За закрытыми дверями

– А ты откуда знаешь?

– Так мы ж по первости жили вместе, снимали угол в комнате и спали в одной кровати. Я это не любила. Сама-то всегда чистенькая была, у меня склонность к чистоплотности с детства выработалась. Комната сырая, без окна, холодно было так, что приходилось друг к дружке жаться. А она мыться не любила, от нее так пахло… неприятно! Ну да ладно, сейчас она большой человек, приютила, и спасибо ей за то.

– А чего у нее имя такое странное? – спросила Леночка, зевая.

– Батичка? Так это обычное имя, Батшева ее звали. Как мы ее только не называли, и Бася, и Батя. Она добрая, просто несчастная очень. У нее сын от тифа умер, а мужа расстреляли. Одна совсем осталась.

– Ты, можно подумать, счастливая, – закрывая глаза, сказала Леночка ехидно.

– А я счастливая, – ответила она таким голосом и взглянула так, что Леночка поневоле проснулась. – Я счастливая. Я ведь только без зубов осталась, а она без души.

Мусечка с Леночкой зажили в своей каморке вполне мирно, если не сказать счастливо. Мусечка вышла на работу, Леночка пошла в школу. Не успели оглянуться – а тут война. Вроде жизнь только-только начала налаживаться, и снова пришлось бежать.

Мусечка, наученная жизнью быстро реагировать на меняющиеся обстоятельства, сообразила, что где-то в Средней Азии проживала дальняя родня покойного мужа, кажется, двоюродная тетка. В то время Средняя Азия была чуть ли не самым популярным адресом для эвакуации, куда отправляли целые заводы, фабрики и даже киностудии.

Послали телеграмму, но она, как водится, затерялась в дороге. Не дожидаясь ответа, собрались в путь.

Ночь. Черное небо застелено туманом, сквозь который не пробивается ни один, даже самый крохотный, проблеск. Только тусклый печальный фонарь освещает перрон желтым тающим светом. Вокзал заполнен людьми – целой толпой с тюками, узлами, чемоданами… Вдруг высовывается ручка от сковороды, насильно запихнутая в несмыкающееся чрево набитого толстого куля. Откуда-то вываливается толстая книга, падает на землю. Хозяйка меняется в лице, ныряет за ней, выуживает из-под чьих-то ног, сразу же прячет. Ясно, это Библия! Но кому какое дело сейчас, когда главная задача – сбежать, спастись, увезти детей, самим не умереть по дороге от голода, от холода, от малярии, тифа или дизентерии, а то и просто от скотских условий. Давка, крики, детские вопли, гул паровозного гудка, приказы дежурного: «Разойдись! Не создавай затор! Продвигаемся, продвигаемся!» А куда двигаться-то, кругом люди, и все толкутся, трутся, мнутся, ругаются.

Наконец с грохотом подходит паровоз, обдавая толпу горячим вонючим паром. Среди отъезжающих новая волна возбуждения, крики усиливаются, а вместе с ними и толкотня, и паника. Мусечка с Леночкой, совершенно растерянные, прижимаются друг к другу, с ужасом оглядывая толпу, которая вот-вот готова их раздавить. Вдруг подлетает расторопный мужчина, похожий на цыгана, только одетый прилично.

– Подсобить? – спрашивает он.

– Чего? – Мусечка глядит на него тупым невидящим взглядом.

– В вагон подсобить, спрашиваю, – повторяет он. Почему он выбрал именно их для «подсобить» – совершенно неизвестно. Взять с них нечего, никакой ценности они не представляют.

– Давай сажай, – твердо говорит Леночка. В отличие от матери она не склонна к рефлексии, и детдомовская закалка дает о себе знать.

Он улыбается. «Точно, цыган. Зубы золотые», – мелькает в голове у Мусечки. Но пока она соображает, он подхватывает ее сильными руками, бросает внутрь. А там цыганки со своими широченными юбками и бесчисленными детьми заняли уже полвагона. Гвалт стоит такой, что голова начинает раскалываться. Потно, душно, страшно.

– Деньги давай, – распоряжается Леночка.

– А? Какие деньги?

– Господи, ну цыгану заплатить надо.

– А… Щас! – Свои скромные финансовые запасы Мусечка по старой зэковской привычке схоронила в таком укромном месте, куда даже опытный карманник постесняется заглянуть. Спрятавшись за растопыренными бабьими юбками, она наконец выудила тряпочку, в которую были скручены их сбережения.

– Господи, мама, – застонала Леночка. Выхватила тряпочку, вытащила купюру и бросила в окно цыгану. Тот подхватил на лету, помахал в воздухе, широко улыбнулся и исчез в толпе.

О Советской Азии Мусечка имела представления самые приблизительные. Учитывая, что удивить и даже напугать ее было достаточно сложно, в дорогу она отправилась без лишних рассуждений. Но даже ей, закаленной лагерями, этот путь в телячьем вагоне, в окружении ни на секунду не умолкавшего табора, где даже присесть не было возможности, не то чтобы отдохнуть, показался мучительно долгим.

Наконец остановка. Цыганки вывалили наружу и тут же исчезли. Мусечка с Леночкой тоже вышли, огляделись вокруг. Это был грязный захолустный полустанок где-то посреди степи. Мусечка, совершенно обессилевшая, повалилась на скамью.

– Сиди тут, – велела Леночка, – я пойду попытаюсь еды найти.

Она вытащила несколько купюр, сунула за пазуху – там надежнее. Зашла в станционное помещение, отправилась сразу же к смотрителю.

– У меня мать умирает, – сказала она совершенно серьезно. – Нужна еда.

– Деньги есть? – спросил смотритель, хитро прищуриваясь.

– Есть.

– Давай.

Она вытащила смятые бумажки.

– Жди тут, – приказал.

Она осталась ждать. Через несколько минут он вышел – в руках кастрюля и ложка.

– Жри, – бросил он.

В кастрюльке на самом дне оказались остатки пшенной каши с чесноком и салом. Каши было до обидного мало, а за нее, между прочим, была отвалена почти половина их скудных сбережений. От возмущения Леночка чуть не задохнулась.

– Иуда! – крикнула она. – Царский жандарм!

Начальник станции изменился в лице и занес было над ней огромную лапу, но Леночка юрко увернулась и прошмыгнула мимо. Тот лишь злобно поглядел ей вслед.

Мусечка с Леночкой доели жалкие остатки каши, и пища эта не только не усмирила их голод, но и раззадорила его еще больше. К тому же Леночка почувствовала, что до смерти хочет до ветру, да еще и по-серьезному. Уборной на станции не было, пришлось прятаться в кустах. Лето стояло жаркое, высокие травы выгорели до желта, иссохли, истончились. Даже подтереться – и то нечем. Леночка плюнула и со злостью начала тереть причинные места сухим пучком травы. Зря, конечно, – больно искололась, и мелкие занозы застряли в заднице.

Но это было еще полбеды – настоящая проблема заключалась в том, что денег почти не осталось, а нужно было еще покупать билеты. На этот раз к злобному начальнику станции отправилась Мусечка – они рассудили, что ее вид вызывает больше доверия и жалости.

– Товарищ начальник, – промямлила она беззубым ртом, – помоги нам билетики достать, а?

– Ты, что ль, умирающая? – спросил он с усмешкой.

– Я, – согласилась Мусечка.

Он смерил ее недобрым взглядом из-под козырька.

– Деньги есть?

– Вот все, – сказала Мусечка и протянула остатки своих сокровищ, спрятанных в тряпицу. Денег явно не хватало, и оба это знали.

– Мало, – сказал он.

– Я знаю, товарищ начальник, – ответила Мусечка. – Я вдова бездомная, мужа расстреляли, сама сидела, дочку только из детдома забрала – дикая она у меня. Может, подсобишь, а?

Начальник внимательно оглядел ее – худую, грязную, беззубую, с печальным потухшим взглядом, в каких-то немыслимых одеждах, надетых друг поверх друга, – и сказал:

– Ладно, сиди тут.

Через пару минут вернулся, держа в руках бумажку, на которой кривым почерком было что-то нацарапано.

– Держи. В грузовом отсеке поедете.