Разгадка кода майя: как ученые расшифровали письменность древней цивилизации

Видимое слово

Письменность – это речь в видимой форме, так что любой читатель, знакомый с ее условными принципами, может реконструировать устное сообщение. С этим согласны все лингвисты уже довольно давно, но так было не всегда. В начале эпохи Ренессанса, когда ученые начали интересоваться этими вопросами, выдвигались совсем другие идеи, большая часть которых оказалась ошибочными, а некоторые базировались на совершенно фантастических, хотя и изобретательных аргументах. В истории дешифровки ушло довольно много времени, чтобы избавиться от этих идей: исследователи и ученые могут так же свирепо отстаивать глубоко укоренившиеся стереотипы, как собака защищает старую кость.

Письменность как видимая речь была впервые изобретена около 5000 лет назад шумерами в Южной Месопотамии и практически одновременно – древними египтянами. Полностью завися от письменности, мы бы сказали, что это было одно из величайших человеческих открытий. Сэр Эдвард Тайлор, основатель современной антропологии, живший в викторианскую эпоху, утверждал, что переход от варварства к цивилизации произошел именно благодаря письменности [1]. Но если обратиться к мыслителям классического мира, то не все они считали, что письменность – это великое благо.

Платон, например, полагал, что письменное слово уступает устному. В диалоге «Федр» [2] он вкладывает в уста Сократа старый миф о египетском боге Тевте (то есть Тоте), изобретшем письмо наряду с арифметикой, геометрией и астрономией (и вдобавок еще игру в шашки и в кости). Тевт пришел со своими изобретениями к царю, некоему Тамусу, настаивая на том, что они должны быть известны всем египтянам. Тамус изучил каждое из них по очереди. Когда дело дошло до письменности, Тевт сказал: «Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости». Однако Тамус выказал сомнение: «Ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания»[2 - Перевод А. Н. Егунова (Платон 1968: 221–224).]. Иными словами, благодаря письменности люди получат много информации, но без правильного обучения они только будут казаться знающими, на самом же деле останутся невеждами.

Письменность не поможет в поисках истины, замечает Сократ в диалоге Платона и сравнивает письменность с живописью: люди на картинах выглядят как живые существа, но, если задать им вопрос, они останутся немы. Так же и с сочинениями: задашь вопрос записанным словам – получишь один и тот же ответ. Записанное не делает различий между людьми понимающими и теми, кому не подобает читать. Если сочинением пренебрегают или несправедливо ругают, само оно неспособно защититься. Только человек, владеющий искусством диалектики, может защитить свои слова, свою истину. Потому устная речь выше, чем письменная.

Сократ был конечно же прав: бесписьменные народы способны на впечатляющие подвиги памяти, что могут подтвердить этнологи. Необъятные племенные истории были запечатлены в памяти кельтскими бардами и исландскими скальдами; можно вспомнить и об «Илиаде» и «Одиссее», которые декламировались с точностью до строчки греческими певцами Тёмных веков, когда микенская письменность (линейное Б)[3 - Линейное письмо Б (крито-микенское письмо) – древнейшая письменность на греческом языке, распространенная на Крите и в материковой Греции в XV–XII веках до н. э.] была уже забыта, но еще не появился алфавит. Я сам был очевидцем подобного подвига памяти. В один из зябких дней во время великого ритуала шалако у зуни в Нью-Мексико мой друг Винсент Скалли и я находились в Доме совета богов. У стен сидели бесстрастные жрецы, час за часом в унисон повторявшие нараспев длинный миф творения зуни, в котором ни одно слово или даже слог не могут быть произнесены неверно, – и все это без использования письменного текста. Одна ошибка в декламировании означала бы катастрофу для всего племени.

Моя жена Софи как-то напомнила мне, что к тому времени, как наши дети, все пятеро, пошли в первый класс и научились читать и писать, они утратили невероятную способность запоминать, которую имели, когда были маленькими. Что ж, может быть, оптимистические строки Уильяма Блейка в стихотворении «Иерусалим»[4 - Из предисловия к эпической поэме Блейка «Мильтон» (1804) в переводе Д. Смирнова-Садовского.] о том, что Господь

во мгле пещер среди Синайских скал
Писанья дивный дар он людям дал,

не так уж верны.

После Платона и классической эпохи первыми, кто всерьез стал размышлять о системах письма, были гуманисты Ренессанса. К сожалению, именно на них до?лжно возложить вину за ошибочные концепции, которые продолжали доминировать в эпиграфике с тех славных дней.

Посетители исторического центра Рима могут натолкнуться на курьезный, но очаровательный монумент на площади Минервы, стоящий перед древней церковью Святой Марии. Этот монумент, спроектированный самим великим Бернини[5 - Бернини Джованни Лоренцо (1598–1680) – видный итальянский архитектор и ведущий скульптор своего времени.], представляет собой маленького слона с изогнутым хоботом, на спине которого возвышается резной египетский обелиск времен фараона Псамметиха II[6 - Египетский фараон XXVI (Саисской) династии (595–589 годы до н. э.).]. На пьедестале, поддерживающем эту странную композицию, нанесена латинская надпись, в переводе гласящая:

Мудрость Египта,

вырезанная в картинках на этом обелиске

и несомая слоном,

самым могучим из зверей,

может дать тем, кто смотрит на него,

пример того,

как сила разума должна

поддерживать вес мудрости [3].

В середине XVII века, когда папа Александр VII[7 - Римский папа в 1655–1667 годах.] повелел установить на площади эту странную смесь египетского и барочного итальянского искусства, в мире не было ни одного человека, который мог бы прочесть странные знаки, вырезанные на четырех сторонах египетского обелиска. Как же тогда составитель надписи знал, что обелиск содержит «мудрость»?

Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны вернуться назад, в классическую древность, память о которой возрождали европейские гуманисты.

Благодаря работе дешифровщиков начала XIX века, в частности Шампольона, египетская письменность сегодня читается практически полностью. Принципы, на которых она основывается, заключаются в сложном сочетании фонетических и семантических («значащих») знаков – как и во всех древних системах письма. Однако после более чем трехтысячелетнего процветания египетская цивилизация вследствие македонского и римского завоеваний и последующей христианизации постепенно перестает существовать, так же как и ее восхитительная письменность: последняя надпись, выполненная иероглификой, датируется концом IV века н. э.

Греки с их ненасытной жаждой знания были очарованы цивилизацией долины Нила. В V веке до н. э. Геродот, отец не только истории, но и антропологии, посетил Египет и вел беседы со жрецами о разных аспектах жизни в этой стране. Не сомневаясь (причем верно) он указал, что египетская письменность использовалась для записи исторических сведений, особенно царских деяний, и читалась справа налево. Но по мере того, как культура Египта приходила в упадок под натиском античного мира, информация, сообщаемая греками о египетском письме, содержала все меньше и меньше смысла. Возможно, местные жрецы намеренно вводили чужаков в заблуждение. Сравните, например, что писал знаменитый Диодор Сицилийский[8 - Диодор Сицилийский (ок. 90–21 года до н. э.) – древнегреческий историк родом с Сицилии. Продолжая традиции греческой универсальной историографии, составил обширный труд «Историческая библиотека», где в синхронном порядке излагалась история Греции, Рима и части Востока с древнейших, мифологических времён до середины I века до н. э.] в I веке до н. э.: «…их письмо не выражает предлагаемые понятия с помощью слогов, следующих друг за другом, но с помощью значений предметов, которые были скопированы и посредством их переносного смысла, который запечатлён в памяти обычаем» [4]. Это очень далеко от наблюдений и выводов Геродота.

Гораполлон (Хор Аполлон), один из последних представителей египетского жречества, в IV веке до н. э. впервые использовал слово иероглифический для описания египетской письменности. Он сочинил на эту тему две книги, дошедшие до нас в греческом переводе некого Филиппа под названием «Иероглифика», в которых утверждал, что символы, вырезанные на стенах, обелисках и других монументах долины Нила, были «священной резьбой» (буквальное значение слова иероглиф на греческом).

Если бы нелепые объяснения Гораполлона не повторялись майянистами ХХ века, они были бы просто смешны. Двух примеров вполне достаточно. Так, иероглиф, изображающий бабуина, якобы может обозначать луну, обитаемый мир, письменность, жреца, гнев и плавание. «Обозначая человека, не покидавшего родины, рисуют его с головой осла, поскольку он не слышит никаких историй, ни ведает о том, что случается на чужбине» [5]. И тем не менее «Иероглифика» Гораполлона была дважды опубликована в Италии в XVI веке и с энтузиазмом воспринята гуманистами.

Еще большее влияние на ренессансное мышление оказал родившийся в Египте религиозный философ Плотин, создатель неоплатонизма в III веке н. э. Плотин восхищался египтянами, поскольку они могли выражать на письме свои мысли напрямую, не используя «буквы, слова и предложения». «Таким образом, каждый начертанный знак – наука, мудрость, реальное явление, обозначенное одним очерком» [6]. Опубликованные во Флоренции в год, когда Колумб открыл Новый Свет, идеи Плотина создали ренессансный образ Египта как источника мудрости и египтян как народа, который мог выражать свои мысли в видимой форме без вмешательства языка и изобрел настоящую идеографическую письменность.

И вот на сцене появляется Афанасий Кирхер (1602–1680), предлагающий собственную доктрину иероглифической мудрости [7]. Сегодня этот германский иезуит не был бы удостоен и абзаца в любой энциклопедии, но он был самым выдающимся учёным-энциклопедистом своей эпохи, уважаемым князьями и папами. Не было ни одной темы, на которую бы он не писал, не было ни одной науки, в которой он не проводил бы экспериментов. Среди множества его изобретений был волшебный фонарь – прародитель кинематографа, музыкальный фонтан и мегафон.

Рим, где Кирхер преподавал математику и еврейский, стал его домом на протяжении большей части жизни. Под управлением таких пап, как Сикст V, Вечный город в то время переживал настоящую обелисковую лихорадку. Являясь частью масштабной программы перестройки столицы, обелиски располагались в узловых точках новой сети улиц, а также в центре площади перед собором Святого Петра, обрамленной полукружиями колоннад, – грандиозным созданием Бернини. Все эти обелиски были перевезены из Египта еще римлянами, и большинство, как обелиск Минервы, были покрыты иероглифами.

Кирхер объявил, что может читать их, и приложил огромные усилия к их изучению и публикации. Он тщательно проштудировал греческие источники, поскольку считал, что они напрямую передавали мысли египтян, и полностью воспринял неоплатоновские нелепицы Плотина. Вот его «прочтение» царского картуша на обелиске Минервы, который, как мы теперь знаем, содержит имя и титулы Псамметиха II, саисского фараона XXVI династии:

«Защита Осириса против насилия Тифона должна быть выявлена в соответствии с ритуалами и церемониями жертвоприношениями и обращениями к Гениям-покровителям тройственного мира для того, чтобы обеспечить удовольствие процветанием, очно даваемым Нилом против насилия врага Тифона» [8].

Фантазии Кирхера в области дешифровки вошли в историю как доведенный до схоластического абсурд, аналогичный по бесполезности расчетам даты сотворения мира архиепископа Ашшера[9 - Ашшер Джеймс (1581–1656) – ирландский англиканский архиепископ, богослов, историк-библеист, один из основоположников библейской хронологии. На основе своих хронологических расчётов предложил точную дату сотворения мира (23 октября 4004 года до н. э.).]. Как однажды написал выдающийся египтолог сэр Алан Гардинер, они «превзошли все границы в своей богатой фантазией глупости» [9]. Тем не менее концепции неалфавитных систем письма, состоящих из идеограмм – знаков, передающих метафизические идеи, но не их звучание на конкретном языке, была суждена долгая жизнь как в Новом Свете, так и в Старом.

Но, как говорится, даже стоящие часы показывают время верно дважды в сутки, так что не все старания нашего энциклопедиста были бесплодны. Кирхер был полиглотом, очарованным языками. Одним из них был коптский – египетский язык, такой же мертвый, как и латынь, но продолжавший использоваться христианской коптской церковью в Египте. Это был язык населения долины Нила до того, как его начал вытеснять греческий, и до арабского вторжения в VII веке н. э. Кирхер был одним из первых серьезных исследователей коптского, который утверждал, что этот язык происходил от древнего языка фараонов. Так что, с одной стороны, он вымостил дорогу к дешифровке иероглифической письменности, впоследствии завершенной Шампольоном, а с другой – своим упертым эзотерическим взглядом на иероглифы затормозил эту дешифровку почти на два столетия.

Было бы неверно обвинять Кирхера в его ошибках: он был человеком своего времени. Другие иезуиты возвращались из Китая и описывали тип письменности, который включал десятки тысяч различных «символов», напрямую передающих идеи (что, как мы знаем задним числом, крайне далеко от истины). Так же выглядели и краткие описания «мексиканских» иероглифических записей, привезенные в Европу миссионерами, такими как иезуит Хосе де Акоста[10 - Акоста Хосе де (1539–1600) – испанский историк и натуралист, член ордена иезуитов, миссионер. Автор сочинений, посвящённых природе и культуре Америки, прежде всего «Естественной и моральной истории Индий» (1590), в которой предвосхитил ряд теорий, выдвинутых наукой позднее.].

Возможно ли, как полагал Кирхер, создать систему письма из символов, которые не имеют непосредственной связи с каким-то конкретным языком и которые непосредственно выражают мысли? Британский лингвист Джеффри Сэмпсон полагает, что да: в своей книге «Письменные системы» [10] он разделяет все возможные письменности на семасиографические, в которых символы не связаны с произношением, и глоттографические, в которых написание отражает конкретный язык, например, английский или китайский. Но Сэмпсон единственный среди коллег по профессии утверждает, что семасиография является полноценной системой; при этом он рассматривает ее только теоретически, не приводя ни одного реального примера такой письменности.

Однако следует признать, что семасиография до определенной степени присутствует во всех известных системах письма, даже в алфавитных. Рассмотрим письменный английский и электрическую пишущую машинку, на которой я напечатал первое издание своей книги. Арабские цифры 1, 2, 3 и так далее являются математическими конструктами, которые читаются one, two, three по-английски, uno, due, tre по-итальянски, ce, ome, yei на науатле (астекском) и один, два, три на русском. Цифры, состоящие из точек и палочек, использовавшиеся майя, сапотеками и другими народами Мексики и Центральной Америки до прихода испанцев, также семасиографичны (или идеографичны, если использовать старую, вводящую в заблуждение терминологию). Но насколько они на самом деле далеки от конкретного языка? Сомневаюсь, что любой англоговорящий не думает о слове twelve, когда смотрит на запись 12, а итальянец – о слове dodici, когда делает то же самое.

Лингвист Арчибальд Хилл пишет, что «любая письменность отражает речь, произнесенную вслух или мысленную, и никогда не может передавать идеи, которые не были воплощены в речи» [11]. В противовес этому утверждению в некоторых работах, посвященных письменности, в пример приводится международная система дорожных знаков (см. рис. 1) как «внеязыковая» система, которая ориентирована на водителя безотносительно к его родному языку. Тем не менее, возразим мы, водитель всегда «произносит» что-то в уме, например, «Нет!», когда сталкивается с красным кругом с диагональной чертой у дороги. На моей клавиатуре символы $ и ? точно так же связаны с языком, как и соответствующие слова «доллары» и «фунты». В каждой культуре, в которой предполагаемые «внеязыковые» символы или даже картинки используются для коммуникации, их значение должно быть выучено посредством устной или письменной речи. Следовательно, семасиография, или «письмо» такими знаками, имеет мало общего с происхождением письменности и ее эволюцией – этот важный шаг в развитии человеческой культуры связан с воспроизведением звуков конкретного языка.

Рис. 1. Международная система дорожных знаков.

Впрочем, некоторые весьма курьезные и интересные семасиографические системы в истории все же существовали. Все они представляли собой коды, зависящие от специфического набора визуальных знаков, о которых предварительно договорились кодировщик и декодировщик. Полумифическая сигнальная система при помощи фонаря Пола Ревира («один, если по земле, два, если по морю»)[11 - Речь идет о герое американской Войны за независимость Поле Ревире (1734–1818), который в 1775 году договорился со священником об условном знаке, предупреждающем колонистов о приближении английских войск: один фонарь на шпиле церкви означал, что британцы идут по земле, два – по воде.], предназначенная для того, чтобы предупредить о приближении англичан, является упрощенным примером такой договоренности. Другие системы могут быть довольно сложны, передавая через пространство и время значительный объем информации, но проблема заключается в том, что без ключа к коду невозможно дешифровать сообщения подобной системы. Даже лучший криптограф не смог бы сделать этого.

Рассмотрим знаменитые кипу инкского Перу (рис. 2), от которых зависела администрация Инкской империи [12]. Эти «записи» при помощи шнуров и узелков были жизненно важны для инкской бюрократии, поскольку могучее государство инков было единственным в мировой истории, не имевшим настоящего письма. Каждое кипу состояло из нескольких связанных цветных шнурков, на которых через определенные отрезки были завязаны различные типы узлов. Анализ структуры кипу привел исследователей ХХ века к выводу, что плетение шнурков и узлов основывалось на десятичной системе счета. К нашему глубокому сожалению, открытий в этом способе передачи информации было немного, несмотря на утверждения ранних испанских и индейских источников, что таким образом инки фиксировали не только статистические и экономические, но и исторические, мифологические, астрономические и другие сведения. Весьма возможно, что, как у египтян Платона до изобретения письменности, при необходимости в дело вступали специалисты, натренированные на запоминание. Другими словами, как в прочих семасиографических системах, о которых мы знаем, визуальные знаки были мнемоническими помощниками для запоминания, нацеленными на то, чтобы оживить воспоминания хранителей кипу.

Рис. 2. Инкский чиновник с кипу; с рисунка Гуамана Пома де Айялы[12 - Пома де Айяла Фелипе Гуаман (1551–1615) – индейский хронист, переводчик, автор иллюстрированной хроники, отражающей взгляд индейцев на прошлое Перу и испанское завоевание.].

Еще большую сложность демонстрирует удивительная письменность, изобретенная в начале ХХ века апачским шаманом из Аризоны по имени Сайлас Джон [13]. Чтобы передавать заклинания, полученные им в сновидениях, он придумал серию знаков, которые записывались на оленьей коже и «читались» последователями. Не сто?ит и говорить, что «читались» они на апачском, но не передавали фонетических данных. Однако в этой системе были закодированы детальные инструкции для ритуального поведения во время представлений, что позволяет предположить, что и другие семасиографические системы, известные археологам и этнологам, могут быть не такими уж примитивными, как казалось многим.

Теперь перейдем к «рисуночному письму». Не говорят ли рисунки с нами напрямую? Ведь старая пословица гласит: «Изображение стоит тысячи слов». Кирхер, его коллеги-иезуиты и весь интеллектуальный мир Рима в XVI и XVII веках были крайне впечатлены рисуночными символами на загадочных египетских обелисках. Еще более поражали изображения животных, растений и других объектов в сложенных гармошкой книгах из Мексики, которые хранились в Ватиканской библиотеке. Во времена Контрреформации, пошатнувшейся под атаками протестантских теологов на религиозную иконографию и рвущейся ответить на демарши противника, «рисуночное письмо», или «пиктография», обрело собственную жизнь, продолжающуюся и до наших дней. Для иезуитских мыслителей рисунки были важным аргументом в дискуссиях.

Спору нет, изображение объектов окружающего мира присутствует в некоторых системах письма. Даже наш собственный алфавит, происходящий от финикийского, основан на рисунках: например, буква А происходит от изображения головы быка, а N – от изображения змеи. Небольшой процент китайских письменных знаков связан с реальным миром, как, например, знак shan «гора», который изначально изображал гору с тремя пиками. Рисунки использовались писцами различными способами, чтобы создать письменность, но ни сейчас, ни когда-либо в прошлом не существовало чисто пиктографической системы письма. Почему же? Потому что, как заметил лингвист Джордж Трагер, рисунки сами по себе не могут передать все возможные высказывания в языке [14]. Попробуйте, например, передать рисунком предложение типа «Я считаю, что метафизика невыносимо скучна» – нет даже уверенности, что рисунок этот будет интерпретирован одинаково (в тех же словах) двумя различными наблюдателями.

Мы не можем говорить о письменности, пока не говорим о языке. Чтобы понять, как можно создать систему письма, дабы сделать возможным запись любого языкового высказывания и его чтение, не допускающее двоякого понимания, мы должны увидеть, как работают конкретные языки.

Одна из немногих наград, которые я получал в своей жизни, относится к временам, когда я был учеником церковной школы и выиграл приз за знание Закона Божьего. Это была «Книга тысячи языков», выпущенная Американским библейским обществом [15], которую я храню до сих пор. В ней не только перечислены и описаны все языки, на которые переведена Библия короля Якова, но и приведены факсимильные примеры переводов первых четырех стихов Евангелия от Марка на разные языки в соответствующей этим языкам орфографии. Это была моя первая встреча с одним из аспектов антропологической науки, и она заронила во мне пожизненный интерес к иностранным языкам и письменностям.

В мире более тысячи языков; не считая диалектов, обычная оценка составляет от 2500 до 4000 – Вавилонская башня была, как видно, громаднейшим зданием! Каждый язык состоит из диалектов, которые взаимно понятны, хотя иногда и с трудом. Сегодня значение слова «диалект» искажено частым использованием в прессе и обыденном словоупотреблении. Худший пример этого – обозначение различных языков, на которых говорят в Китае (севернокитайский, он же мандаринский, шанхайский и кантонский) и которые ошибочно называют диалектами. Хотя все эти языки тесно связаны, разговорный севернокитайский столь же непонятен для говорящего на кантонском языке таксиста в Гонконге, как язык голландца для своего коллеги в Нью-Йорке. Еще один пример: в течение многих лет «New York Times» настаивала на том, что коренные народы Нового Света, будь то хопи, астеки или инки, говорили только на «диалектах». По-видимому, редакторы считали, что американские индейцы не способны общаться на таких же зрелых языках, как европейские.

Ученые XVIII и XIX веков привели развалины Вавилонской башни в определенный порядок, когда обнаружили, что некоторые языки произошли от общего предка. Самый частый пример – слово «папа». В английском это father, в греческом pater, в латинском pater, во французском p?re, в немецком Vater – все это когнаты, или родственные слова. Уже более двух столетий назад филологи установили, что большинство языков Европы восходит к одному предковому языку; другие потомки того же древнего праиндоевропейского языка – санскрит и персидский. Это произошло незадолго до того, как американские ученые, такие как Джон Уэсли Пауэлл, однорукий герой сражения при Шайло и основатель Бюро американской этнологии США, обнаружили, что языки коренных американцев могут быть аналогичным образом объединены в семьи. Приведем только один пример: астекский, или науатль, был частью обширной юто-астекской семьи, которая до появления европейцев была распространена от Орегона до Панамы.

В то время как филологи занимались классификацией языков в более крупные объединения, лингвисты разделяли их, чтобы посмотреть, как они работают.

На низовом уровне анализа язык состоит из набора звуков, изучением которых занимается фонетика или фонология, – поклонники Бернарда Шоу сразу вспомнят героев «Пигмалиона». Фонема определяется как наименьшая различительная звуковая единица языка. Чтобы проиллюстрировать это, возьмем избитый пример трех английских слов pin, bin и spin. Билабиальный (губно-губной) согласный в начале слова pin явно отличается от такового в слове bin – один глухой, а другой звонкий, и значение меняется в зависимости от того, какой из них используется. Таким образом, p и b являются отдельными фонемами. С другой стороны, р в слове spin и р в pin для образованного фонолога звучат по-разному, но из их распределения ясно, что они различаются в зависимости от окружения (то есть от соседних звуков) и, таким образом, являются вариантами одной и той же фонемы.

По количеству фонем языки отличаются весьма значительно. В английском языке, по мнению профессора Джона Дефрэнкиса, их около 40, что находится в среднем диапазоне [16]. На нижнем конце диапазона находятся гавайский и японский языки, в которых по 20 фонем, а на верхнем – некоторые малые языки Юго-Восточной Азии, такие как язык белых мяо[13 - Этнорегиональная группа народов мяо, обитающая во Вьетнаме, Китае, Лаосе и Таиланде, которую сейчас принято называть белые хмонг.] с 80 фонемами (57 согласных, 15 гласных и 8 тонов).