Апрельская ведьма

Черстин Первая является прежде, чем я рассчитывала. У нее мягкие бахилы поверх белых сандалий, поэтому я ее не услышала. Вдруг дверь в мою палату легонько толкнули – и вот она здесь.

Особенность красивых женщин – у них практически нет лица. Достаточно посмотреть рекламу: у первейших красавиц отсутствуют черты лица, только пара свободно парящих глаз и намек на рот.

То же самое и у Черстин Первой. У нее, разумеется, есть и нос, и щеки, и подбородок, но блестящие глаза и безупречной формы губы настолько подавляют все остальное, что больше ничего и не видно. Вот она хмурит на меня красиво изогнутые брови и вперяет мерцающие глаза в мое убожество.

– У тебя появились новые пролежни?

Я хватаю мундштук.

– Нет. Пока что.

– Но ты сказала Ульрике, что у тебя появились пролежни.

– Какой Ульрике?

– Санитарке, которая приносила тебе сегодня завтрак. По ее словам, ты утверждаешь, будто у тебя появились пролежни…

– Такого я не говорила. Я сказала, что у меня появятся пролежни, если я не приму душ.

– Сегодня у нас нет для этого персонала.

– Я не мылась целую неделю!

– Сочувствую. Но я не виновата, что у нас сейчас не хватает ресурсов. Впрочем, я прослежу, чтобы тебя сегодня подняли и привезли в гостиную. Кресло-каталка – лучшее средство от пролежней, ты ведь знаешь. Сегодня, кстати, у нас лото. А потом будет петь хор.

Меня корежат спазмы, голову мотает так, что едва удается удержать в губах мундштук. И все-таки я ухитряюсь выдуть корявый протест:

– Я не хочу играть в лото. И никакого хора мне не нужно. Я хочу под душ.

Черстин Первая терпеливо ждет, пока я выдую свой ответ до конца. Потом улыбается:

– Ты поймешь, как это здорово, едва там окажешься. И кто знает, может, сегодня ты выиграешь апельсин? А кстати, сегодня нам надо прибраться в твоей палате. Да и тебе, собственно, не повредит сменить обстановку.

Мундштук выпадает у меня изо рта и соскальзывает в сторону, я пытаюсь его поймать, превозмогая спазмы. Но Черстин Вторая не торопится, она стоит, приветливо улыбаясь, и смотрит, как я судорожно хватаю ртом воздух. Наконец поймав мундштук, я выдуваю единственное слово:

– Обстановку?

Улыбка Черстин Первой делается еще шире.

– Конечно. Тебе надо перебраться к другой пациентке. Правда, здорово?

Я медленно выдуваю:

– Нет!

Черстин Первая наклоняется надо мной и замирает, голос ее становится грудным:

– Какая жалость, а я-то думала, тебе понравится, что рядом с тобой будет живая душа. – Она выпрямляется, сложив руки на груди. – Слушай, мне очень жалко! Но я ничего не могу поделать, придется меняться, потому что Фольке из двухместной нужна отдельная палата. Он очень плох, вся его семья едет сюда. Его мы поместим в твою палату, а тебя – к малышке Марии.

Я зубами впиваюсь в мундштук, хоть и боюсь, что от моих подергиваний шланг может разорваться. Тогда я лишусь голоса, пока на дежурство не заступит Черстин Вторая со своей сменой. Или пока завтра утром не придет Хубертссон. От этой мысли меня охватывает паника, но я все равно не в состоянии разжать челюсти и отпустить мундштук. Я выдуваю:

– К кому?

Слова мигают на экране. Черстин Первая искоса взглядывает на них, направляясь к двери. Останавливается, уже положа одну ладонь на ручку двери, и машет мне другой:

– К малышке Марии, ты ведь знаешь. С синдромом Дауна. Она ужасно милая, как и все они. Они ведь ласковые и добрые – соль земли, знаешь ли. И все-все – славные очаровашки. Тебе есть чему у нее поучиться!

У меня перед глазами вспыхивают белые молнии, и судорога, не похожая на привычные спазмы, сотрясает мое тело. Я закрываю глаза. Тьма объяла горизонт. Буря приближается, и единственное, что я могу, – это ввериться ей.

Близнец-насос

…и скажешь сам себе в ванной: я – не самый любимый ребенок. Любимый, когда подходит итог, и гаснет свет, и мрак наползает, когда ты заперт в искореженном теле под одеялом, под горящим автомобилем, и насквозь прорывается алое пламя под твоей головой прожигая асфальт или пол или подушку, – нелюбимы мы все, или, напротив, мы все – любимы.

    Маргарет Этвуд

– В приют? – переспрашивает Маргарета. – Я думала, ты работаешь в медицинском центре.

Кристина влетает в кухню в поисках ключей. На ней уже снова ее мохнатое манто.

– Ну да. Но я еще и семейный врач, и у меня там есть пациенты…

Найдя связку ключей на скамье возле плиты, она пытается снять с нее ключ от кухонной двери. Но пальцы не слушаются, и прозрачная кожа покрывается пятнами.

– Давай сюда, – говорит Маргарета, она все еще сидит за столом. – Давай, я попробую…

Кристина застегивает пуговицу, пока Маргарета снимает ключ со связки – раз и готово:

– На, держи!

Маргарета протягивает ей связку, ключ от кухонной двери ложится на стол. Какое-то мгновение обе не сводят с него глаз, и в ушах у них отдается голос Тети Эллен: «Нельзя класть ключи на стол! Это к несчастью!» Маргарета хватает ключ и, усмехнувшись, сует его в карман джинсов.

– Да, – говорит Кристина, и вид у нее уже не такой затравленный. Скорее нерешительный. – Да. Тогда – всего тебе хорошего. Созвонимся…

Маргарета чуть скривилась:

– Само собой. И тебе всего хорошего.

– На могилу заедешь?

Маргарета кивает:

– Если успею до темноты…

– А к Биргитте?

– Э! На этот раз она доиграется…

Наступает молчание, потом Кристина, кашлянув, добавляет: