Суп, второе и компот

Кофе – это запах семьи. Магия домашнего очага. Если в доме варят кофе, дом всегда останется теплым. Гостей будет много. Людей много. Соседки заглянут, расскажут новости, свежие сплетни. Поддержат, помогут – словом, участием. Головой покивают, скажут, что ты все правильно делаешь. Дети в это время будут играть во дворе. А если дети во дворе, значит, с домом все хорошо будет. Жизнь не уйдет за ворота. Радость задержится. А что еще нужно для счастья? Чтобы дом не рушился, а стоял. В нашем селе верили – если в доме живет большая семья, от гостей спасу нет, праздники чередой отмечаются, значит, и крыша не рухнет, и виноград во дворе зацветет, и печка не станет дымить. Если же дом, самый красивый и новый, пустует, не заселяются в него жильцы, то жди – новая крыша протечет, печка сама развалится, ворота упадут. Ветер подует, они и рухнут. Потому что некого защищать. Некого беречь. Нет ничего страшнее пустых домов и квартир, в которых никто не живет, никто не готовит на кухне. В них другой запах. Смерть там поселяется, передышку между набегами делает. Дом выстуживает до последнего кирпича, чтобы ей комфортно было. После того как в доме поселилась смерть, мало что его может спасти. Только если семья с маленьким ребенком заселится. Печь будет топиться постоянно. Ребенок станет плакать, смеяться, ползать, бегать. Залезать во все углы. Кастрюли и сковородки начнут громоздиться на полке. Звенеть посуда. Банки с закрутками займут все шкафы. Хорошая хозяйка сможет из дома прогнать смерть, если станет печь, замешивать тесто. Смерть ой как не любит запах пирогов. Если горе видит, что на колышках забора банки для просушки висят, уже ошпаренные кипятком, ни за что не войдет. Где банки, там и радость, жизнь. На зиму – варенье, компоты, огурцы с помидорами. В дом, где на столе подходит тесто, прикрытое полотенцем, смерть дальше порога не пройдет. В дом, где разбросаны детские игрушки, войти не сможет. В огороде решит подождать своего часа. Но если увидит там веревку, на которой сушится только что постиранное белье, сбежит. Нет смерти угла в этом доме. Горю негде притулиться.

Когда бабушка отправляла меня в Москву к маме, я везла домой ящики. Да, именно я. Обычные, деревянные. Бабушка знала всех проводниц в поезде и спокойно отправляла меня одну – двое с половиной суток. За мной иногда приглядывали, иногда нет. Соседи по купе кормили, угощали мороженым или пирожками, купленными на станциях. Мне не было страшно ехать одной. Я переживала за ящики. Бабушка укладывала в них банки – закрутки: малосольные огурцы, помидоры, варенье. И, главное, компоты. Я очень любила компот из абрикосов. На дне трехлитровой банки плавали половинки абрикосов, и именно они были самыми вкусными. Я пыталась выловить их ложкой, потому что половник в горлышко банки не помещался. Не всегда получалось. Конечно, бабушка не сама закатывала банки – помогали соседки. У бабушки все банки неизменно взрывались, как она ни старалась сделать закрутку самостоятельно. Компот делала тетя Мадина, огурцы солила тетя Фатима, варенье варила тетя Рая. Соседки варили для себя и для бабушки, точнее, для меня. Чтобы я смогла пережить время у мамы в столице. Но банки не спасали. В Москве я худела так, что соседки, увидев меня спустя несколько месяцев, хватались за сердце.

Так вот, я отвечала за ящики. Пять ящиков, в каждом по четыре банки, переложенные строительной стружкой. В последнем – три банки. Нет, еще один – с пастилой, сладким лавашом из сока винограда, сливы или абрикосов. Мое любимое лакомство. Грецкие орехи обязательно. Сушеная ромашка, липа – мне для чая и отваров. Мама про них забывала, конечно. Я следила, чтобы ящики выгрузили из вагона и мама про них не забыла прямо на вокзале. Опять.

Так уже бывало. Мама встретила меня на вокзале и велела бежать к такси. Ей нужно было успеть довезти меня до дома и вернуться на работу так, чтобы никто не заметил ее отсутствия. Всю дорогу в такси я плакала, просила вернуться назад. Мама отмахивалась. Выскакивала по дороге к телефонной будке, чтобы сообщить на работу – скоро будет. Через полчаса буквально. Я продолжала рыдать и требовала вернуться на вокзал.

– Что забыли-то? – спросил таксист.

– Да какая разница? Купим новое, – отмахнулась мама.

– А вдруг что-то ценное? – настаивал таксист. – Чего дите-то убивается? Я могу и вернуться. Больше заказов не брал. Может, игрушку? У меня сын машинку как-то оставил в гостях. Так уснуть не мог. Я в три часа ночи рванул за ней на другой конец Москвы. Ты что оставила-то? Куклу? – спросил он у меня участливо.

– Ящики с банками, – прорыдала я пуще прежнего.

– А в банках что? – уточнил таксист.

– Компот абрикосовый! – заливаясь слезами, сказала я.

– Думаю, надо вернуться. Но как скажете. Я бы за компотом поехал не раздумывая, – обратился таксист к моей маме.

Она выругалась – я знала, что такие слова говорить никогда ни за что нельзя, только маме можно, но повторять ни в коем случае за ней не следует. Мама попросила остановиться. Выскочила к телефонной будке, звонила, кричала в трубку. Мы поехали назад.

На перроне на наших ящиках сидела проводница тетя Зина, давняя бабушкина знакомая. Ей она меня доверяла безоговорочно. Тетя Зина приносила мне в кастрюльках еду из вагона-ресторана и укладывала меня на ночь на полке. Если соседи по купе попадались не слишком воспитанные или буйные, тетя Зина уводила меня спать к себе. Мне у нее нравилось: другие занавески, запах духов и булочек – тетя Зина не любила пирожки, а любила сдобные булочки, с корицей и маком.

– Тетя Зина! – Я кинулась ей на грудь и принялась пересчитывать ящики.

– Все на месте, не волнуйся. Ни одна банка не разбилась, я уже проверила, – устало сообщила тетя Зина.

– И как мне это теперь тащить? – возмутилась мама.

Тетя Зина хотела что-то ответить, но махнула рукой и пошла по перрону. Мою маму она тоже прекрасно знала. Я вцепилась в ящик и попыталась волоком потащить его по перрону. Таксист охнул и взялся за другие. Мама порылась в сумке, нашла пачку сигарет и закурила. Стояла и курила, пока мы с таксистом тягали ящики. Только потом, уже в машине, я заметила, что у нее черные следы на щеках от туши. Помада размазана. Она плакала.

Таксист смотрел на меня в зеркало. Я не плакала. Даже пыталась улыбнуться в ответ. Потом, когда мы добрались до дома, он выгрузил ящики перед подъездом. Уехал, не попрощавшись. Махнув рукой, как тетя Зина. Грузового лифта в нашем доме не было. Я стояла внизу, пока мама таскала ящики в подъезд, в лифт. Ругалась, плакала, надрывалась, пытаясь утащить сразу два в один заход. На работу в тот день она так и не попала. Ящики потом громоздились в прихожей. Мама их не разобрала. Я сама расставила банки на полках. Доставала одну, открывала открывашкой и наливала себе компот, пыталась поймать дольки ложкой. Заваривала ромашку, как делала бабушка, и поливала на голову, чтобы приехать к бабушке хотя бы не лысой. Пусть худой, но с косичкой. Липу тоже заваривала. Мне нравился запах. Стояла над чайником и нюхала, вспоминая бабушку и гадая, как бы побыстрее вернуться в село.

А однажды мама забыла меня на вокзале вместе с ящиками. Я не переживала. Просто решила, что с места не сдвинусь – мама всегда говорила, что я должна оставаться на одном месте, и тогда она меня обязательно найдет. Я сидела на ящиках. Мимо нескончаемым потоком шли люди. Поезда прибывали и отбывали, а я сидела. Тетя Зина тогда уже не работала – вышла на пенсию, занялась внуками. Вместо нее ездила Кристина, которой не то что ребенка, кутенка нельзя было доверить. Есть такой тип женщин, без всяких инстинктов. Им не страшно за других. Да и за себя не страшно. Кристина выгрузила меня с ящиками на перрон и убежала встречаться с начальником поезда, о чем мне, на тот момент семилетней, сообщила еще в вагоне.

– Он ведь ждать не будет, – говорила Кристина, намалевывая поярче губы и рисуя стрелки. – Так и сказал. Придешь – придешь, не придешь – ждать не буду. А я что? Побегу, конечно. Он второй раз и не посмотрит в мою сторону. Таких, как я, знаешь, сколько у него?

– Тетя Зина говорила, что он женат, – ответила я.

– Жена – не стенка, подвинется, – хохотнула Кристина. – Она уже старая. Сорок, кажется? Кому такая нужна? Вырастешь, поймешь. Свалилась ты мне на голову. Я бы не согласилась, если бы тетя Зина мне все уши про тебя не прожужжала.

– Да, свалилась – за деньги и колготки новые, – заметила я.

– Ну ты и сучка растешь. Малая еще, а уже наглая. Не пропадешь в жизни, раз чужие деньги и колготки считаешь, – рассмеялась Кристина.

– Мама может на работе задержаться. Тетя Зина всегда ее дожидалась. Там же еще ящики от бабушки. Вдруг украдут? – сказала я.

– Так я не тетя Зина. Мать твоя тоже хороша – сбагрила тебя не пойми кому и гуляет в свое удовольствие.

– Она не гуляет, а работает, – буркнула я.

– Так и я работать пойду, – ухмыльнулась Кристина, подтягивая лифчик.

Я сидела на перроне на ящиках и ждала маму, которая не приехала вовремя – так бывало. До сих пор помню то ощущение – когда тебя с двух сторон обтекает человеческий поток. Ты – преграда, как валун посередине реки. Люди, бегущие по своим делам, не замечая, равнодушно обходят тебя как препятствие. Те, кто замедляет шаг и обращает внимание, всегда мучаются совестью. Задержаться – получить лишние проблемы. Потерять время. Уйти проще, но разве это правильно? Оставить ребенка без всякого надзора на вокзале, где не пойми кого носит? Пройти мимо или проявить участие? Многие останавливались, спрашивали. Я отвечала: «Все хорошо, мама сейчас придет». И видела, как люди, избавившись от угрызений совести, очень слабых, мимолетных, с облегчением бежали дальше по своим делам.

Со мной сидели, дежурили по очереди грузчики, проводницы, билетерши, проститутки, воры-карманники, профессиональные нищие. Даже цыганка – старая, усатая, увешанная золотом.

– А правда, что цыгане детей воруют и себе в табор забирают? – спросила я ее.

– Зачем нам чужие, нам своих хватает, – ответила цыганка. – Я в тринадцать лет первого сына родила.

– Нас в деревне цыганами пугали, – призналась я. – Что вы можете сережки отобрать и деньги. Даже у детей.

– Можем. Только у тебя и сережек-то нет. Как так? У нас девочкам сразу уши прокалывают.

– У бабушки в селе тоже. Но мама не хочет. Запретила. А я очень хочу сережки, – призналась я. – А вы правда судьбу можете предсказывать?

– Правда. Могу, но я… не настоящая. Вот моя бабка все видела. К ней важные люди приезжали судьбу узнать. Очень знаменитая была.

– Скажите, а мама придет за мной? – спросила я и протянула руку, чтобы цыганка увидела линии на моей руке.

– Придет, конечно, – ответила цыганка, даже не взглянув на мою ладонь, – только тебе этот вокзал всю оставшуюся жизнь будет сниться. Что ты одна стоишь и не знаешь, куда ехать. И ящики эти на всю жизнь запомнишь.

– А я выйду замуж? – спросила я, поскольку этот вопрос волновал каждую девочку в нашем селе.

– Куда ты денешься? – усмехнулась гадалка. – Все сделаешь, как тебе в голову вложили.

Она оказалась права. Я все делаю так, как мне вложили в голову. И до сих пор мучаюсь кошмарами – стою на вокзале одна, с детьми, и не знаю, куда мне ехать.

Милиционеры, дежурившие на вокзале, звонили на наш домашний телефон, который я знала назубок, объявляли по громкой связи, что девочка Маша ждет маму (имя, фамилия, отчество) на перроне.

– Она на работе, просто задерживается, – твердила я.

Когда грузчик попытался оттащить ящики в сторону, я начала кричать. Боялась, что он их украдет. Сбежались женщины и велели грузчикам не трогать ящики. Мама все еще не появлялась. Прошло часа четыре. Я сидела на ящике, укутанная в чужую куртку и одеяло из поезда. Передо мной лежала еда – от курицы в фольге и яиц до сладостей, – я могла продержаться на запасах неделю как минимум.

– Она так и не поела, – шептала проводница проститутке.

– Не нашли мать? – уточняла билетерша.

– Нет. Ни на работе, ни дома, – отвечала проводница. – Хотела ее к себе забрать, отказывается.

– И что делать? – Проститутка заплакала.

– В комнате милиции переночует, – пожала плечами проводница, – хотя бы на вокзале, как она и хочет.

– В клетке, что ли? – проститутка заплакала еще сильнее. – Я с Лехой договорюсь! Только не надо ее туда. Там все пропахло… нами… и нищими… Последнее место для ребенка.

– Галь, ты чего такая слезливая? Выкинула опять? – спросила заботливо билетерша.

– Опять. Уже третий. – Галя отвернулась. Я видела, как она трясется, плачет. – Я его хотела! Не работала! Про́клятая я. Светка говорит, надо к бабке съездить. Она заговор сделает. Или в церковь сходить, грехи отмолить. А у меня уже сил нет. Не верю я ни во что.

– Варжетхан говорит, к врачам надо. Кровь сдать. Анализы сделать, – вмешалась я.

– Кто такая Варжетхан? – удивилась Галя.

– Знахарка, гадалка у бабушки в селе. К ней даже из города женщины приезжают, если родить не могут. У вас кровь может быть другая. Так было у Зарины. Ее организм считал, что ребенок чужой, и выкидывал его. Я не запомнила, как это называется. Но если у мужчины такая же кровь, как у вас, то ребенок выживет.

– Ерунда какая-то, – ответила Галя.

– Не ерунда, – тихо сказала цыганка, – резус называется. Если у тебя отрицательный, а у мужа положительный, одного ребенка, первенца, только можешь родить. Остальных детей не вы́носишь. Умрешь в родах.

– Варжетхан говорила, что кровь можно перелить, и тогда не умрешь, – заметила я.

– А про заговор ваша Варжетхан не говорила? – с надеждой спросила Галя.

– Нет, она в больницу отправляет, хотя все на свете заговоры знает. Травы есть специальные, которые могут помочь. А в больницах лекарства. Вылежать надо ребенка, – ответила я.

– Девочка права. Травы есть. Я тебе дам, если захочешь, – подтвердила цыганка.

– Хочу! Я детдомовская сама. Но я что, не женщина? Разве не могу хотеть иметь ребенка? Семью настоящую, дом? Ребенка собственного целовать, в садик водить, в школу форму гладить, завтрак готовить. Мужа вечером с работы ждать. – Галя заплакала.

– А зарабатывать на него как будешь? На вокзале? – спросила цыганка.

– Я техникум кулинарный закончила. В столовую пойду работать, – буркнула проститутка.

– Моя мама может с врачами помочь. Здесь, в Москве. Она многих женщин в больницу устраивала, когда Варжетхан просила, – сказала я.

Тем вечером Галя забрала меня к себе в комнатушку, которую снимала в коммунальной квартире. Не знаю почему, но к Гале я согласилась пойти. Ящики грузчики отнесли в подсобку и поклялись, что ни один не пропадет. Галя приготовила для меня гренки в духовке. Невероятно красивые. Поджаристые. Сверху стекал сыр. А утром сварила яйцо, которое я никогда в жизни не ела. Сейчас знаю – пашот. Яйцо варится в воде с добавлением уксуса. Получается аккуратный мешочек. Если разрезать, вытекает желток. Галя поставила передо мной тарелку с завтраком, а я не могла до него дотронуться. Все было слишком красиво – из ломтика колбасы она вырезала цветок. Из огурца – деревце. Яйцо лежало на кусочке обжаренного хлеба.

– Почему не ешь? – спросила обеспокоенно Галя.

– Слишком красиво. Я такое никогда не видела, – призналась я.

Галя расплакалась.

– Я столько рецептов знаю… Так хочу готовить для собственного ребенка. Кашку варить. Ты какую кашу любишь?

– Пшеничную. Ею цыплят и детей в нашем селе кормят. И кукурузную. Из муки кукурузной. Еще пшенку люблю.