Чёртов интернат. Когда дети читают сказки взрослым. Страшные сказки

Я опустила поверх записки купюру с изображением красноярской часовни Параскевы Пятницы – покровительницы семьи и домашних животных. Почему-то именно сейчас меня позабавило, что на оборотной стороне десятки был изображён мост гидроэлектростанции.

Ирина закатила глаза, надула губы и отвернулась к чёрному окну.

– А зажигалку мужу подарю. А то он вечно на спички ругается. То намокнут, то сера паршивая. А тут, смотри, – одним движением я откинула металлическую крышку, из-под которой вырвался голубой огонёк, – импортная! Написано: «Зиппо».

Снова этот извиняющийся тон. Я, будто нашкодивший щенок, пыталась вымолить прощение хозяйки. Заискивание и вечно виноватый вид – результат странных воспитательных методов моей мачехи. Получить от неё похвалу или хотя бы снисходительную улыбку было невозможно. Что бы я ни делала, как бы ни старалась, женщина оставалась неприступной, как паспортистка в обеденный перерыв.

«Сама завязала шнурки? Теперь хоть мордень не расшибёшь». «Получила пятёрку? А до этого чего дурочку из себя строила?» «Защитила дипломную? Ну не зря хоть лампочки по ночам жгла, читая свои книжки».

Когда же мне предложили работу в загородном интернате, мачеха и вовсе с цепи сорвалась: «С ума девка сошла! Нет бы в школе остаться. В тепле тетрадки перебирать. Подавай ей вшивых детёв всякого отребья. Все нервы тебе вытреплют! Ещё и заразу какую в дом притащишь. А дорога-то, дорога! В поездах жить будешь. Одумайся, дурёха!»

Но я не одумалась. Страна только начала оправляться от нищеты девяностых. Чтобы выжить, надо было крутиться.

С утра до вечера я заставляла детей поверить в то, что они любят литературу. После уроков малевала по трафарету таблички с названиями улиц и номерами домов. Три раза в неделю бегала в администрацию города (про себя я звала её адом города) мыть полы.

Все кабинеты в «аду» были одинаковыми. Один письменный стол из ДСП размножили и поставили в каждое помещение. Такая же участь ждала стулья с зелёной обивкой, портреты президента, канцелярию, высокие книжные шкафы. Даже цветы в глиняных горшках, казалось, сошли с одного конвейера, чтобы пылиться на подоконниках казённого учреждения. За ними никто, кроме меня, не ухаживал. Это не входило в мои обязанности, но уж больно жалко было наблюдать, как растения задыхаются от пропитанного бюрократией воздуха.

Однажды, намывая полы в зале заседаний, я нашла золотую цепочку. Уходя домой, передала её вахтёру, а уже на следующий день мэр вызвал меня к себе и, сообщив, что я прошла проверку на вшивость, предложил заместить социального педагога в загородном реабилитационном центре-интернате. Там жили и учились дети, оказавшиеся в сложной жизненной ситуации. Градоначальник предупредил: работа временная. Но, как известно, нет ничего более долговечного, чем что-то временное.

И вот я уже три года живу в поездах, пока муж-железнодорожник калымит между сменами по-слесарному, а младшая сестра-девятиклассница прогуливает уроки.

В тускло освещённом тамбуре замаячила синяя униформа кондуктора. Необъятная женщина с кудрявой головой, нахлобученной на три желейных подбородка, отчитывала курящего мужчину. Глухонемой молодой цыган, не успев раздать весь товар, поспешил собрать урожай. Беляш на записке, как и вызывающий взгляд Ирины, он проигнорировал. Мне же улыбнулся, спрятав купюру в поясную сумку. Интересно, сколько он выручил с нашего вагона?

– Пятьдесят рублёв, – ответила моим мыслям Ира. – До нас жулик прошёлся по двум вагонам, а впереди ещё семь. Если с каждого по пятьдесят, в итоге четыреста пятьдесят деревянных как с куста. И это с ранья! За сорок минут хождения туды-сюды. Представь, сколько он на добрячках вроде тебя за день зарабатывает! А за месяц? – Повариха возмущённо тряхнула жёлто-каштановой гривой. На чёрную, отдалённо напоминающую бобровую, шубу посыпалась перхоть.

– Ну, он же не милостыню просит. Продаёт зажигалки, – осторожно возразила я, а затем всё же поднажала: – Импортные, между прочим. «Зиппо».

– Умоляю, дорогая. Это китайская подделка, такая на рынке копейки стоит.

Я не нашла что ответить. Убеждённая вера в человеческую добродетель и собственная порядочность не давали росткам сомнения ни малейшего шанса на выживание. Ирина же не упускала случая удобрить собственную и без того плодородную почву предвзятости стереотипами.

Темпераментная женщина с тёмными корнями жёлтых волос и еврейскими корнями родословной всегда подчёркивала, что мы с ней разного поля ягоды. Конечно, в свои сорок с хвостиком повариха держалась молодцом. Высокие полнокровные груди вздымались так яростно, что мужчины сворачивали шеи. Пышный бюст Ирина облачала в неприлично для её возраста обтягивающие топы. Я же свои фитюльки, как их звала мачеха, прятала под плащ-палаткой, как звала всю мою одежду повариха. На сохранение слегка удивлённого изгиба бровей Ирина отводила столько времени, сколько я трачу на генеральную уборку квартиры. Когда же я узнала, сколько она отваливает за маникюр, мои редкие бесцветные брови, видевшие пинцет только в канун свадьбы, запутались в рано поседевших некогда чёрных волосах.

«Вот всё у тебя, Оленька, ладно складывается. И дом полная чаша, и муж работяга. Вот бы вам ещё ребёночка. Глядишь, характером бы обзавелась. А то ведь тюха-тюхой!» – прозвучал на задворках памяти булькающий голос умирающей от рака желудка мачехи.

Детьми я так и не обзавелась. Чужих хватало. Сколько их было за три года? Интернат никого надолго не принимал. В перевалочном пункте ребята жили не больше двух месяцев. Потом их ждал детский дом, приёмная семья или же родные родители, взявшиеся за ум.

Металлическая гусеница без особого энтузиазма подползла к станции Коммунистической. Я поскребла ногтем по шершавому инею на толстом стекле. Будто стёрла защитный слой на билете мгновенной лотереи. Только вместо выигрыша увидела холодную темень декабрьского утра. Через минуту её рассеял одинокий станционный смотритель – покосившийся фонарный столб.

Остановившись ненадолго, поезд собрался с силами, шумно вздохнул и отправился покорять привычный маршрут. Мы же с Ирой с минуту потоптались на платформе в жёлтом кольце тусклого света и тоже двинулись в путь. Наша тропинка от платформы до дороги к интернату пала под натиском ночной метели.

– Хоть бы дорожку до станции расчистили, черти, – бубнила повариха, пробиваясь через толщу мокрого снега.

– Для кого её чистить-то? Дачники зимой дома пятки греют. Кому нужно и на машине доедет.

Парадокс железных дорог: от города до Коммунистической на поезде – час ходу, а на машине – каких-то двадцать минут.

– Ну, Петрович мог бы полчаса лопатой помахать. Делов-то! Всё равно сутками в своей каморке сидит, ни хрена не делает.

Я промолчала.

С горем пополам мы преодолели стометровку, затерянную в снегах меж сосновых великанов. Лес как следует пережевал нас и выплюнул в рыхлый кювет выглаженной трассы. Громыхающий отвалом грейдер всхлипнул пару раз и скрылся за поворотом.

– Ну, хоть дорогу почистили. – Я искренне радовалась тому, что не придётся утопать по колено в снегу, добираясь целый километр до интерната.

– Ага, ещё бы немного, и нам бы вообще не пришлось никуда идти. Ты посмотри на эту сволочь! Он ведь даже не видит, куда снег сгребает. А если бы нас завалило?

Боже, дай мне сил не прибить её! Ну как можно быть такой ворчливой? Два года наш странный дуэт разбавляла хохотушка Татьяна. Позитивная девчушка работала в интернате детским психологом. Вот кто мог найти ключик к любому человеку. Даже к Ире. Строптивая повариха, несмотря на разницу в возрасте, вела себя при Танюше тише воды ниже травы. К сожалению, однажды Тане взбрело в голову протереть пыль на книжном шкафу. Быстро закончив процедуру, она легкомысленно спрыгнула с табуретки. О том, что щиколотку, оказывается, можно сломать, она узнала в травматологии. Как и о том, что восстановление займёт не меньше полугода и что, возможно, она останется хромоножкой на всю жизнь.

Другой бы человек на её месте впал в депрессию, подсел с горя на еду или выпивку. Но наша Танюшка была непробиваемой. Больничный она посвятила увлечению юности – бабушкиной швейной машинке. Руки, растущие откуда надо, вкупе с журнальными выкройками и яркой фантазией сделали своё дело. Из-под металлического пера мастерицы выходили платья, юбки, кофточки, брюки, шорты.

Уже через месяц у талантливой швеи появились первые заказы – от маминых подруг. Те пищали от восторга, выходя из квартиры Тани как с обложки модных журналов, и тут же передавали весть о ней своим знакомым. Через полгода, набрав клиентскую базу, девушка помахала нам ручкой и арендовала помещение под ателье. Ещё через год все, кто худо-бедно справлялся с иглой и нитками в городе, работали на бывшего детского психолога. Ирина же как была сварливой бабищей с огромными руками, так ею и осталась.

Мы засеменили под одноглазыми взглядами высоких фонарей. Спешить было некуда: Михаил Петрович открывал ворота ровно в восемь часов. Ни минутой раньше. Однако утренний мороз щипал лицо, кусал за нос и гнал в сторону интерната, как пастух гонит заплутавших овечек в стадо.

На столбах трепетали отрывными язычками объявления об услугах эвакуатора. Для чего их клеили? Кто должен был их прочитать? Две замёрзшие тётки, спешащие на работу, чтобы не поработать, а согреться?

Отрезок пути от станции до высокого решётчатого забора, напоминающего кладбищенскую ограду, мы всегда преодолевали молча. Может, потому, что обе чувствовали себя беспомощно? Нас было видно как на ладони, а мы не видели ничего, кроме тёмных стен из деревьев по обе стороны дороги.

Хорошо хоть, что хищного зверья в наших лесах не водилось. Как и разбойников, которыми пугают друг друга местные ребятишки. Страшилка из разряда «лагерных» бродила от поколения к поколению интернатиков, обрастая новыми жуткими подробностями. Там было что-то про цыганского барона, его дочь и чёрта. Никогда не вникала в подробности.

Сторожка из красного кирпича встретила нас тусклым светом в единственном окне. Стекло в деревянной раме было наполовину заклеено пожелтевшей полосой «Комсомольской правды» и корешками сигаретных пачек. В коллекции бессменного сторожа были уже знакомые большинству курильщиков «Беломор», «Мальборо», «Космос», «Лаки Страйк». Встречались и редкие иностранные экземпляры, которые Петровичу из-за границы привозил богатый родственник.

– Петрович, выходи! – заголосила Ирина, пытаясь перекричать рёв грейдера, сиротливо прижавшегося к забору.

Женщина схватила цепь, обмотанную вокруг решётки, и замолотила ею по воротам.

В окне мелькнула сморщенная лысина сторожа. Михаил Петрович работал здесь с шестидесятых. В ту пору трёхэтажное здание было не интернатом, а пансионатом для престарелых. Затем, в начале девяностых, землю выкупил губернатор, устроив здесь дачу. Когда губернатора арестовали за взятки, его имущество конфисковали и объявили государственным. Дачу реконструировали под санаторий для туберкулёзников, а через пару лет, видимо излечив всех больных, передали социальной службе. И вот уже четыре года сюда привозят «волчат». Так Петрович называл интернатских детей. Они же звали его Нахалом Петровичем. Разумеется, за глаза.

Первым из сторожки выглянула заросшая морда водителя снегоуборщика. За ним, опираясь на трость и скаля зубы с золотыми коронками, вышел Петрович.

– Вот что ты всё время орёшь как резаная? На работу, что ли, спешишь? – крикнул старик Ире, а затем подтолкнул к воротам тракториста: – Да въезжай ты уже на своей тарахтелке. Ирка всё равно всех своим гоготом перебудит.

– Ах ты ж старый пень! – Повариха демонстративно подбоченилась, наблюдая, как сторож распахивает перед грейдером ворота.

Я наклонилась к Ире:

– Милые бранятся – только тешатся!

– Ой, да иди ты, Оля! Нужен мне этот лысик с пузиком!

– На своё пузико посмотри, Геннадьевна! Чтобы сапоги застегнуть, поди, спасателей вызываешь. – Мужчина хохотнул и отвесил поклон, пропуская нас на территорию вслед за трактором. – Проходите, барышни. Чувствуйте себя как дома, но не забывайте, что в гостях.

Когда прелюдия закончилась, Ира достала из необъятной сумки несколько полулитровых банок с едой, две пачки «Космоса» и термос:

– Смотри не ужрись до чёртиков, Нахал Петрович!

Что-то мне подсказывало, что в термосе был далеко не чай, и Петрович, оскалившись стройным рядом золотых коронок, подтвердил мои догадки.