Море, горы и киты

Выходя из дома, я натыкаюсь на пожилую соседку, которая живёт на пятом этаже и всегда неодобрительно качает головой после встречи со мной, думая, что я этого не вижу. А ведь я непременно здороваюсь с ней и придерживаю для неё дверь… Каждый раз её недовольство вызывает у меня только улыбку, раздражающую её ещё больше. Поверьте мне: нет надёжнее защиты от влияния озлобленного мира, чем искренняя улыбка. Никогда не подводит.

Насколько проще могла бы стать моя жизнь, если бы я находил в себе силы отвечать улыбкой на все мелкие неприятности? Этого я никогда не узнаю.

Погода ровно такая, какая и должна быть погода в конце ноября. Пограничное время между золотой и белой темами окружающего мира, когда планета из последних сил пытается прожевать опавшие листья и замести любые следы давно ушедшего лета, полностью наплевав на свой внешний вид. Моё нелюбимое время года, когда в осенней куртке уже холодно, а в зимней – ещё жарко, когда неуютно становится от одного взгляда из окна и безграничная власть оказывается в руках серого цвета.

Ноябрь – для грустных.

Навигатор очень скоро приводит меня к цели: улица Благодатная, дом 28. На стенах здания нет свободного от рекламы и граффити места, пахнет там сырым картоном, свежей мочой и несвежим перегаром, а признаки жизни выказывают только старые жирные крысы, которые не стесняются бегать прямо под моими ногами. Неоновая вывеска над входом гласит: «Галицкая: маникюр, педикюр, гадание на таро». У буквы «ю» в слове «педикюр» горит только правая часть, отчего вывеска обретает и иные смыслы. Деревянная дверь приоткрыта: вряд ли кто-то попытается зайти туда просто так, не говоря уже о том, чтобы проникнуть в это место силой.

Вокруг нет ни одного человека, по крайней мере живого. Я сверяюсь с адресом, указанном на сайте: улица Благодатная, дом 28. Я пришёл туда. Правда, благодатное у этой улицы только название. Но не буду судить книгу по обложке.

Другой мир, тот, из которого я явился, зовёт меня обратно, но я твёрдо решил, что сделаю это сегодня или не сделаю уже никогда, и поэтому, перепрыгнув три ступеньки разом и задержав дыхание, шагаю внутрь. Дверь за мной с грохотом захлопывается.

В салоне маникюра и педикюра оказывается даже холоднее, чем на улице, и темно, как во время сумерек в лесу. В дальнем конце коридора находится единственное окно, также исписанное деятелями древнейшего из искусств, из-за чего по стенам прыгают игривые узоры и глаза очень скоро устают.

В воздухе витает едва уловимый запах ладана и табака. Как будто пожилой проповедник только что вернулся с перекура и наклонился поближе, чтобы услышать обо всех моих грехах.

– Вам нужно особое приглашение?

От неожиданности я подпрыгиваю: единственная комната, в которую этот коридор ведёт, оказывается открытой, из дверного проёма торчит голова молодой женщины, окутанная апельсиновым дымом.

Я ничего не отвечаю и подхожу поближе: Анна Викторовна Галицкая в жизни ничем не отличается от своей фотографии с ведьминского маркетплейса. Чёрные волосы собраны в тугой пучок на затылке, на ногах блестят красные туфли на огромном каблуке, верхние пуговицы белого халата расстегнуты и показывают примостившийся на груди кулон: залитое эпоксидной смолой тело крохотной жабы на фоне рубашки изумрудного цвета.

– Можно? – я киваю в сторону комнаты, откуда исходит соблазнительное тепло.

– Никита? – звучание моего имени в этот раз не вызывает у неё никакой реакции.

Вопрос, на самом деле, не из категории умных. Кто ещё мог зайти в это место, если не я?

– Он самый – я Вам зво…

– Тогда проходите, Никита, – она шагает в оранжевое.

По телефону её голос казался мне гораздо приятнее. Стоит признать, и вся эта идея тогда казалась мне гораздо адекватнее. Но мир изменчив.

Я резко выдыхаю и следую за ней. На пороге мне будто приходится преодолеть невидимую стену: или чёрная магия не хочет пускать меня к себе, или серый реальный мир не хочет меня отпускать – воздух в этом месте словно заменили на более плотное вещество. На секунду уши закладывает, глаза теряют фокус, нос перестаёт выполнять свою основную функцию – тогда же я жалею о своём решении перед этим выдохнуть весь остававшийся в лёгких кислород. Но секунда проходит.

Я оказываюсь на её территории.

Первым в глаза бросается стеклянный кофейный столик, вместо ножек у которого –человеческие руки, сделанные (я хотел бы в это верить) из красного мрамора. Неживые руки словно поддерживают хрупкое стекло. Его окружают два белых кожаных кресла и такой же диван, столь ослепительно белый, что при взгляде на него начинают болеть глаза.

В одном из кресел восседает, закинув ногу на ногу, сама Анна Викторовна Галицкая. Она внимательно следит за мной одними зрачками, сомкнув губы в полуулыбке. Всю комнату заполняет дым, со времени моего прихода из оранжевого ставший бледно-розовым. Пол укрыт шкурой тигра. Скорее всего, уже мёртвого.

– Присаживайтесь, – её голос – неотъемлемая часть этого места. Без него всё в этой комнате тут же развалится.

Я не успеваю как следует рассмотреть убранство кабинета, хотя и не сомневаюсь, что тут есть, что рассматривать, – только краем глаза замечаю висящую на стене голову зебры и стоящий в дальнем углу баллон с газом. Окон там нет, как и кондиционера или вентилятора, но воздух остаётся свежим, несмотря на тепло. Источниками света служат расставленные тут и там свечи, с которых совсем не стекает воск, из-за чего они кажутся искусственными, но я уверен, что они куда реальнее меня самого.

Сажусь в кресло напротив знахарки, и какое-то время мы молча смотрим друг другу в глаза. Наверное, так и должны проходить спиритические сеансы: люди долго смотрят друг другу в глаза, вдыхая запах ладана, а потом один из них платит другому деньги.

На ней нет макияжа: мне видны тонкие морщинки, разбегающиеся из уголков глаз, из уголков рта, вокруг ямочек у неё на щеках, видны трещинки у неё на губах, потемнения над ярко выраженными скулами…

Анна Викторовна меняет ноги местами: теперь сверху левая. Цепь, связывающая наши взгляды, беззвучно лопается.

Я смотрю на столик: на нём в беспорядке навалено всё подряд, как будто Анна Галицкая специально выставила всё это на обозрение, чтобы предстать передо мной во всей красе. Карты с изображениями скелетов, змеев, цветов, клинков, ампулы с разноцветными жидкостями, золотые песочные часы, карта звёздного неба, карта дорог Ленинградской области 1998 года, моток шерсти для вязания с тремя торчащими спицами, три толстые пыльные книги с латинскими буквами на корешках, пепельница в виде человеческой челюсти, моя фотография… Не трудно догадаться, что заинтересовало меня больше всего. Что-то внутри меня ёкает, и я покрепче вцепляюсь в зыбучие подлокотники. На фотографии я – идеальная версия самого себя: с густыми волнистыми волосами до плеч, горящим взглядом, белоснежными зубами и идеально чистой кожей, такой, какая бывает только у людей в рекламе зубной пасты. Я тянусь за фотографией, чтобы разглядеть её получше, но Анна Викторовна добирается до неё раньше.

– Откуда?.. – я не слышу свой голос, хотя и уверен, что говорю. – Откуда?

Анна Викторовна вновь меняет положение ног.

– Неужели Вас удивляет только это, Никита? – она закуривает очередную сигарету. – Из всего этого великолепия Вы обратили внимание лишь на эту несчастную фотографию? Я в Вас разочарована.

– Я не…

– Это очень самовлюблённо, Никита, – она медленно разрывает фотографию напополам и подносит верхнюю часть к ближайшей свече. Пламя быстро принимается сначала за мои шикарные волосы, а потом – за мой идеальный высокий лоб…

Я хочу рвануться и остановить её, но кресло не даёт мне пошевелиться. Утягивает всё глубже в трясину, и даже собственный голос предаёт меня.

– Но я не могу Вас винить: себя любить можно и нужно, – нижнюю часть фотографии постигает та же участь. Мы вдвоём наблюдаем, как горит мой подбородок, щёки, кончик носа без единой чёрной точки… Вскоре от идеального меня остаётся только кучка пепла. – Любить себя – это необходимость.

Я чувствую, как кресло наконец отпускает меня, и тут же встаю, собравшись уходить. Эта женщина теперь пугает меня. От прежней слепой покорности не остаётся и следа. Она следила за мной, обманом затянула меня к себе в логово, собиралась, наверное, продать меня на органы или в рабство… Она пугает меня до дрожи, но в то же время, как и всё неизвестное, неотвратимо манит к себе.

Неуверенно шагая в сторону выхода сквозь облака розового дыма, я стараюсь не смотреть на колдунью, чтобы не попасть под её чары снова, – я смотрю себе под ноги, которые из-за игры света кажутся слишком длинными и незнакомыми.

– Я знаю, зачем Вы здесь, – моя рука в тот момент уже опустилась на ручку двери, – И я могу Вам помочь.

Рука самовольно соскальзывает с ручки и ударяется о мою ногу. Я ощущаю телефон, лежащий в кармане – никогда он не казался мне более ненужным, чем в эту минуту, но я всё же достаю его и смотрю на время: я провёл в салоне маникюра уже два часа.

– Я даже хочу Вам помочь, Никита, – машинально поворачиваюсь на её голос. Телефон беззвучно падает на каменный пол. – Вам нечего бояться.

В её глазах нет лжи или притворства. Она хочет мне помочь. Мне нечего бояться.

Мне нечего бояться.

Не помню, как снова оказываюсь в кресле. Этот момент словно вырвали из моей памяти клещами. Помню только приятную дрожь в коленках и лёгкое головокружение. Может быть, уже тогда я потерял рассудок и всё это мне померещилось, только у Анны Викторовны Галицкой на лбу откуда-то появился третий глаз и это меня ничуть не удивляет.

– Двадцать восемь лет назад я обнаружила свой дар, – колдунья встаёт и подходит к газовой плите, стоящей рядом с головой зебры. Щёлкает зажигалка, и синее пламя обхватывает маленький чугунный чайник. – Двадцать восемь лет… – она вздыхает и медленно возвращается на своё место, снова закуривает и закидывает ногу на ногу. В этот раз сверху правая. – Мне тогда было всего десять… – Анна Викторовна, кажется, забыла о моём присутствии и говорит сама с собой, а я только смотрю в её третий глаз, не отрываясь, и вижу там бесконечно чёрное звёздное небо. – Это было утро второго февраля. Холодное тёмное зимнее утро… – она выпускает дым в мою сторону, и мои глаза слезятся. – Родители уже ушли на работу, и мы с Лизой остались дома вдвоём. Мы говорили о чём-то нелепом, о чём обычно говорят девочки в этом возрасте, смеялись, дурачились… Это было холодное тёмное зимнее утро, – зачем-то повторяет она. – Тем утром я случайно пролила кипяток на руку моей младшей сестры, – знахарка начинает говорить быстро, и половина слов вылетают со свистом, – и мне было так стыдно тогда, я хотела провалиться под землю, не могла вынести вида её слёз, хотела помочь хоть как-то… А потом… – она шмыгает. – Потом я вылила остававшийся в чайнике кипяток на свою руку, чтобы показать ей, что и мне тяжело, что и мне не менее больно… – женщина задирает рукав халата, и я вижу чуть ниже локтя красное пятно от древнего ожога, напоминающее очертаниями Евразию.

Где-то очень далеко свистит маленький чугунный чайник, охваченный синим пламенем.

– Мне было невыносимо больно, однако я прикусила язык и терпела. Терпела, наблюдая, как плавится и краснеет моя кожа, как расширяются от страха и удивления глаза моей младшей сестры… – чайник надрывается, но Анна Викторовна продолжает. – В тот момент на кухне пахло варёным мясом.

Она закрывает все три глаза и начинает беззвучно шевелить губами, иногда вздрагивая всем телом. Визг чайника и сгущающийся дым делают эту картину ещё неуютнее, и я кашляю, чтобы вернуть её в реальность. Это не помогает.

– Вы получили свой дар, облившись кипятком?

Знахарка резко открывает глаза, налитые кровью, и подскакивает ко мне, так близко, что кончики наших носов почти соприкасаются. Сигаретный дух из её рта заменяет мне воздух.

– В тот день я принесла в жертву частицу себя взамен на непрошеный дар, – она говорит шёпотом, но мои барабанные перепонки готовы лопнуть. – В тот день я потеряла сестру, – крохотная слеза прокатывается по её щеке и падает на мою ладонь: горячо. – Разве десятилетняя девочка заслужила, чтобы у неё на руках умерла собственная сестра? Разве хоть что-то способно окупить эту жертву?!