Отмененный проект

Рискованный прыжок в неизвестность объяснялся тем, что математику Амос, по его мнению, мог выучить и сам. Но не мог отказаться от редкой возможности получить в преподаватели гуманитарных наук Баруха Курцвайля[17 - Барух Курцвайль (1907–1972), ученый в области новой литературы на иврите и истории культуры. Сын потомственного раввина. Преподавал литературу в школах Хайфы, был профессором ивритской литературы в Университете имени Бар-Илана в Рамат-Гане. – Примеч. пер.]. «В отличие от большинства учителей, которые распространяют скуку и поверхностный подход, я полон удовольствия и удивления на его уроках литературы на иврите и философии», – писал Амос своей старшей сестре Рут, переехавшей в Лос-Анджелес. Амос писал для Курцвайля стихи и планировал стать поэтом или литературным критиком[18 - Когда Б. Ф. Скиннер в молодости понял, что никогда не напишет великий американский роман, он почувствовал отчаяние, которое, как он утверждал, едва не увело его из психотерапии. Легендарный психолог Джордж Миллер говорил, что бросил свои литературные амбиции ради психологии, потому что ему не о чем было писать. Кто знает, какие смешанные чувства испытал Уильям Джеймс, когда прочел первый роман своего брата Генри? «Было бы интересно узнать, как много психологов выросло вслед за великими писателями, которые оказались рядом с ними, – сказал один видный американский психолог. – Это, возможно, фундаментальный фактор».].

У него завязались глубокие и, вероятно, романтические отношения с новой ученицей Далией Равикович. После смерти отца девушка жила в кибуце, который ненавидела, потом неудачно прошла через несколько приемных семей. Она представляла собой образец социального неблагополучия, во всяком случае, его израильскую версию 50-х годов. И все же Амос, самый популярный парень в школе, сблизился именно с ней. Другие дети не знали, что и думать.

Амос еще выглядел мальчиком, Далия – уже почти взрослой женщиной. Он любил природу и игры, она… ну, когда остальные девушки отправлялись в спортзал, она сидела у окна и курила. Амосу нравилось находиться среди людей, Далия была одиночкой. Только позже, когда поэзия Далии получит высшие литературные премии Израиля и она станет мировой сенсацией, люди скажут: «О, понятно, два гения!»

Это было и так, и не так. Амос всегда был невероятно жизнерадостным человеком. Далия, как и Курцвайль, попыталась покончить жизнь самоубийством. (Курцвайлю это удалось.)

Как и многие еврейские дети Хайфы в начале 1950-х годов, Амос вступил в левое молодежное движение «Нахаль» и вскоре стал его лидером. Слово «Нахаль» было аббревиатурой еврейского выражения, означающего «Молодежь – первопроходцы и бойцы», а сама организация являлась ступенью перемещения молодых сионистов из школы в кибуцы. Идея заключалась в том, что пару лет они будут служить солдатами и охранять кибуцы, а потом и сами станут в них жить и работать.

В последний год учебы Амоса в школе в Хайфу приехал лихой израильский генерал Моше Даян, чтобы поговорить с учениками. Мальчик, которому довелось оказаться в зале, вспоминал: «Он говорит – все, кто идет в Нахаль, поднимите руки! Поднимается огромное количество рук. И тогда Даян сказал – вы все предатели. Мы не хотим, чтобы вы выращивали помидоры и огурцы. Мы хотим, чтобы вы сражались». В следующем году каждой молодежной группе в Израиле было предложено выбрать двенадцать детей на каждую сотню, чтобы служить своей стране не фермерами, а десантниками. Амос напоминал скорее бойскаута, чем элитного солдата, но тут же вызвался. Слишком легкий, чтобы пройти отбор, он пил воду, пока не набрал нужный вес.

В школе десанта Амос и другие молодые люди превратились в символы новой страны, в воинов, в машины для убийства. После того как они доказали, что могут прыгать на землю с пятиметровой высоты, ничего не ломая, их загружали в старый деревянный самолет времен Второй мировой. Пропеллер находился на том же уровне, что и двери, но прямо перед ними, так что сильный порыв ветра мог отбросить человека назад в момент десантирования. Лампа над дверью горела красным. Они проверяли снаряжение друг друга до тех пор, пока не загорался зеленый свет, и один за другим двигались вперед. Того, кто замешкался, выталкивали силой.

Первые несколько раз многие молодые мужчины колебались, им требовался небольшой толчок. Парень из группы Амоса отказался прыгать и стал изгоем на всю оставшуюся жизнь. Амос не колебался. «Он всегда был полон энтузиазма, когда нужно было прыгать с самолета», – вспоминал его сослуживец Ури Шамир. Он прыгал раз пятьдесят, если не больше. Он прыгал в тыл врага. Он прыгал в 1956 году во время Синайской кампании.

После окончания университета в 1961 году Амос улетит в США учиться в аспирантуре – впервые в жизни на самолете без парашюта. Когда воздушное судно окажется на земле, он с неподдельным любопытством посмотрит вниз и скажет соседу: «Я еще никогда не приземлялся».

Вскоре Амос стал командиром взвода. «Удивительно, как быстро человек может приспособиться к новому образу жизни, – писал он сестре в Лос-Анджелес. – Парни моего возраста, от которых я не отличаюсь ничем, кроме двух полосок на рукаве, теперь отдают мне честь и выполняют каждый мой приказ: хоть бегать, хоть ползать. Причем эти отношения кажутся мне естественными». Письма, которые писал Амос, цензурировались и сохраняют только отблеск его реального боевого опыта.

Он терял людей и спасал их. «Во время одного из заданий я спас своего солдата и получил награду, – писал он сестре. – Я не считаю, что сделал что-то героическое, я просто хотел, чтобы мои солдаты благополучно вернулись домой».

Были и другие испытания, о которых он редко рассказывал. Высокопоставленный израильский офицер-садист хотел проверить, как долго способны передвигаться солдаты без воды. Эксперимент закончился, когда один из десантников умер от обезвоживания. Амос дал показания против этого офицера на военно-полевом суде.

Однажды ночью подчиненные Амоса набросили одеяло на голову другого офицера-садиста и зверски его избили. Амос не участвовал в избиении, но в ходе последующего расследования помог солдатам избежать наказания. «Когда вам будут задавать вопросы, просто утомляйте их большим количеством несущественных деталей, и они отстанут», – посоветовал он. Сработало.

К концу 1956 года Амос был не просто командиром взвода, но и обладателем одной из высших в израильской армии наград за отвагу. Во время учений в присутствии генерального штаба Армии обороны Израиля один солдат должен был проделать проход в заграждении из колючей проволоки при помощи удлиненного подрывного заряда. От момента, когда он потянет шнур, активируя взрыватель, у солдата было двадцать секунд, чтобы убежать в укрытие. Солдат толкнул заряд под заграждение, дернул шнур, потерял сознание и рухнул прямо на взрывчатку.

Командир Амоса закричал, чтобы все оставались на местах, обрекая потерявшего сознание солдата на смерть. Амос проигнорировал приказ, рванул из-за стены, служившей прикрытием для взвода, подхватил солдата, оттащил его на несколько метров, бросил на землю и упал сверху. Осколки от взрыва останутся в его теле на всю жизнь. Когда Моше Даян, который видел весь эпизод, протянул Амосу награду, он сказал: «Это было очень глупо и очень смело. В следующий раз ты так легко не отделаешься».

Подчас людям, видевшим Амоса в деле, казалось, что он скорее боялся прослыть недостаточно мужественным, чем был храбрым на самом деле. «Он всегда отличался самоотверженностью, – вспоминает Ури Шамир. – По-моему, это своеобразная компенсация за то, что он такой тонкий, слабый и бледный». Да если и так: он понуждал себя быть храбрым, пока храбрость не вошла в привычку. «Я не могу отделаться от ощущения, что ты почти не знаешь меня сегодняшнего, – писал Амос сестре. – Письмам не передать, как изменился парень в военной форме, которого ты встретишь. Он будет сильно отличаться от маленького мальчика в шортах цвета хаки, что провожал тебя в аэропорт пять лет назад».

Если Амос и вспоминал о своем армейском опыте в прессе или разговорах, то лишь какую-нибудь забавную историю. Например, как во время Синайской кампании его батальон захватил обоз с египетскими боевыми верблюдами. Амос никогда не катался на верблюде, но, когда военные действия закончились, он выиграл конкурс на право отвести верблюдов домой. Его укачало уже через пятнадцать минут, так что следующие шесть дней он пешком сопровождал караван через Синай.

Или как его солдаты отказывались надевать каски, ссылаясь на жару и слова типа: «Ну, если на пуле написано мое имя…» Амос отвечал так: «А как насчет тех пуль, на которых написано: «Всем, кого это может касаться?»

«При встречах он почти всегда начинал разговор со слов: «Я рассказывал вам эту историю?» – вспоминает израильский математик Самуэль Саттах. – Причем рассказы были не о себе. Например: «А вы знаете, что на заседаниях израильского университета каждый рвется выступить, потому что боится, что кто-то другой может сказать то, что он собирался. А в американском университете все молчат, потому что надеются, что кто-то догадается и скажет то, что они хотели…»

И Амос переходил к обсуждению различий между американцами и израильтянами. Как американцы верят, что завтра будет лучше, чем сегодня, а израильтяне уверены, что завтра будет только хуже. Как американские дети всегда приходят на занятия подготовленными, в то время как израильские никогда не готовятся к занятиям, но это же израильские дети, у которых неизменно найдутся смелые идеи, и так далее…

«Ты вообще мог только молчать, – рассказывает одна израильтянка, его давний друг. – Мы ничего так не любили, как снова и снова слушать его рассказы». Курьезные истории Амоса часто посвящались людям, которых он считал слишком самоуверенными.

Услышав, как американский экономист утверждает, что такой-то и такой-то дурак и такой-то и такой-то глупец, он заявил: «Все экономические модели предполагают, что люди умны и рациональны, но они, как вы знаете, по-прежнему идиоты». Как-то при нем Марри Гелл-Манн, лауреат Нобелевской премии по физике, с видом знатока рассуждал обо всем на свете; когда он закончил, Амос сказал: «Знаете, Марри, в мире нет ни одного человека, который был бы так же умен, как вы, по вашему мнению». Однажды после того как Амос выступил с докладом, к нему подошел английский статистик: «Обычно я не люблю евреев, но вы мне нравитесь». Амос ответил: «Обычно мне нравятся англичане, но вы – нет».

Еще больше историй можно рассказывать о том впечатлении, которое Амос производил на окружающих. Для физика, получившего премию Вольфа, Тель-Авивский университет устроил вечеринку. Эта премия является второй по значимости в мире физики, ее победители часто получают и Нобелевскую премию. Поэтому на вечеринке присутствовало большинство ведущих физиков страны. Но лауреат почему-то большую часть вечера провел в углу с Амосом, который недавно заинтересовался черными дырами. На следующий день лауреат позвонил организаторам с вопросом: «Кто был тот физик? Он не назвался». После долгих расспросов выяснилось, что тот имеет в виду Амоса, психолога. «Это невозможно, – сказал лауреат, – он был умнее всех физиков».

Авишай Маргалит, философ из Принстона: «Что бы вы ни обсуждали, складывалось впечатление, что Амос полностью в теме. В ясности и глубине его реакции на любую интеллектуальную проблему было что-то умопомрачительное. Он сразу оказывался в центре любой дискуссии». Ирв Бидерман, психолог из Университета Южной Калифорнии: «Физически он был непримечателен. В комнате, полной людей, он был бы последним, на кого вы обратили бы внимание. Но только до тех пор, пока он не начинал говорить. Тогда каждый думал, что это самый умный человек, которого он когда-либо встречал».

Дик Нисбетт, психолог Университета штата Мичиган, после знакомства с Амосом разработал тест на интеллект из одной строчки: чем раньше вы поймете, что Амос умнее вас, тем умнее вы сами. «Он входил в комнату, – вспоминает математик Варда Либерман, его близкий друг и соратник. – Сам невзрачный, невзрачно одетый. И сидел тихо. А потом начинал говорить. И в мгновение ока становился светом, к которому слетались все бабочки; все начинали смотреть на него и прислушиваться к тому, что он скажет».

Большинство историй, которые рассказывали об Амосе, связаны с его необычным образом жизни. Он существовал в режиме вампира. Ложился спать, когда солнце всходило, и просыпался во второй половине дня. Ел соленые огурцы на завтрак и яйца на ужин.

Он свел к минимуму житейские задачи, которые считал пустой тратой времени. Мог проснуться в полдень и поехать на работу, а в машине по дороге бриться или чистить зубы, глядя в зеркало заднего вида. «Он не следил за временем суток, – рассказывает его дочь Дона. – Это не имело значения. Он жил в своем мире, и вы просто случайно могли с ним там столкнуться». Бог в помощь тому, кто пытался затащить его в музей или на заседание правления.

«Для тех, кто любит вещи такого рода, это именно то, что им нужно», – повторял Амос, цитируя роман «Мисс Джин Броди в расцвете лет» Мюриэль Спарк. «Он пропускал семейные праздники, – говорит его дочь. – То есть приходил, если ему хотелось. В противном случае не приходил». Дети не принимали это на свой счет: они любили отца и знали, что он любит их. «Он любил людей, – сказал его сын Орен. – Ему просто не нравились социальные нормы».

На многое, немыслимое для большинства людей, Амос не обращал внимания. Например, если он хотел бегать – он бегал. Не разогреваясь предварительно, не надевая спортивного костюма… Просто снимал штаны и в одних трусах мчался до тех пор, пока не мог больше бежать. «Амос считал, что люди платят слишком высокую цену, чтобы избежать неловкости, – говорит его друг Авишай Маргалит. – И для себя давно решил, что оно того не стоит».

Он обладал сверхъестественным даром делать только то, что делать хотел. Варда Либерман вспоминает, как однажды пришла к нему и увидела на столе недельную почту. Небольшие стопки, по одной на каждый день, посягавшие на время Амоса. Запросы, вакансии, предложения почетных званий, приглашения на лекции, обращения за помощью с какой-то заумной проблемой, счета… Когда приходила почта, Амос открывал то, что его заинтересовало, а остальное складывал на стол. Каждый день новая корреспонденция отодвигала старую все дальше и дальше. Когда письма достигали края стола, Амос сваливал их, не открывая, в поджидающее мусорное ведро. «В неотложном одно хорошо, – любил говорить он. – Если подождать достаточно долго, оно перестает быть неотложным».

«Если я сетовал Амосу, что должен сделать и то, и се, – вспоминает его старый друг Йешу Колодны, – он неизменно отвечал: нет, ты не должен. И я думал: счастливый человек!»

Прекрасная ясность взаимоотношений с Амосом заключалась в том, что все его симпатии и антипатии непосредственно проявлялись в его поступкках. Дети Амоса хорошо запомнили, как их родители поехали в кинотеатр смотреть фильм, который выбрала их мать. А через двадцать минут отец вернулся. Амос решал, стоит ли смотреть фильм, в первые пять минут. (Если речь не шла о «Блюз Хилл-стрит» (его любимый сериал), или «Субботним вечером в прямом эфире» (он никогда не пропускал это шоу), или игры НБА (он был одержим баскетболом). Затем он снова поехал в кинотеатр и, когда фильм закончился, привез жену домой. «Они уже взяли мои деньги, – объяснял Амос. – Должен ли я отдать им еще и свое время?»

Если по какой-то нелепой случайности он оказывался в окружении человеческих существ, с его точки зрения, непривлекательных, он становился невидимым. «Он входил в комнату и решал, хочет ли он иметь что-то общее с этими людьми, и если нет, то отходил на задний план и просто исчезал, – говорит Дона. – И он никогда не принимал социальной ответственности, очень грациозно, очень изящно, но не принимал».

Порой люди обижались на Амоса. Одних бегающих светло-голубых глаз было достаточно, чтобы сбить с толку людей, которые его не знали. Складывалось впечатление, что он не слушает; на самом деле проблемы зачастую начинались тогда, когда он вслушивался слишком внимательно. «Если он решил, что ты скучен и тебе нечего сказать, – говорит Авишай Маргалит, – он запросто оборвет тебя на полуслове».

Ему и в голову не приходило, что кто-то, с кем он хотел бы провести время, не захочет того же. «Он считал себя неотразимым, – говорит Самуэль Саттах. – Что было странно для столь умного человека». «Он как бы приглашал любить себя, – вспоминает Йешу Колодны. – Если вы пользовались расположением Амоса, любить его было легко. Люди боролись за его внимание». Окружающие спрашивали себя: я знаю, почему он мне нравится, но почему ему нравлюсь я?

Амнон Рапопорт не испытывал недостатка в поклонницах. Прославленный участник боевых действий, храбрец. Израильские женщины, впервые увидев его светлые волосы, загорелую кожу и точеные черты, часто решали, что он самый красивый мужчина, которого они когда-либо встречали. К тому же он получил докторскую степень в математической психологии и стал профессором, которого высоко ценили в лучших университетах мира.

И даже он, почувствовав симпатию Амоса, удивился: «Я знаю, что тянуло меня к Амосу – его интеллект. Но не понимаю, что привлекало его ко мне. То, что я очень красивый?» Вне зависимости от источника взаимного притяжения, возникшее чувство было сильным. С момента встречи Амнон и Амос стали неразлучны. Они сидели рядом в учебных аудиториях, провели лето в пеших прогулках по стране. «Я думаю, некоторые люди считали нас гомосексуалистами или что-то вроде того», – говорил Амнон.

Еврейский университет в конце 1950-х требовал, чтобы студенты выбрали две области для концентрации усилий. Амос остановился на философии и психологии. Но он рассматривал свою интеллектуальную жизнь стратегически, словно это были месторождения нефти, до которых нужно добуриться, и после двух лет занятий объявил, что философия оказалась сухой скважиной.

Амнон хорошо помнит его слова. Амос сказал: «Нам нечего делать в философии. Платон сделал чересчур много. Там слишком много умных ребят и слишком мало проблем, и проблемы эти не имеют решения». Хороший пример – взаимодействие разума и тела. Как ментальные явления человека – то, во что он верит, что думает, – связаны с его физическим состоянием? Какая связь между телом и умом? Эти вопросы со времен Декарта так и не получили ответа, по крайней мере в философии.

Проблема философии, по мнению Амоса, заключалась еще и в том, что она не играла по правилам науки. Философ проверял свои теории природы человека на размере выборки одного субъекта – самого себя. Психология, по крайней мере, была похожа на науку. Она хотя бы одной ногой опиралась на достоверные данные. Психолог в состоянии проверить свою теорию на репрезентативной выборке. Его соображения могут быть проверены другими учеными, его результаты могли быть воспроизведены. Если психолог споткнулся об истину, он мог сделать из нее посох.

Для ближайших израильских друзей Амоса интерес к психологии был вполне объясним. Вопросами, почему люди себя ведут так, как они себя ведут, и думают, как они думают, был пропитан воздух, которым они дышали. «Мы никогда не говорили об искусстве, – вспоминает Авишай Маргалит. – Мы обсуждали людей. Вездесущая и постоянная загадка – что заставляет людей действовать? – коренится в еврейских местечках. Евреи всегда были мелкими торговцами. Они постоянно должны были оценивать других людей. Кто опасен? Кто не представляет опасности? Кто будет погашать долг, который не возвращают?.. Люди сильно зависели от собственных психологических суждений».

И все же многие не понимали, что делает столь ясный разум, как Амос, в такой неясной сфере, как психология. Как этот бесконечно оптимистичный человек, с его трезвым и логическим умом, с «нулевой терпимостью» к чуши, попал в среду, наполненную несчастными душами и мистикой?

Когда Амосу было уже за сорок и многие талантливые умы хотели у него учиться, он разговаривал с профессором психиатрии из Гарварда Майлзом Шором. Шор спросил, как он стал психологом. «Трудно понять, как люди выбирают курс в жизни, – ответил Амос. – Серьезный выбор мы делаем практически случайно. Маленький выбор, наверное, расскажет о нас гораздо больше. Выбор сферы деятельности часто определяется тем, какой школьный учитель нам встретится. С кем мы вступим в брак, может зависеть от того, кто оказался рядом с нами в нужный момент жизни. С другой стороны, маленькие решения более систематичны. То, что я стал психологом, пожалуй, не очень показательно, а вот какое направление в психологии я выбрал, может отражать более глубокие черты».

Какое же направление он выбрал? Значительная часть психологии показалась Амосу не особо интересной. После изучения детской, клинической и социальной психологии он пришел к выводу, что массив знаний в этих сферах можно благополучно проигнорировать. И уделял им поразительно мало внимания. Его однокурсница Амиа Либлих стала свидетелем беззаботности Амоса, получившего задание профессора провести тест на интеллект пятилетнего ребенка: «Вечером накануне отчета Амос повернулся к Амнону и сказал: «Амнон, ляг на диван, я собираюсь задать тебе несколько вопросов. Притворись, что тебе пять лет». И это сошло ему с рук!»