Настоящий врач скоро подойдет. Путь профессионала: пройти огонь, воду и интернатуру

Схватив портфель и бейсболку «Нью-Йорк Янкиз», Гладстон покинул квартиру и направился на работу. На поезде он доехал до колледжа в Уэстчестере, где провел всю свою академическую карьеру, преподавая бухгалтерское дело. Проверив электронную почту и положение «Янкиз» в турнирной таблице, а также, наверное, поломав голову над единственным, что могло подтолкнуть его к преждевременному выходу на пенсию, – новыми вопросами для экзаменов, – он встал, заправил рубашку и двинулся по коридору в пустую аудиторию.

К одиннадцати утра аудиторию заполнили студенты, и началось занятие. Гладстон принялся методично писать на доске мелом. Закончив, профессор развернулся и стал осматриваться. Он прочистил горло и призвал переговаривающихся студентов к порядку. А затем почувствовал в своей правой руке острую боль.

Секунду спустя Гладстон уже лежал на полу.

Быстро сообразив, что к чему, студенты побросали свои рюкзаки с телефонами и тотчас же начали действовать. Они вызвали скорую, и, несмотря на мимолетные сомнения («Нам что, делать искусственное дыхание своему преподавателю?»), один парень начал проводить сердечно-легочную реанимацию. После нескольких неумелых попыток непрямого массажа сердца Гладстон пришел в сознание так же быстро, как его потерял. Он встал, отшатнулся от студентов и попросил всех вернуться на свои места.

Широкие скругленные волны на кардиограмме называют надгробиями не только из-за визуального сходства – они означают серьезные нарушения сердечного ритма, чреватые остановкой сердца.

Через считаные минуты прибыла скорая помощь. После непродолжительных препираний с фельдшерами Гладстон признал, что по-прежнему чувствует боль в груди, и согласился поехать в медицинский центр Колумбийского университета. Когда бригада с пациентом выехала, врачи и медсестры приемного покоя получили уведомление о скором поступлении Гладстона. К тому времени как больного на каталке завезли через вращающиеся двери в приемный покой, его уже ожидал кардиолог.

Медсестры сразу же прикрепили к груди Гладстона двенадцать электродов для записи ЭКГ и поспешили переложить его с каталки на кровать. Пациент явно не догадывался о нетипичной электрокардиограмме, генерируемой электродами всего в паре метров от его головы. Эту электрокардиограмму, начерченную на бело-красной бумаге в клетку прибором, напоминающим сейсмограф, взял в руки кардиолог, чтобы изучить. На ней были широкие, нерегулярные волны с закругленными, а не острыми пиками. Такие волны называют надгробиями, потому что они не сулят пациенту ничего хорошего. Большой участок его сердца резко и внезапно лишился кровоснабжения.

Увидев «надгробия», кардиолог сообщил персоналу приемного покоя, что на рентген или анализы крови нет времени. Гладстона поспешно доставили наверх, в темную комнату – лабораторию катетеризации сердца, – где группа интервенционных кардиологов принялась работать над его трепыхающимся, отказывающим сердцем. Задыхающемуся Гладстону дали наркоз, а через промежность пустили длинную трубку под названием «сердечный катетер», которую протянули к его аорте. Врач ввел через катетер в кровеносные сосуды сердца краситель, и получившееся изображение отразилось на плоском экране. Когда картинка прояснилась, последовало несколько безмолвных кивков. Главный ствол левой коронарной артерии Гладстона был закупорен, и кардиолог поспешил его раскрыть, надувая и сдувая небольшой зонд, прикрепленный к направляющей проволоке на конце катетера.

В подобной ситуации время играет решающую роль: от того, насколько быстро будет восстановлен кровоток в закупоренной артерии, во многом зависят как краткосрочные, так и долгосрочные последствия для пациентов, перенесших сердечный приступ. Эффективность работы больниц принято оценивать по тому, сколько времени проходит с момента поступления пациента в приемный покой до надувания зонда в закупоренной артерии. Этот промежуток времени «от двери до зонда» в соответствии с требованиями Американской кардиологической ассоциации[9 - American Heart Assotiation (AHA). – Прим. ред.] не должен превышать девяносто минут. В случае с Карлом Гладстоном врачи управились меньше чем за пятьдесят.

После того как старший интервенционный кардиолог заключил, что процедура прошла успешно, Гладстона, по-прежнему находившегося под наркозом, переложили на очередную каталку и перевезли в отделение кардиореанимации – палату интенсивной терапии[10 - В книге я буду иногда называть ее просто реанимацией, это синонимы. – Прим. авт.] на восемнадцать коек, расположенную на пятом этаже больницы и предназначенную для пациентов кардиологии, которым требуется постоянное наблюдение. Доктору Гладстону повезло дожить до следующего дня, но он и представить не мог, насколько с точки зрения статистики ему не посчастливилось попасть в руки человека, ставшего практикующим кардиологом менее недели назад, – врача, который пока что был не в состоянии распознать едва заметные, однако потенциально разрушительные клинические симптомы.

Меня.

Глава 2

Увидев, что в отделение кардиореанимации завозят нового пациента, я вскочил на ноги.

– Спокойно, – сказал врач, что сидел рядом со мной. Он положил руку мне на плечо и усадил обратно на стул, подобно тренеру, усмиряющему рвущегося в бой новичка. – Дай медсестрам несколько минут сделать свое дело.

Он говорил мягким голосом и был поразительно похож на Скотта Байо времен сериала «Чарльз в ответе»[11 - Charles in Charge – американский телевизионный ситком, выходивший с 1984 по 1990 год, в котором роль главного персонажа исполнил актер Скотт Байо. – Прим. ред.], с его черными волосами и добродушной улыбкой. У него нос, пожалуй, был немного мелковат, в отличие от меня, у которого ситуация была обратной.

– Сегодня медсестры сделают для него гораздо больше, чем мы с тобой.

Я кивнул и уселся обратно.

– Ладно, – сказал я Байо, поправив свою медицинскую куртку. Я был весь на иголках: только что осушил большой стакан кофе со льдом, и мне не сиделось на месте.

После практики в хирургии вместе с Акселем и Маккейбом у меня были стажировки в неврологии, психиатрии, терапии, педиатрии и, наконец, в акушерстве и гинекологии, когда в самый первый день молодая ямайка позволила мне принять у нее роды. Она настаивала на том, чтобы рожать, стоя на четвереньках, изогнув спину дугой, словно кошка. Медсестра с изумлением наблюдала за происходящим и потом сказала, что я был похож на нервничающего квотербека[12 - Позиция игрока нападения в американском футболе. – Прим. ред.], принимавшего подачу в замедленной съемке.

Терапия – это максимально широкая область медицины, в которой могут найти применение абсолютно различные навыки, но и знания при этом требуются энциклопедические.

Обучение подходило к концу, и выбор специальности оказался непростой задачей. В конечном счете я остановился на терапии, потому что это самая широкая область медицины, в которой я мог почувствовать себя мастером на все руки. В ту же ночь состоялся мой дебют на большой сцене – на протяжении тридцатичасового дежурства мне предстояло заботиться о пациентах в критическом состоянии и делать все необходимое для каждого, кто попадет за это время в палату.

– У нас есть несколько минут, – продолжил Байо, – и я знаю, что это твое первое ночное дежурство в больнице. Так что давай сразу все обговорим.

– Отлично! – ответил я.

Наши наставники, группа энергичных ординаторов второго и третьего года, на вводном занятии рекомендовали постоянно демонстрировать повышенный энтузиазм, что было для меня в тот момент не особо сложно, ведь в моей крови кофеина было больше, чем гемоглобина.

– Просто расслабься, – сказал Байо, – и оглянись по сторонам.

Вместе мы осмотрели залитую белым светом люминесцентных ламп палату – замкнутое пространство размером с теннисный корт, с восемнадцатью пациентами в критическом состоянии и хлопочущими между ними медсестрами-филиппинками. По периметру палаты, стены которой были выкрашены в неудачный оттенок желтого, располагались огороженные стеклом койки с пациентами, а посередине, где сидели мы, находился центр управления, оснащенный креслами, столами и компьютерами[13 - По сути, это отделение – одна большая общая палата, по периметру которой располагаются индивидуальные стеклянные «кабинки» со шторками, в каждой из которых стоит кровать. Поэтому в зависимости от контекста я буду называть это отделением кардиореанимации либо – когда речь идет про само помещение, а не его функцию – просто палатой или общей палатой. – Прим. авт.].

– Сегодня ночью будем только мы с тобой, – сказал Байо, размахивая своим стетоскопом, – и восемнадцать самых больных пациентов во всей больнице.

Каждую ночь в отделении кардиореанимации дежурили интерн и ординатор второго года. В ту ночь была наша очередь, как и в каждую четвертую ночь в течение следующего месяца. Все пациенты в отделении были на аппаратах искусственной вентиляции легких, за исключением одного крупного латиноамериканца, который занимался на велотренажере и смотрел «Судью Джуди»[14 - Judge Judy – американское судебное реалити-шоу с Джутит Шейндлин в главной роли. – Прим. ред.] у себя в палате.

– Эти пациенты получают одно из самых продвинутых и комплексных лечений в мире, – Байо потянулся за черствым бубликом, лежавшим на стоявшей рядом тарелке. – Пациентов направляют в отделение кардиореанимации, когда надежда потеряна либо после того как произошло нечто ужасное. Баллонные зонды, желудочковые системы вспомогательного кровообращения, пересаженные сердца – все в таком духе.

Еще несколько дней назад я никогда не бывал в этом отделении. Все вокруг было совершенно в новинку. Я продолжал изучать помещение, пытаясь расшифровать симфонию нескончаемых звуковых сигналов и гадая, что каждый из них может значить. Я был словно посреди какого-то огромного уравнения с бесчисленным количеством переменных.

Медицина – удивительная область знания, в которой далекие от обычной жизни, абстрактные науки находят максимально практическое применение.

– Все эти пациенты должны были умереть, – продолжал Байо. – Практически у каждого жизнь поддерживается каким-либо искусственным способом. И изо дня в день они будут пытаться умереть у нас на глазах. Но мы постараемся поддерживать в них жизнь. – Он сделал паузу для драматического эффекта. – И это чертовски круто!

Это действительно было чертовски круто. Еще до моего непродолжительного пребывания в Младшей бейсбольной лиге я изучал молекулярную биологию и какое-то время заигрывал с идеей получить образование именно в этой области и заниматься вычислением структур молекул, которые из-за их крохотного размера нельзя было рассмотреть даже в микроскоп. Я навсегда отказался от этой затеи, когда один профессор, молодой специалист по кристаллографии[15 - Наука о кристаллах, их происхождении, структуре и свойствах. – Прим. ред.], объяснил мне, какую важную роль в биофизике играют мнимые числа. Как бы ни старался, я попросту не мог вникнуть в эту далекую от реальности концепцию. Мне хотелось применить науку к чему-то более конкретному, более осязаемому, выбрать профессию, в которой я бы мог прикасаться, видеть и чувствовать. Так что я решил поменять специальность и начал изучать медицину. И пока что это решение представлялось мудрым. В тот момент, когда я был вместе с Байо, ничто вокруг не казалось мнимым, воображаемым. Как раз наоборот – все было чересчур реальным.

Смахнув крошки от бублика с одежды, Байо близко наклонился ко мне, выставив на обозрение множество закупоренных пор на своем носу:

– Нам нужно работать сообща. Без командной работы тут никак. Так что мне нужно знать, что ты умеешь. Чем больше ты в состоянии сделать сам, тем больше у меня будет времени думать о пациентах. Итак, вместо того чтобы перечислять, что ты не умеешь, лучше расскажи, что умеешь.

Мой разум внезапно опустел. Точнее, я пытался найти там хоть что-то, но безуспешно.

– Ну… – я бросил взгляд на пациента без сознания перед нами. Он был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, а из его шеи, рук и промежности торчало с полдюжины трубок, пульсирующих от подаваемых по ним лекарств, про которые я никогда не слышал. Будучи студентом-медиком, я имел дело со всевозможными пациентами, но это неизбежно были ходячие, разговаривающие и довольно полноценно функционирующие люди. Для лежащего же тут пациента, бледного и неподвижного, моих ограниченных навыков и знаний было явно недостаточно. Если бы ему нужно было вырезать аппендикс или зашить лицо, я был бы к его услугам, но кардиореанимация? Мне предстояло еще очень многому научиться. Чем я вообще мог ему помочь?

Наконец Байо нарушил тишину:

– Ладно, – сказал он. – Я начну. Умеешь брать кровь?

– Нет.

– Ставить капельницу?

– Нет.

– Сможешь поставить назогастральный зонд?

– Могу попробовать.

– Ха! Значит, нет. Когда-нибудь выполнял парацентез[16 - Прокол барабанной перепонки с целью выведения скопившейся жидкости из воспаленного среднего уха. – Прим. ред.]?

– Я не прочь научиться.

Он улыбнулся:

– Ты точно ходил в медицинскую школу?

Я и сам был в недоумении. Если бы Байо попросил меня повторить наизусть страницы из журнальной статьи про химические процессы в почках или коагуляционный каскад[17 - Процесс свертывания крови. – Прим. ред.], я бы мог устроить настоящее представление. При этом у меня толком не было практических навыков, необходимых для поддержания человеческой жизни: я не умел брать кровь или ставить мочевой катетер. В Гарварде все это было не в приоритете. В медицинской школе мне даже разрешили пропустить месяц практики в отделении интенсивной терапии Массачусетской больницы, вместо которого я отправился в Индонезию изучать тропические болезни. Кто вообще меня на это уговорил?

– Я закончил Гарвард в этом месяце.