Пепел. История Джей и Майкла

– Во-первых, отпустите меня. – Вырываю руку из его жесткой хватки и растираю запястье. – Во-вторых, он мне не отец и распоряжаться моей жизнью он не мог. Это все вы подстроили. Мой родной отец так никогда бы не поступил. В-третьих… плевала я на вас и ваш договор.

Отворачиваюсь, но не успеваю сделать и шага, как до меня доносится его противный тягучий голос:

– Хочу кое-что прояснить. Даже не думай идти на отбор, тебе его не пройти. Ты же знаешь, я постараюсь сберечь то, что принадлежит мне. Хорошего дня, милая.

Срываюсь с места и несусь со всех ног в сторону тренировочного блока. Бегу подальше от Сенатора и его коварного плана. Я здесь не останусь, чего бы это мне ни стоило.

Тренировочный зал весь в серых тонах, спортивные снаряды перенесли в дальний угол, груши сняли и бросили поверх матов, только ринг остался в центре – ярко-красное пятно, на котором я провела очень много времени. Люблю это место, для меня оно является отдушиной от рутинной жизни в Подземелье. Наш тренер Пол Уоррен, мужчина лет сорока пяти, высокий и подтянутый, с коротким ежиком светлых волос и с кристально ясными голубыми глазами, стоит, облокотившись на канаты, и смотрит, что сотворили с его детищем. Скажу вам честно – это лучший человек в этой дыре, когда я впервые пришла в зал в десятилетнем возрасте, он один не посмеялся надо мной, а принял мои рвения всерьез, и тренирует уже на протяжении почти десяти лет, он для меня больше, чем наставник, наверное, я отношусь к нему как к отцу, о котором почти ничего не помню, он остался там, на поверхности. Спросите, почему папа не здесь, со мной и мамой, я вам отвечу, что не знаю, у меня есть его фото и только, ни воспоминаний, ни рассказов о нем нет, и думаю, не будет. В последнее время мама часто стала впадать в беспамятство. Чаще всего даже меня не узнает. Ну об этом я подумаю позже. А пока…

– Привет, Пол! Ну как, много желающих в этом году? – спрашиваю я.

Тоже облокачиваюсь на канаты и обвожу взглядом людей, стоящих в очереди на осмотр, большинство из них мои ровесники, может, старше лет на пять-шесть. Поколение, которое помнит, что творилось восемнадцать лет назад на поверхности, предпочитает оставаться здесь и не высовываться, у многих семьи и ответственность за них.

Только что за импровизированную ширму зашла девушка лет двадцати шести, кажется, ее зовут Кристина или Кэролайн, ну что-то там на «К».

– Привет, да не особо, тридцать шесть, но половина из них никудышные, например, видишь вон того парня с серьгой в носу?

– Ага, а что с ним не так?

Пол обреченно качает головой.

– Он ни разу не приходил в зал, я даже имени его не знаю, и он на нервах, пока подписывал формуляр, два раза уронил ручку.

– Ну, знаешь ли, на кону его шанс.

– Он не пройдет отбор. Трусливым на поверхности не место, но, если произойдет чудо, и его кандидатуру подтвердят, думаю, он будет первым погибшим.

– Ясно. Почему ты решил, что будут погибшие? – спрашиваю и в ответ получаю лишь тяжелый вздох. – А где формуляр взять? Желающих уже тридцать семь.

Улыбаюсь, и чувство предвкушения переполняет меня. Слышу тихий шепот своего сердца: «Ты на правильном пути». Скоро я уберусь отсюда и буду свободна, хоть на один день своей никчемной жизни, но я добьюсь независимости.

– Было поручение не допускать тебя до отбора.

Теперь Пол смотрит на меня и слегка улыбается. Эта улыбка подбадривала меня на протяжении долгих лет, она настолько радушная и до боли родная. На секунду… всего на одно мгновение, меня одолевает печаль. Еще несколько дней и, возможно, я его больше никогда не увижу. Настолько близкого человека у меня больше нет и, думаю, не будет. Проблема в том, что я плохо схожусь с людьми. Только он видел мои слезы и срывы. Истерики и неудачи. Ни Дженни, ни мама не знают меня настолько, насколько знает Пол.

– Ты же это несерьезно? – нервно усмехнувшись, спрашиваю я.

– Серьезней не бывает, я не хочу, чтобы оба моих ребенка покидали меня в один и тот же день. Знаешь, сын твердо намерен в этом году пройти отбор. Приглядывай там за ним. Хорошо?

Пол протягивает мне листок и ручку. Он верит в меня, и это дает неописуемое ощущение победы. Я не знаю, как благодарить его за все, что он для меня делал и как много давал поддержки и понимания в самые ужасные моменты моей жизни.

– Хорошо. – Подмигнула ему.

Заполняю бумагу и ставлю подпись, двигаюсь в сторону очереди. И вот я уже следующая перед ширмой. Слышен хлопок и ругань за ней, словно фурия из-за ширмы вылетает девушка в одном нижнем белье. Она безумно красивая, длинные рыжие волосы, точеная фигура и гневом пышущие зеленые глаза, что смотрят прямо на меня. Мы знакомы? Сомневаюсь. Такую внешность невозможно забыть. Хотя, что-то знакомое в чертах ее лица есть.

– Вот тварь, решил меня облапать! Ну я ему съездила и по морде, и по яйцам! Представляешь, принял меня за шлюху, которую пошлют с отрядом, для справления нужды! Урод! – возмущаясь, девушка надевает через голову сарафан, под всеобщим взглядом. Не обращая ни на кого внимания, словно она у себя дома одна, а не в огромном зале, где большинство мужчины.

– Думаю, к тебе он не полезет, а то и так «бо-бо» шарикам.

Зеленоглазая подмигивает мне, перекидывая свои шикарные волнистые волосы через плечо и уходит, а я стою с разинутым ртом и провожаю ее взглядом, в общем, как и все.

– Следующий.

С той стороны смотрового кабинета раздается приглушенный голос, наполненный болью, отчего у меня вылетает смешок. Захожу и вижу: сидит наш врач с алым лицом и еще более красной правой щекой.

– На что уставилась? Раздевайся, – рычит он.

Берет мой формуляр и что-то активно начинает в нем писать.

– Генетические заболевания? Жалобы? Аллергии? Переломы? В общем, рассказывай все о своем здоровье.

– М-м-м… я совершенно здорова. Жалоб, переломов, аллергии нет. Чувствую себя прекрасно.

Даже если бы это было не так, я все равно ему не сказала бы, да и мама особо-то мне не сообщит, даже если я о чем-то и спрошу. Доктор померил мне давление, пульс, осмотрел на наличие травм и повреждений. Отпустил и сказал, что через два часа список будет висеть здесь же с именами тех, кто прошел осмотр. Я оделась и пошла в свой блок, молясь лишь о том, чтобы я была здоровее как минимум половины пришедших на осмотр.

Глава вторая

Открываю дверь домой, хотя «дом» – это громко сказано. Перед глазами комната, куда входит односпальная скрипучая кровать, старый стол, у которого одна ножка короче остальных на пару сантиметров, и узкий шкаф, широкий нам и ни к чему. И у меня, и у мамы по одной сменной одежде, да пара ботинок, хорошо, размер один, в этом же шкафу лежит свернутый матрас, на котором я сплю. Он настолько пропах плесенью и сыростью, что порой ночью просыпаюсь от приступа тошноты. С потолка свисает одинокая лампочка и сейчас она опять мигает, да так, что глаза начинают слезиться.

Мама лежит, свернувшись в клубочек и тихонько постанывает, не могу на нее смотреть без сожаления, в душе каждый раз возникает камень из боли и безысходности.

Когда-то Анна Морис была красивой женщиной, так я могу судить по фото, которое всегда ношу с собой. На нем изображена девушка примерно моего возраста, она улыбается так искренне, как я не улыбалась ни разу в жизни. Ее темные волосы собраны в небрежный хвост, несколько прядей выбились и развеваются на ветру, одной рукой она пытается их придержать, а второй – обнимает девочку двух лет, которая стоит на пеньке и показывает в объектив свой маленький розовый язычок. Маленькая милая девочка по имени Джей Хелена Морис – это я. А с другой стороны стоит высокий, стройный и очень симпатичный блондин – это мой папа, но его я, к сожалению, не помню. Этот снимок был сделан за две недели до так называемого конца света. Такой беззаботной и счастливой маму я не видела ни разу, точнее, видела, но не помню. Когда мы попали в Подземелье, ей было очень тяжело зарабатывать на пропитание для себя и маленькой девочки, но она нашла выход.

Имя этого выхода – Тедди Болмен, и он ужасный человек. Если я еще когда-либо его увижу, то не знаю, что делать – бежать или попытаться убить его. Он много боли принес маме и только за это достоин смерти.

Мне было четыре года, когда мама познакомила нас. Было такое правило «он приходит – я ухожу». Тогда я не понимала, что происходит на этой скрипучей кровати, когда меня нет. После его визитов у нас была еда, не просто жижа, которую выдают в столовой, а хлеб, рис и даже пару раз консервы. Это продолжалось долго, иногда после того, как Тедди уходил, мама была в синяках и ссадинах, часто ночами она тихонько плакала в подушку, думая, что я ничего не замечаю. В это время меня и переселили на матрас, мама говорила: «Не могу позволить тебе спать на этой кровати». Тогда, будучи маленькой невинной девочкой, я думала, что чем-то огорчила маму, и она меня больше не любит.

Когда мне исполнилось семь, Тедди пришел не один, а с дружком, имя его Рональд Эшвуд, он же… Сенатор. Именно в этот день я вышла из комнаты, побежала к своей единственной подруге Дженни и вспомнила, что оставила фото на столе, а это единственная вещь, которая принадлежит мне и только мне, я со всех ног понеслась обратно. За несколько шагов до двери, я услышала крик, полный боли и отчаяния. Это кричала мама. Я начала ломиться в дверь. Ручка под моим напором не поддавалась, я плакала и била по двери, прося, чтобы мама открыла ее, после того, как дверь резко открылась, и я ввалилась внутрь, меня тут же оторвали от пола и бросили на кровать к маме, которая пыталась прикрыться покрывалом и плакала. Плакала и просила их меня не трогать, все время твердила Тедди, что они так не договаривались.

– Всем молчать!!!

От этого крика я вздрогнула и подняла глаза на Сенатора, с того дня этот голос вселяет в меня ужас и отвращение. Он присел на корточки передо мной, сразу после того, как застегнул ремень на своем обвисшем животе.

– А это кто у нас такой сладенький? – подкрадывался он ко мне.

– Нет, прошу вас, не трогайте ее, она еще ребенок. Я сделаю все, что вы хотели от меня, но ее не трогайте. Прошу…. Умоляю вас… – заикаясь на каждом слове, мама о чем-то молила его.

Она уже просто захлебывалась слезами, которые градом катились из красных опухших глаз. Мама дернула меня ближе к себе за руку, и я почувствовала ее дрожь и страх, что плавно перетекли в меня.

– От тебя я больше ничего не хочу. Как твое имя, дитя? – растягивая слова, улыбнулся Сенатор. Но его глаза не затронула эта улыбка.

– Мам? Почему ты кричала? – спросила я и прижалась ближе. Подальше от него.

На тот момент маленькая я не понимала, что это – переломный момент наших с мамой жизней. Мой взгляд искал поддержки в глазах единственного родного человека, но там плескалась только всепоглощающая безысходность. Уже тогда она понимала, ее дочь попала на радар чудовища, а она бессильна что-либо сделать.

Противостоять ему невозможно.

Сбежать невозможно.