Пронзенное сердце и другие рассказы

В остальном врач оставался раздражительным и неразговорчивым; заметив это, капитан Уолтер извинился за свое вторжение, совершенные с самыми благими целями, и ушел, Врач проводил его до дверей.

Он шел пешком; и, возвращаясь домой, встретил молодого человека, в котором узнал помощника доктора Лэмсона, того самого, который был одним из свидетелей при составлении завещания. Этот молодой человек, в потрепанном тесном черном костюме, худой и костлявый, бледный: с нездорового цвета кожей, выглядел так, словно доктор постоянно пускал ему кровь. Однако выражение лица молодого человека свидетельствовало, что он вряд ли покорно сносил такое обращение. Напротив, лицо у него было хитрое и злое, какое часто бывает у младших клерков юристов.

Как уже говорилось, капитан Уолтер знал этого человека. Звали его Ньюдин. Вспомнив, что он был одним из свидетелей, подписавших завещание, молодой офицер решил с ним заговорить.

– Кстати, мистер Ньюдин, вы ведь один из свидетелей завещания мисс Инглворт. Могу ли я спросить, как случилось, что вы его подписали?

– Я подписал его по просьбе доктора Лэмсона, капитан Уолтон. Он специально послал за мной для этого. Я был в комнате для приготовления лекарств; он тоже, когда адвокат Лакетт попросил найти свидетеля. Доктор предложил мне вместе с ним пойти в дом Инглвортов. Его это дело очень волновали; неудивительно, учитывая, какую сумму он получал по завещанию.

– Но ваша подпись совсем не была обязательной для этого. Любой человек мог подписать завещание, если бы его сочли достаточно ответственным. В доме был дворецкий; и старший садовник. Оба они люди честные, с хорошей репутацией. Он мог попросить любого из них стать свидетелем. Однако не попросил.

– Возможно, вы удивляетесь: капитан; но я нет, – ответил помощник врача, многозначительно пожимая плечами. – У доктора были свои причины.

– Правда? А могу я их узнать?

– Если пообещаете, что ничего ему не расскажете…

– Конечно, обещаю. Вряд ли мы с ним будем вообще об этом говорить.

– Что ж, капитан Уолтон, по правде говоря, я думаю, он хотел, чтобы никто не знал о завещании. Лакетт и доктор Лэмсон – близкие друзья; между нами, я считаю, что адвокат получить часть этих десяти тысяч, когда они попадут к доктору Лэмсону. Конечно, капитан, я только высказываю свои предположения; и не стал бы вообще этого делать, если не чувствовал, что здесь что-то нечисто.

– Ах, капитан, есть кое-что еще более странное; и поскольку вы мне дали слово молчать, я вам расскажу и об этом.

Капитан Уолтон весь превратился в слух.

– Со дня составления завещания, – продолжал Ньюдин, – но особенно со дня смерти молодой леди доктор сам не свой. Он встревожен, как обжегшийся горностай; и однажды, когда он уснул в своем хирургическом кресле, я слышал, как он во сне говорил что-то об иглах, которые всаживают в людей; и тут же упомянул мисс Инглворт и наследство в десять тысяч фунтов. Странно, не правда ли?

– А как вы это понимаете, мистер Ньюдин?

– Я ничего не хочу сказать, капитан. Рассказываю только, что видел и слышал. Но мне пора. До свидания, сэр.

С этими словами он ушел неслышной вкрадчивой походкой, оставив капитана Уолтона размышлять над своим непрошеным свидетельством.

К этому времени требование произвести эксгумацию тела мисс Инглворт приобрело официальную форму; было собрано жюри коронера в составе нескольких медиков: самых известных в округе; им поручили произвести осмотр. Гроб выкопали и поставили на мраморную плиту внутри ограды: день был ясный, и расследование решили производить на открытом воздухе. Помимо представителей власти, присутствовали также несколько джентльменов мировых судей; все они находились внутри ограды, а жители города и окружающих деревень теснились снаружи. Двор церковного кладбища Е. никогда не был так полон с того дня, двенадцать месяцев назад, когда было случайно открыто тело молодой девушки.

Среди вызванных жюри свидетелей были адвокат Лакетт, его клерк, сам доктор Лэмсон, а также его помощник Ньюдин. Конечно, присутствовал и капитан Уолтон; в сущности, он был главным организатором расследования.

Трудно описать его чувства, когда крышку сняли с гроба и он увидел свою невесту, закутанную в саван. Хотя лицо у нее было белое, словно у мраморной статуи – совсем не такое, каким он видел его в последний раз в расцвете здоровья и молодости, – разложение еще «не стерло черты, на которых покоится красота», и Элен Инглворт даже в смерти была прекрасна. Опечаленный возлюбленный не мог вынести это зрелище. Чтобы не смотреть на это неподвижное, словно вылепленное из глины лицо, он отвернулся, сел на могильную плиту и заплакал.

Тем временем расследование одновременно с посмертным осмотром продолжалось. Тело извлекли из гроба и положили на большую мраморную плиту, предназначенную для надгробия. Вначале обнажили только голову и грудь. Больше ничего не потребовалось, потому что внимательный взгляд одного из хирургов тотчас заметил небольшую припухлость на коже непосредственно над сердцем. Более тщательное изучение показало, что часть кожи как будто надрезана; кусочек кожи приподняли, и под ним обнаружилось отверстие, такое крошечное, что вряд ли заслуживало названия раны. В отверстие просунули зонд и услышали звон металла о металл; с помощью пинцета извлекли стальную иглу, такую, какими пользуются при плетении соломенных шляп! Игла в несколько дюймов длиной, нацеленная прямо в сердце, очевидно, пробила его насквозь.

Шум возбуждения пробежал среди собравшихся; все пришли в ужас. Даже серьезные медики на время утратили самообладание. Потом старший из них – по всеобщему молчаливому согласию он руководил осмотром – сказал, обращаясь к коронеру:

– Мне кажется, в настоящее время нет необходимости продолжать осмотр. Вот это, – продолжал он, указывая на иглу, – явно причина смерти.

Остальные врачи поддержали, и коронер объявил начало слушаний. Первым в качестве свидетеля вызвали доктора Лэмсона, единственного врача покойной.

На вопрос о причине смерти доктор Лэмсон просто повторил то, что говорилось в свидетельстве о смерти; он продемонстрировал также собственную копию этого свидетельства, сданную в регистратуру. Ему показали иглу, рассказали, где ее обнаружили, и спросили, знает ли он о ней что-нибудь.

– Знаю, – сразу и совершенно неожиданно ответил он.

Все были поражены; присутствующие затаили дыхание; все пристально смотрели на свидетеля и напряженно ждали, что он еще скажет.

– Будьте добры, – продолжал коронер, – рассказать все, что знаете; и помните, доктор Лэмсон, что вы под присягой.

– Не нужно мне напоминать об этом, – резко возразил свидетель. Иглу, которую вы обнаружили, я воткнул собственной рукой.

Такое открытое признание не могло увеличить общего изумления: оно и так достигло пика; но со стороны зрителей донеслись гневные восклицания. Призвав всех к молчанию, коронер продолжал:

– Мы просим вас объяснить свои действия, доктор Лэмсон.

– Сейчас объясню. За несколько месяцев до смерти мисс Инглворт узнала о своей болезни. Я сам, убедившись в этом, рассказал ей. И тогда она заговорила о том, что занимало ее мысли. Несомненно, большинство присутствующих помнит необыкновенное происшествие, которое год назад собрало на этом же месте большую толпу. Я говорю о том случае, когда нашли тело девушки; поза говорила о том, что девушку погребли заживо. Мисс Инглворт была одной из свидетельниц, и сама говорила мне, что это зрелище ее сильно поразило. Она постоянно об этом думала; ею владел страх; она боялась, что с ней произойдет то же самое. Я попытался высмеять ее опасения, но она оставалась серьезной и, к моему удивлению, попросила, чтобы после ее смерти – если она умрет, – я бы принял меры против такой ужасной возможности. Она даже сама предложила способ и вручила мне иглу, которую вы сейчас держите в руке. Вначале я отказался наотрез и попытался отговорить ее. Тем не менее она продолжала настаивать; и, чтобы добиться моего согласия, назвала ту большую сумму, которую, как вы знаете, завещала мне.

– Продолжайте, сэр, – сказал коронер.

– Не могу ожидать, – продолжал свидетель с видом оскорбленного, – что мне поставят в заслугу то, что я противился ее воле. Еще меньше надеюсь, что мне поверят, если я скажу, что не обещанное наследство заставило меня наконец согласиться. Она меня умоляла, и я согласился – себе на горе, как вижу теперь.

– Есть ли у вас доказательства этой просьбы, которую я могу назвать весьма необычной?

– Они у меня были – в виде ее собственного заявления, подписанного и снабженного личной печатью, я предвидел как раз такую возможность и попытался защититься. Она вручила мне этот документ, но, к своему горю и досаде, я только вчера обнаружил его исчезновение. Я неосторожно оставил его в открытой ячейке в своей комнате для приготовления лекарств, и кто-то его похитил.

В этот момент капитан Уолтон, который внимательно слушал, бросил внимательный взгляд на помощника Лэмсона Ньюдина; тот, как один из приглашенных свидетелей, дожидался своей очереди за пределами ограды. У него всегда было бледное лицо, поэтому нельзя сказать, что он побледнел; но капитан Уолтон заметил то, что осталось незамеченным другими: подергивание мышцы на шее и дьявольское выражение в глазах, словно говорившее:» Я в этом виноват».

По-прежнему держа в руках иглу, коронер снова обратился к доктору Лэмсону:

– Расскажите жюри, как вы действовали этим.

– Рассказывать особенно нечего. Убедившись, что наступила смерть, я действовал в соответствии с обещанием, данным молодой леди, и ввел иглу, которую она сама мне дала. Конечно, я сделал это, когда остался наедине с телом. Если бы я сделал это открыто, наверно, никто не стал бы мне мешать; но пошли бы разговоры о таком необыкновенном происшествии, и меня, несомненно, обвинили бы – как винят сейчас.

– И не просто винят! – воскликнул один из зрителей за пределами ограды; этот возглас подхватили многие.

– Тишина! – приказал коронер. – Я арестую всякого, кто помешает проведению расследования.

Затем, повернувшись к доктору Лэмсону, он добавил:

– Готовы ли вы под присягой показать, что причиной смерти мисс Инглворт была болезнь сердца?

– Да, я готов поклясться. Но зачем меня расспрашивать? Заканчивайте посмертный осмотр, и он вас удовлетворит. Как видите, на игле нет ни следа крови; нет и кровоподтека вокруг отверстия, образованного иглой. Мне нет необходимости напоминать присутствующим здесь собратьям медикам, что так не могло бы быть, если бы игла вошла в тело живого человека. Пусть вскроют грудную клетку и убедятся, что я в свидетельстве указал верную причину смерти. Готов в этом поручиться всем своим искусством врача.

Приняв его вызов, медики продолжили осмотр, чтобы проверить правдивость его слов. Было очевидно, что многих их них слова доктора Лэмсона убедили. Тем не менее необходимо было продолжить вскрытие.

Однако делать это на открытом воздухе было неудобно. Поэтому предложили перенести тело в ризницу. Его туда перенесли, и там разрешено было присутствовать только коронеру, членам жюри и другим официальным лицам.

Когда вскрыли грудную клетку и обнажили сердце, стало ясно, что доктор Лэмсон говорил правду. Покойная умерла от болезни сердца, от той ее разновидности, которая называется атрофией; во всяком случае она страдала этой болезнью. Но, возможно, смерть вызвана не самой болезнью; и эта неуверенность, наряду с многочисленными сомнениями членов жюри, вызвала и у врачей расхождение во мнениях.

Можно ли было сердце в таком болезненном состоянии так пронзить иглой, чтобы не вызвать кровотечения? Снаружи не была затронута ни одна вена или артерия; этим объяснили отсутствие кровоподтека. Может, так же было и внутри сердца и игла пронзила его, когда оно еще билось? Несомненно, такой вопрос никогда не возник бы, если бы не наследство в десять тысяч – сумма, поражающая воображение.

Разумеется, доктор Лэмсон на вскрытии не присутствовал: его вместе с остальными свидетелями попросили подождать в прихожей.