Сожжение

Мелочь ли?

Когда он об этом думает, вспыхивает старая злость. Он-то начал думать о ней как об ученице, но она не считала его наставником. Считала, возможно, не более чем периодическим источником бесплатной еды. Обдурила она его.

Телевизор продолжает работать, безразличный к усталости своего зрителя.

– Что же такое произошло, что обычная молодая женщина по имени Дживан стала террористкой? Что заставило ее ступить на путь антинародной деятельности, привело в террористическую группу, в антиправительственный заговор? После перерыва…

Он не может поверить, что она все это сделала.

Нервы гудят. В его жизни ничего не изменилось, и все же близость катастрофы подстегивает, как электричество.

Теперь он понимает: было в Дживан что-то не то все это время. Какое-то отклонение. Иначе бы она никогда не ушла, не сказав ему, учителю, который о ней заботился, ни до свидания, ни спасибо.

· Дживан ·

Утром, когда нас разбудила мадам Ума – главная надзирательница женской тюрьмы, – я вижу во дворе Яшви. Ту самую Яшви, которая ограбила десять или двенадцать домов. В одном из них она так крепко связала старика, что он задохнулся. Но она славная девушка и всегда улыбается. И одета в веселенький желтый шальвар-камиз [5 - Шальвар-камиз – традиционная одежда в Южной Азии, как мужская, так и женская. Состоит из свободных брюк и легкого платья.].

Яшви качает для меня насос колонки, подпрыгивая и пото?м налегая всем весом на рычаг, – и вода камнем падает в мои подставленные ладони. Этой холодной водой, добытой из-под земли, с минеральным вкусом, я умываюсь.

Теперь, когда глаза чистые, а взгляд свежий, мы вливаемся в толпу на другой стороне двора, встаем в очередь за пайкой хлеба. Сверху кладется черпак картошки размером с кулак и еще дают чай, зачерпнутый из ведра. Я ем, отойдя чуть в сторонку, глядя, не получил ли кто больше, чем я. Такое бывало. И я готова драться, если будет опять.

Но все женщины в полусонной одури, небо только-только становится утренним, под ногами – сырая зеленая плесень. Мирно, насколько может быть мирно в клетке.

После завтрака мы собираемся в комнате с телевизором. Рядом со мной сидит Нирманди, обернув голову дупаттой, зажав уголок в зубах. Она посасывает ткань, как младенец грудь. В наружном мире она работала поварихой, пока за двадцать тысяч рупий не положила в семейный обед крысиный яд. Прямо за мной – одноглазая Калкиди. У нее половина лица сгорела. Она тяжело смеется, когда я оборачиваюсь, и зияют дыры между зубами. Муж плеснул в Калкиди кислотой, но в тюрьме почему-то оказалась она. Такое бывает, если ты женщина.

Тут ходят разные слухи. Про одну говорят, что задушила ребенка в кровати, про другую – что перерезала глотку мужу, который ее бил. Кое-что я знаю, кое-чего не хочу знать.

По телевизору – наша любимая передача «Почему свекровь меня не любит?».

В первый мой день, когда шел очередной выпуск этой бесконечной передачи, я задала вопрос: «Сестры, слушайте, вы себе оставили назначенного судом адвоката или нашли получше? А как платить за своего собственного?»

Ни одно лицо не повернулось, будто я и не говорила ничего. Все впились взглядом в экран.

Это здесь так принято?

– Я невиновна, клянусь…

Несколько женщин обернулись ко мне. Их лица – с торчащими зубами, со щелями в мочках ушей от многолетнего ношения тяжелых серег, такие человеческие лица, но все чужие – вызвали у меня ощущение, что я никого во всем мире не знаю.

Я заплакала. Я была как младенец.

Все перестали смотреть телевизор и обернулись ко мне. Женщина с пятнистой – темные и светлые пятна – кожей, вроде как лидер в этой тюрьме, это я уже знала, встала с пола (она сидела прямо, уткнувшись лицом в экран) и подошла ко мне вразвалочку. Я слыхала, что это она устроила замену черно-белого телевизора на цветной. Американди – «американская сестра» – ее так назвали за розовую кожу – взяла меня рукой за подбородок. Ласково, как мать ребенка. Мне сразу стало легче, появилась уверенность, высохли слезы. А она мне влепила пощечину. Рука, твердая, как шкура, стукнула по уху так, что оно зазвенело.

– Слепая, что ли? – спросила женщина. – Не видишь, мы телевизор смотрим?

Сейчас и я, как другие, смотрю его, отвесив челюсть. Я вижу не передачу – я вижу мир. Светофор, зонтик, капли дождя на подоконнике. Просто свобода перейти через улицу.

* * *

До того как я здесь оказалась, я была работающей женщиной. У меня была работа в большом магазине, где мы продавали одежду – индийскую и западную, – а еще чемоданы, духи, часы и даже книги, которые покупатели небрежно листали и опять возвращали на полки. День за днем я выстаивала свои долгие смены, следя, чтобы все вещи были аккуратно сложены. Я таскала разные размеры дамам, орущим из примерочной. Когда они не видели, я их разглядывала – блестящие волосы, ноги с педикюром. Сумочки с пластиковыми карточками, неиссякаемыми источниками денег. Я тоже так хотела.

Утверждают, что вербовщик предложил мне деньги, много денег за то, чтобы я провела людей с керосином к поезду по неразмеченным дорогам наших трущоб.

Я живу… жила в Колабаганских трущобах, возле станции Колабаган, с отцом и матерью. Наш дом – одна комната с двумя стенами из кирпича и еще двумя из жести и парусины – стоял за помойкой, такой огромной и заселенной таким количеством каркающих с рассвета до ночи ворон, что она была знаменитой. Я говорила: «Живу в доме за помойкой», и все меня понимали. Можно сказать, я жила в доме-ориентире.

Хиджра по имени Лавли, которая ходила благословлять детей и новобрачных, тоже жила в Колабаганских трущобах, и я иногда учила ее по вечерам английскому. Началось это в рамках обязательной школьной программы, когда каждый ученик должен был обучить азбуке одного неграмотного. Но мы продолжили и после того, как я отучилась в школе: Лавли верила, что когда-нибудь ее жизнь станет лучше. Я о своей думала так же. И дорога начиналась с алфавита. a b c d. Cat, bat, rat [6 - Кошка, летучая мышь, крыса (англ.).]. Язык современного мира – английский. Разве можно без него в жизни продвинуться? И мы продолжали учебу. Что из того, если я жила в доме, кирпичном лишь наполовину? Я уже ела не капусту, а курятину. У меня был смартфон с большим экраном, купленный на заработанные деньги. Простейший смартфон, купленный в рассрочку, с прыгающим экраном, и кредит я выплачивала, когда могла. Зато я была на связи с миром куда более широким, чем мой район.

* * *

По дороге в кухню, где я работаю, заглядываю в дверь маринадной – там шесть женщин маринуют лайм и лук на продажу. Много лет здесь был обычный склад всякого поломанного барахла, пока Американди, наш местный предприниматель, не оборудовала тут это заведение, на котором тюрьма зарабатывает кое-какие денежки. Сейчас помещение отремонтировано, проведен свет, на столах вплотную стоят банки, пахнет горчицей. Увидев меня, Монализа снимает перчатку и дает мне треугольник лаймовой кожуры, темный и кислый. Несколько дней назад я помогла ее дочери учить бенгальский алфавит: по, фо, бо, бхо, мо.

От аромата маринованного лайма рот наполняется слюной. Соленое и кислое играет на языке, а потом исчезает.

· Физрук ·

В конце учебного дня, когда брюки заляпаны грязью, Физрук выходит из здания с портфелем под мышкой. Узкая дорога запружена уходящими школьницами. То одна, то другая говорят ему: «Добрый день, сэр!»

Физрук кивает в ответ. Эти девушки, которых он несколько часов назад учил физическим упражнениям, подобрали юбки и уложили волосы в пучок. Пальцы у них липкие от маринованных фруктов, девочки беседуют о мальчиках. И Физрук их теперь не понимает – если вообще хоть когда-то понимал.

Дорожка выводит на магистраль, и мимо Физрука с ревом проносится колонна грузовиков, три, четыре, пять. В открытых кузовах сидят молодые люди с худощавыми усатыми лицами и размахивают шафрановыми флагами пламенного национализма. Один закладывает пальцы в рот и пронзительно свистит.

* * *

Физрук стоит на железнодорожной платформе, на своем ежедневном месте, примерно рассчитав, где окажется дверь вагона второго класса. Он вытягивает шею, чтобы углядеть поезд, и тут из динамиков звучит объявление. Поезд опаздывает на тридцать минут.

– Тридцать минут – это значит час как минимум! – сетует другой пассажир, вздыхает, поворачивается и идет прочь. Физрук вынимает телефон – большой, прямоугольный, сделанный в Китае, – и звонит жене.

– Слушай, – говорит он, – поезд опаздывает.

– Чего? – кричит она.

– Опаздывает! – орет он в ответ. – Поезд! Ты там оглохла?

Нападение террористов случилось считаные недели назад, и слово «поезд» ее пугает.

– Что там случилось? – спрашивает она. – Все в порядке?

– Да, да, все нормально! Объявили «по техническим причинам».

Физрук держит телефон возле уха и смотрит перед собой. Прибегают, запыхавшись, пассажиры, узнают про опоздание и растекаются прочь. Тем, кто расстилает на полу газету и устраивается отдыхать, разносчица продает нарезанные и посоленные огурцы. Из телефона возле уха слышится голос жены:

– Ну и хорошо тогда. Привезешь полкило помидоров? Там рыночек прямо рядом со станцией.

Жена всегда лучше знает, как человеку время провести. Нельзя было нормально выпить чашку чая и посидеть на платформе?

Физрук идет искать помидоры. За станцией на дороге, где обычно гудят и ругаются таксисты и водители автобусов, едва не задевая друг друга зеркалами, движение встало. Мотоциклисты пробираются вперед, отталкиваясь от земли ногами. От человека, растирающего в руке табак, Физрук узнает, что рядом на поле идет митинг партии Джана Кальян («Благополучие для всех!») – самой крупной оппозиционной партии штата. И на митинге выступает Кэти Бэнерджи.

Кэти Бэнерджи! Физрук раздумывает, что лучше: потратить двадцать минут на покупку помидоров или глянуть на знаменитую Кэти? Помидоры где хочешь можно купить. Даже в десяти минутах ходьбы от дома на местном рынке – и чего жена туда не ходит?