Буря перед бурей. История падения Римской республики

Со временем концепция Латинского права вышла за свои первоначальные этнические рамки. Когда Рим стал учреждать по всей Италии свои колонии, колонистов свели до ранга жителей, обладавших лишь Латинским правом, взамен предоставив бесплатный земельный надел и место во вновь образованной провинции. Отдельные обитатели Италии тоже могли удостоиться Латинского права особым постановлением сената или высшего магистрата – зачастую в награду за доблесть, проявленную на поле боя, или же за исключительные услуги, оказанные Риму. Вскоре Латинское право стало признаком не столько этнической, сколько социальной принадлежности.

Наконец, в самом низу иерархии располагались foederati или socii, в совокупности известные как «союзники». Распространив свое влияние на всю Италию, Рим заставил покоренные города и народы подписать с ним договоры о взаимопомощи, обязывавшие обе стороны защищать друг друга. Однако формально эти побежденные города избежали аннексии, оставшись единственно «союзниками» Рима. Большинство жителей Италии были лишь союзниками, обладавшими ограниченными гражданскими и политическими правами. С другой стороны, и ответственность на них возлагалась не такая уж большая. Рим не требовал от них регулярной выплаты податей, а право управлять своими городами предоставлял местным магистратам. Он настаивал только на одном – чтобы они предоставляли солдат для пополнения легионов. Такие иерархические, конфедеративные отношения, определявшие римскую Италию, работали более-менее терпимо в течение двух столетий. Но на горизонте уже маячил их конец.

К 129 г. до н. э. из первоначального состава земельной комиссии остался лишь один юный Гай Гракх. Тиберий погиб на Капитолийском холме, а его преемника Муциана убили в Азии. Место последнего занял Марк Фульвий Флакк, тот самый друг семьи Гракхов, который помог отослать из Рима ненавистного Назику. Теперь, когда ему перевалило далеко за тридцать, Флакк, став членом земельной комиссии, усиленно готовился выставить свою кандидатуру на выборах консула. Затем в 129 г. до н. э. умер старый сенатский принцепс Клавдий и его заменил Гай Папирий Карбон – трибун, внесший в 131 г. до н. э. законопроект о тайном голосовании и схлестнувшийся с Эмилианом в вопросе о легитимности насильственной смерти Тиберия. Поэтому дело, в котором фракцию Гракхов когда-то обошли видные политические деятели постарше, теперь оказалось в руках молодых отчаянных голов.

Проблема обновленной земельной комиссии заключалась в том, что все общественные земельные участки, которые можно было без труда выявить и поделить, уже были выявлены и поделены. Оставались лишь спорные владения. В каждом случае, когда вокруг межи разгорался конфликт, комиссии, чтобы оценить притязания сторон, приходилось проводить тщательнейшее расследование. Если хозяева не могли предъявить правовые акты на владение, а продавцы представить доказательства получения денег, процесс практически замирал. Нередко обе стороны демонстрировали враждебность, и тогда работа комиссии существенно замедлялась.

Больше всего враждебность порождали границы между римскими общественными землями и участками в собственности итальянских союзников. Отделить ager publicus, которые принадлежали сенату и народу Рима, от территорий города-союзника было практически невозможно. Состоятельные италики с тем же рвением, что и их римские собратья, присоединяли общественные земли к своим угодьям, в то время как бедным пастухам оставалось довольствоваться прокормом стад своего скота на общественных землях. Появление членов римской земельной комиссии, выискивавших участки для конфискации, грозило урезать очень многим источники существования, но италикам, не способным самостоятельно постоять за себя в римском судопроизводстве, для отстаивания своих интересов требовался покровитель в Риме. Такого покровителя они нашли в лице Сципиона Эмилиана, который на тот момент опять вышел на сцену, дабы совершить последний акт своей долгой, легендарной карьеры.

Вступая в борьбу на стороне италиков, Эмилиан руководствовался различными и далеко не всегда благородными резонами. Во-первых, это в огромной степени повышало его престиж. На фоне аристократического презрения, которое он продемонстрировал к судьбе Тиберия, простой люд от него отвернулся, поэтому теперь он занял новую позицию, позволявшую ему расширить базу политической поддержки. Во-вторых, выступая против земельной комиссии, Эмилиан рассчитывал помириться с коллегами по сенату. Он всю свою жизнь в грош не ставил все их традиции, но если бы ему удалось уничтожить презренную аграрную комиссию, они отплатили бы ему немалой толикой доброжелательности. Наконец, сенат мог продемонстрировать коллективное желание хотя бы для виду принять жалобы италиков всерьез. К полной интеграции Италии он не стремился, но выказывая по отношении к ее жителям симпатию, мог заручиться их поддержкой, чтобы навсегда избавиться от призывов к более радикальным реформам.

В 129 г. до н. э. Эмилиан произнес в сенате речь, утверждая, что члены комиссии нарушали заключенные соглашения, а поскольку границы с союзниками представляли собой вопрос внешней, а не внутренней политики, то споры между комиссией и италиками полагалось разбирать консулу. Сенат согласился и принял в поддержку рекомендаций Эмилиана соответствующее постановление. Оно не обладало прямой силой закона, однако на тот момент, когда в комиссии заправляли трое относительно молодых политиков, вес мнения сената одержал верх. А поскольку к тому времени почти все доступные земли граничили с владениями италиков, из-за постановления сената работу аграрной комиссии пришлось остановить, хотя и со скрипом. Формально распускать ее никто не стал, но ее способность действовать самым роковым образом урезали до предела.

После этого Эмилиан перенес дебаты на форум, разглагольствуя перед толпой и пытаясь заложить фундамент для значительного пересмотра, а то и полной отмены Lex Agraria. Но его и на этот раз встретил plebs urbana, в ярости от того, что он принял сторону италиков. Послышались крики, что Эмилиан «решил полностью отменить закон Гракха и с этой целью намеревался разжечь вооруженный конфликт, чтобы затем устроить кровавое побоище»[58 - Аппиан, «Гражданские войны», I, 19.]. Вскоре и без того высокий градус враждебности толпы повысился еще больше, из толпы стали доноситься крики «Убить тирана!». Но Эмилиан проявил твердость и сказал: «Вполне естественно, что те, кто враждебно настроен к нашей стране, хотят сначала покончить со мной; потому как невозможно, чтобы пал Рим, пока стоит Сципион; как невозможно Сципиону жить, когда падет Рим»[59 - Аппиан, «Гражданские войны», I, 19.]. Но хотя он чуть ли не бросил толпе вызов, провоцируя ее атаковать, ничего такого не последовало и по окончании дебатов друзья проводили его домой.

Когда они убедились, что дома он в полной безопасности, Эмилиан сказал им, что планирует провести вечер за работой над важной речью, которую ему предстоит произнести на следующий день. Но наутро Эмилиан из дома так и не вышел. Сципион Эмилиан умер на пике своей политической карьеры в возрасте пятидесяти шести лет.

В атмосфере, окружавшей его внезапную смерть, не заподозрить ее насильственный характер было невозможно. С течением лет в список подозреваемых вошла вся семья Гракхов: Гай, его сестра Семпрония, а также их мать Корнелия Африкана. У всех троих были веские причины считать бывшего родственника врагом. В то же время под подозрение попали и двое других членов земельной комиссии, Флакк и Карбон, потому как и у того и у другого, в прошлом с Эмилианом были стычки. Но по какой-то причине сенат не проявил особого интереса к этому делу и не стал копать глубоко: «Хотя он (Эмилиан) был и великий человек, расследование причин его смерти не проводилось»[60 - Веллей Патеркул, «Римская история», II, 4.]. Вполне возможно, что Эмилиан умер естественной смертью, а время его кончины было просто совпадением. Этого нам уже никогда не узнать.

Легендарная, содержавшая в себе множество противоречий карьера Публия Сципиона Эмилиана послужила образцом для подражания будущим поколениям римлян. Он воплощал собой новый дух и новое осмысление значения слова «римлянин». Эмилиан принял для себя греческую философию и чувствовал себя комфортно в роскошном окружении. Эта новая порода римской знати ненавидела старых ворчунов, таких как Катон Старший, и не видела причин отказываться от хорошего вина и элегантного разговора. С течением лет мировоззрение Сципиана и его близкого круга возобладало в среде высшей римской знати, которая вскоре стала отправлять своих сыновей в Грецию как нечто само собой разумеющееся. Эмилиан даже ввел в привычку ежедневно брить лицо, что для римской аристократии стало стандартом на следующие триста лет. На политическом фронте Эмилиан придумал механизм использования комиция для преодоления неудобных препятствий. За свою карьеру этот человек дважды становился консулом, причем оба раза особым решением Народного собрания. В качестве консула он командовал легионами в двух войнах, причем и в первый, и во второй раз получал это назначение не жеребьевкой, а специальным голосованием комиция. Это был яркий пример, который взяли на вооружение представители всех будущих династий на позднем этапе существования Римской республики. Комиций обладал невероятным могуществом – голос объединенного народа мог возобладать в любом вопросе. И человек, контролировавший это Народное собрание, мог делать что угодно.

Кроме того, Эмилиан создал опасный прецедент, использовав огромное полчище своих клиентов для создания личного легиона. В эпоху, раздираемую ожесточенными баталиями по поводу мобилизации, Эмилиан без труда собрал войско, чтобы завоевать Нуманцию, – призвав своих людей отплатить за оказанные когда-то им самим услуги и выполнить данные в свое время обязательства, он набрал целых шестьдесят тысяч человек. Он представлял собой живое доказательство того, на что способен харизматичный генерал с хорошими связями. И Марий, и Сулла, и Цезарь в своей деятельности руководствовались теми же базовыми принципами, что и Эмилиан: собрать личную армию, а затем использовать Народное собрание, чтобы в законодательном порядке предать оппонентов забвению.

Но хотя его карьера была обращена в грядущее, сам Эмилиан покинул этот мир как анахронизм. Будущее определяли отнюдь не благородные принцы, днем правившие миром, а вечером устраивавшие дебаты по вопросам греческой философии. В нем правили люди куда более жесткие. Публиканы-дельцы гнали корабль империи к берегам их собственных прибылей. У обнищавших крестьян отнимали их земли. Городские ремесленники периодически сталкивались с нехваткой хлеба. Итальянские союзники досадовали на недостаток гражданских прав. Тысячи рабов постоянно находились на грани бунта. Следующее поколение предстояло определять тем, кто попытается обуздать эти силы, чтобы держать под контролем республику. Но как отмечал сам Эмилиан, «те, кто навел внешний лоск для политической конкуренции или гонки за славой, будто актеры на сцене, в обязательном порядке пожалеют о своих поступках, ведь им придется либо прислуживать тем, кем они предполагали править, либо оскорблять тех, кому им хотелось понравиться»[61 - Плутарх, «Римские вопросы», 2.].

Глава 3. Кинжалы на форуме

Граждан не называли «плохими» или «хорошими» в зависимости от их поведения в обществе, потому что в этом отношении все они были порочны. Но самых богатых и способных больше других причинить вред считали «хорошими», по той причине, что она защищали существующее положение дел[62 - Саллюстий, «История. Фрагменты», I, 12.].

    Саллюстий

Гаю Гракху приснился сон. В этом сне к нему явился призрак его покойного брата Тиберия и сказал: «Сколько ни пытайся отвратить судьбу, тебе все равно предстоит умереть той же смертью, что и я»[63 - Цицерон, «О дивинации», I, 56.]. В другой версии сна Тиберий спрашивал его: «Чего ты колеблешься, Гай? Выхода ведь все равно нет; нам обоим была судьбой предопределена одна жизнь, и одна смерть – поборников народа»[64 - Плутарх, «Гай Гракх», 2.]. Гаю нравилось рассказывать о своем сне, от которого создавалось впечатление, что он не просто очередной политик, потакающий собственным амбициям, а человек, призванный служить обществу некой высшей силой. Но как бы он ни напускал на себя смирение, совершенно ясно, что еще с юного возраста Гай мечтал стать величайшим из рода Гракхов.

Хотя они выросли в одном доме, хотя их воспитывала та же самая мать, а учили одни и те же наставники, вряд ли можно было вообразить двух более разных людей, чем Тиберий и Гай. О различии их характеров много писал Плутарх. Там, где Тиберий проявлял «спокойствие и доброту»[65 - Плутарх, «Тиберий Гракх», 2.], Гай был «яростен и взвинчен»[66 - Плутарх, «Тиберий Гракх», 2.]. Выступая на публике, Тиберий полагался на спокойное сопереживание, в то время как Гай непомерно источал свою харизму.

В последний раз Гай видел старшего брата весной 134 г. до н. э. В свой первый поход в Испанию двадцатилетний юноша отправился с верой в то, что их род находится на пороге своего величия. Старший брат готовился представить Lex Agraria и рывком выдвинуть следующее поколение Гракхов на передний край римской политики. Однако в Испании Гаю пришлось узнать, что все пошло не по плану. Тиберий хоть и провел Lex Agraria, но заплатил за победу своей жизнью.

В 132 г. до н. э. Гай возвратился в Рим. С момента смерти Тиберия не прошло и года, поэтому младший брат не только считал себя главой семьи, но и надеялся возглавить основанное старшим братом политическое движение. Первый шаг к публичному поприщу он сделал несколько месяцев спустя, когда его вызвали в суд защищать друга их семьи. О силе красноречия Гая тут же стали слагать легенды. Он ввел новую форму сценической риторики, став первым римлянином, который во время выступления энергично расхаживал по помосту и срывал с плеча тогу. Даже Цицерон – неутомимый критик Гракхов – признавал, что Гай был искуснейшим оратором своего поколения. «Как же велик был его гений! Как огромна энергия! Как стремительно красноречие! Поэтому все вокруг печалились, что всем этим прекрасным качествам и талантам не сопутствуют ни характер получше, ни более благие намерения»[67 - Цицерон, «Об ответах гаруспиков», 41.]. Гай также приложил руку, чтобы изменить «аристократическую манеру произнесения речей на демократическую, чтобы ораторы обращались к народу, а не к сенату»[68 - Плутарх, «Гай Гракх», 1.]. Записи той первой великой речи до нас не дошли. Достоверно известно только одно: на фоне выступления Гая «другие ораторы выглядели ничуть не лучше детей»[69 - Плутарх, «Гай Гракх», 1.]. На тот момент ему было всего лишь двадцать три года.

Годом позже Гай опять прибегнул к своему ораторскому таланту, дабы защитить наследие семьи. Он публично поддержал предложенный Карбоном законопроект, призванный легитимизировать задним числом попытку Тиберия избраться на второй срок. И хотя документ так и не был одобрен, выступления Гая дали понять политической элите, что Тиберий отнюдь не стал единственным Гракхом, с которым им придется считаться. В действительности сила Гракха стала раздражать ведущих представителей знати, в среде которых царило единодушное мнение о том, что его нельзя подпускать к должности трибуна.

Они были совершенно правы, потому как Гай не только видел сны, в которых к нему приходил покойный брат, но и лелеял собственные мечты. За последние сто лет республика претерпела множество изменений, не предприняв ни одной исчерпывающей попытки переделать государственный корабль, чтобы выжить в новых водах, по которым он теперь плыл. В сфере, где Тиберий предложил один-единственный аграрный закон, чтобы сгладить последствия растущего экономического неравенства, Гай грезил о целом пакете реформ, направленных на улучшение тех аспектов имперской экспансии Рима, которые больше всего дестабилизировали обстановку. У Гая Гракха была мечта, из-за которой ему пришлось разделить жизнь брата и умереть защитником народа.

Когда Гай сложил вместе первые фрагменты своего пакета реформ, ему стало ясно одно: будущее Рима было за Италией. Делая первые наброски Lex Agraria, его брат, вероятно, понимал, что восстановить здоровье Римской республики можно только восстановив здоровье не только римских граждан, но и всех италиков. Пришло время отказаться от практики считать чужеземцами италийских союзников, которые на самом деле давно стали неотъемлемыми членами римского общества. В своем вольном виде возглавляемая Римом конфедерация, связывавшая последние двести лет воедино весь полуостров, себя исчерпала. И теперь, когда полным ходом развивалось окружавшее Италию со всех сторон Средиземноморье, полуостров пора было объединить.

После смерти Тиберия Марк Фульвий Флакк, с которым Гай работал в земельной комиссии, стал для него кем-то вроде старшего брата. Если младший Гракх только-только начинал свою политическую карьеру, то Флакк уже стоял на пороге получения консульской должности. И когда пришло время выставить свою кандидатуру, он выдвинул провокационную идею, вероятнее всего предварительно обсудив ее с Гаем: сделать каждого италика полноправным римским гражданином. Это предложение хоть и влекло за собой в долгосрочной перспективе серьезнейшие последствия, в основе его лежал самый практичный и неотложный вопрос урегулирования споров с земельной комиссией. Флакк полагал, что «итальянских союзников следует сделать римскими гражданами, чтобы они из благодарности… перестали ссориться из-за земли»[70 - Аппиан, «Гражданские войны», I, 21.]. И хотя главная роль в этом деле отводилась благодарности, еще важнее представлялось то, что после принятия италиками гражданства появится возможность разрешить проблему, которая застопорила работу аграрной комиссии. И Флакк, и Гай считали, что на такую сделку италики пойдут.

Вполне естественно, что предлагать наделить италиков всеми правами римского гражданства было радикальной идеей, от которой у консервативной части знати по спине ползли мурашки. Сама мысль о том, что те, кому полагалось им подчиняться, станут с ними равны, была для них невыносима. В то же время Флакк столкнулся с другой проблемой в виде городских плебеев, ревностно охранявших свои гражданские привилегии. Стараясь не допустить одобрения этого предложения, сенат убедил одного из трибунов в период подготовки к выборам консула изгнать из Рима всех, у кого не было гражданства. Если Флакк собирался победить на избранной им почве, то ему придется убедить в этом римских граждан. Периодически повторявшиеся изгнания чужаков на позднем этапе существования республики стали ее характерной чертой, и Цицерон, осуждая подобную практику, говорил: «Возможно, для тех, кто не является гражданином, и неправильно обладать правами и привилегиями гражданства…»[71 - Цицерон, «Об обязанностях», III, 47.], но изгонять из Рима чужаков «противоречит законам человечности»[72 - Цицерон, «Об обязанностях», III, 47.].

Однако Флакк все равно выиграл выборы консула и в январе 125 г. до н. э. раскрыл свой план предоставления гражданства всем италикам. Но хотя он и был теперь консулом, впереди его ждала другая проблема – ему будет очень трудно убедить проголосовать за закон комиций, тем более что к тому времени в городе остались одни только римляне. Сказать, как разворачивались бы события, если бы законопроект действительно поставили на голосование, очень трудно, но к счастью для сената, у его членов появилась возможность отвлечь внимание Флакка. В Рим, с жалобой на постоянно грабившие их галльские племена, прибыла делегация союзнического города Массилия (ныне французский Марсель). Сенат поручил Флакку расправиться с врагом. То ли чувствуя, что законопроект все равно не пройдет, то ли ставя военную славу выше социальных реформ, тот уехал в Галлию и возвратился только по истечении срока своего пребывания на консульском посту. Вместе с этим истек и срок рассмотрения законопроекта о предоставлении гражданства италикам. Это был первый шаг в долгой и мучительной борьбе за предоставление им полноценных прав римских граждан, которая не завершилась и тридцать лет спустя – вопрос закрыли только тогда, когда сотни тысяч сложили головы, а сама республика чуть не погибла в огне гражданской войны.

Когда законопроект о предоставлении италикам гражданства приказал долго жить, как минимум одному городу эта весть пришлась не по душе. В конце 125 г. до н. э. восстали Фрегеллы. Эта бывшая колония, основанная в 328 г. до н. э. в разгар Самнитских войн, впоследствии сохраняла верность Риму во время длительной борьбы с Ганнибалом. По сути, город прославился своим примерным служением в войнах с карфагенянами. Чтобы остановить наступление Ганнибала в 211 г. до н. э., его жители разрушили один из ключевых мостов, а потом отказывались капитулировать даже когда Ганнибал в наказание разорил их крестьянские хозяйства. За непоколебимую преданность сенат включил Фрегеллы в число городов, «помощь и поддержка которых способствовали господству Рима»[73 - Тит Ливий, «История от основания города. Периохи», XXVII, 10.].

О подробностях восстания во Фрегеллах практически ничего не известно, но оно считалось не настолько опасным, чтобы требовать к себе внимания консула. Вместо него сенат в начале 124 г. до н. э. отправил подавлять бунт претора Луция Опимия. Как нередко случалось с римскими предводителями, Опимий был устроен по особо бесчеловечному образцу. Он принялся грабить и уничтожать Фрегеллы, чтобы «от города, который еще вчера озарял своим блеском всю Италию, остались только разбитые фундаменты»[74 - Псевдо-Цицерон, «Риторика для Геренния», IV, 22, 37.]. Вполне возможно, что жестокость этого грабежа представляла собой прямое предупреждение всем остальным италийцам, которым в будущем могло вздуматься пойти по стопам Фрегелл. Последующие поколения римлян включат разрушенные Фрегеллы в череду уничтоженных городов, оголенных свидетелей самодовольства разраставшейся империи Рима: «Народ Рима разрушил Нуманцию, сровнял с землей Карфаген, уничтожил Коринф и сокрушил Фрегеллы»[75 - Псевдо-Цицерон, «Риторика для Геренния», IV, 22, 37.]. Но когда Опимий вернулся в Рим, в просьбе о триумфе сенат ему отказал. Его члены чувствовали, что если задача сводилась единственно к тому, чтобы запугать италиков, то тыкать их постоянно носом было все же чересчур.

Как оказалось впоследствии, беспощадное подавление Опимием Фрегелл стало лишь первым примером хладнокровной тактики, к которой он прибегал, защищая существующий порядок. В 121 г. до н. э. его избрали консулом, и он сыграл главную роль в решающем поединке революции Гракха – революции, вспыхнувшей с новой силой после разграбления Фрегелл и его возвращения домой.

Когда разыгрывалась эта драма, Гая Гракха в Риме не было. В 126 г. до н. э. он был избран квестором и получил назначение на остров Сардиния, где продолжил зарабатывать себе репутацию. Зима 126–125 гг. до н. э. выдалась особенно суровой, поэтому легионеры сильно страдали от недостатка продовольствия и теплой одежды. Римский наместник силой реквизировал у сардинских городов все необходимое, чтобы одеть и накормить людей, но когда жители Сардинии отправили в Рим посольство с жалобой, сенат постановил реквизиции прекратить и приказал наместнику наладить снабжение каким-то иным образом. Решить вопрос этим самым «иным образом» поручили Гаю Гракху, который совершил поездку по острову и, в полной мере задействовав всю силу своего убедительного красноречия, сумел уговорить сардинцев добровольно наладить снабжение.

Уверившись в его правоте, жители острова без всякого принуждения пошли на сотрудничество. Узнав об успешной операции Гая, сенат не столько поздравил его, сколько забеспокоился по поводу того, что может произойти, когда его фирменное, убедительное красноречие вновь заявит о себе на форуме. Поэтому его члены сговорились как можно дольше продержать младшего Гракха на Сардинии. Для консула было совершенно нормально по истечении срока его полномочий занять должность проконсула и оставить при себе всех своих людей. В итоге сенат продлил срок пребывания сардинской миссии на год, и Гай остался на острове. Но по прошествии этого времени сенат продлил его еще раз, что уже выходило за все общепринятые рамки. После Пунических войн в подобном многократном продлении срока пребывания не было необходимости – а в случае с мирной, покоренной Сардинией решение и вовсе выглядело в высшей степени необычно.

Гай подозревал, что вся эта волокита была продиктована не столько необходимостью пребывания на Сардинии консула, сколько желанием держать вдали от Рима его самого. Поэтому в ответ на эти совершенно необычные приказы Гай предпринял не менее необычный поступок. Игнорируя все обычаи предков, которые предписывали каждому подчиненному оставаться с командующим все время пребывания миссии в провинции, он попросту упаковал вещи и весной 124 г. до н. э. возвратился в Рим. После его неожиданного появления в городе весной 124 г. до н. э. сенат пришел в ярость. А вид радостных толп граждан, встречавших Гракха в гавани восторженными возгласами, еще больше испортил его членам настроение.

Но хотя их план запереть Гая на Сардинии провалился, это еще не означало, что консерваторы собирались без боя позволить ему с ликованием прорваться в трибуны. Сразу по возвращении Гая поволокли к цензорам, пожелавшим призвать его к ответу за то, что он бросил командира. Защищая себя от этого обвинения, Гай произнес одну из самых известных своих речей. Чувствуя, что недруги пытаются опорочить его честь, он стал отстаивать свое поведение на Сардинии, сказав, что пока другие использовали в провинции свои должности для угнетения местных жителей и собственного обогащения, «я, покинув Рим, привез из провинции пустой мошну, которая, когда я туда уезжал, была полна денег; другие возвращаются домой, наполнив деньгами кувшины, которые они взяли с собой в провинцию, полные вина»[76 - Авл Геллий, «Аттические ночи», XV, 12.]. Это был язвительный ответ тем, кто обвинял его самого в нарушении общественной морали, – многие из них действительно во время службы в чужих краях без конца пили вино, наполняя пустые бутылки богатствами.

Но могущество цензоров, желавших наказать Гая за предполагаемое нарушение закона, было ограниченно. В то же время не исключено, что моральное порицание попросту преследовало цель создать фундамент для более серьезных обвинений – обвинений, которые могли относиться к юрисдикции уголовного суда. Воскресив, будто по взмаху волшебной палочки, теорию итальянских заговоров, враги Гая обвинили его в подстрекательстве и помощи в подготовке восстания во Фрегеллах. Проиталийские настроения Гая к тому времени были уже хорошо известны, и сенаторы из числа консерваторов попытались выдать их за подлинное предательство сената и народа Рима. Обвинения, конечно же, были смехотворны, потому как Гай все время, пока длился бунт, оставался на Сардинии, но благодаря им его окутало облако скандала, вынуждая его прибегнуть к ответу. В хрониках об этом говорится очень мало, но известно, что Гай с успехом отверг обвинения и начал готовиться к предначертанному ему избранию трибуном.

Выборы трибунов 123 г. до н. э. выдались особенно агрессивными, ведь основная масса знати мобилизовала своих клиентов помешать избранию Гая. Но перед популярностью фамилии Гракхов и силой красноречия Гая ничто не могло устоять. С окрестных деревень в Рим стали стекаться толпы граждан. Людей было так много, что за несколько дней до выборов им уже негде было встать на постой. Даже открытое для всех Марсово поле вскоре до такой степени заполнила толпа, что людям приходилось располагаться даже на крышах.