Дедушка Джо

Я хотел спросить, за что их казнили, да побоялся, что дедушка и это забыл. Но Шурка не удержался.

– А за что их повесили, дедушка Джо?

– За бомбу. Только это неправда, мальчики, они не бросили бомбу. Они просто шли, как я, как другой на Первый май.

– В тысяча восемьсот девяностом году?

– Нет, кажется, это было раньше…

Дедушка наморщил лоб и сел, прикрыв ладонями глаза. Он сидел так долго-долго, и вдруг я увидел, что у него между пальцами вытекла слезинка.

– Дедушка, а дедушка Джо! – окликнул я его. И он отнял руки от лица. Слезы текли у него по морщинкам, он горько кивал головой.

– Все забыл, все забыл! Кусочки помню: у Мак-Кормик забастовка, Хеймаркетсквер, бомба, Первый май… Когда это было, первый Первый май, – потом или раньше? Спайс, Фишер и Энгель, а как его звали, четвертого? Все забыл, все забыл, олд фул!

Он положил мне руку на плечо.

– Так-то, Майк. Слышал, как коммунары? Всякую минутку помнят. Почему я не помню, один туман в старой голове? Надо дедушке Джо умирать. Никуда не годится. Спайс, Фишер, Энгель… Как его звали? Вместе работали у Мак-Кормик. Питерс – не Питерс, Адамс – не Адамс. Ларсон? Нет, и не Ларсон.

Он снова уткнулся лицом в ладони и замолчал. Мы потихоньку вышли из комнаты.

С этого для дедушка Джо совсем переменился. То бывало смеется, поет вместе с нами «Приамурских партизан». А сейчас совсем загрустил. Сидит во дворе на лавочке и молчит. Уставится на какую-нибудь жестянку, склянку и не шевелится. И нас не замечает. Только раз вечером, – я помогал ему встать, потому что у него нога затекла, – он говорит мне снова:

– Скоро будешь говорить мне «прощай», Майк. Если старый человек потерял память, то надо в гроб. Старый человек каждый день всю старую жизнь живет. Если забыл – скучно, совсем нельзя жить, май бой. Скоро будет умирать дедушка Джо.

Шурка нашел в газетном киоске целый ворох американских газет. Мы выпросили дома денег и притащили газеты дедушке Джо. Потихоньку, чтобы он не заметил, мы прокрались к нему в комнату и положили сверток на стол. На другое утро он вышел во двор с американской газетой.

– Спасибо, мальчики, – улыбнулся он нам. – Дедушка Джо очень рад. Очень рад, хороший подарок. Спасибо, май бойс.

Он развернул газету и принялся читать. Через полчаса Шурка стукнул мне в окно. Я выбежал во двор.

Дедушка Джо сидел неподвижно, глядя все на одну и ту же строчку.

– Он не читает, – шепнул мне Шурка. – Так просто сидит.

У нас не было запятив в школе, потому что нас распустили до первого апреля. Но я знал, что Степан Петрович, который преподавал нам обществоведение, никуда не уехал на эти дни.

– Погоди, – сказал я Шурке. – Я придумал одну штуку. – И побежал к Степану Петровичу.

Он очень удивился, когда я рассказал ему, в чем дело.

– Так, так, – сказал он. – Значит, тебе нужны книги, в которых можно найти про первое Первое мая. Придется полезть в историю рабочего движения в Америке.

Он порылся на полке, потом раскрыл диван, битком набитый книгами.

– Что же, возьми вот эту и эту. Только они очень трудно написаны, тебе самому не осилить. А впрочем… если хорошенько наляжешь… Ну, смотри только, не затеряй их, эти книги трудно достать.

Я аккуратно завернул книги в газету. Три книги! На одной большими, жирными буквами было напечатано IWW – те же самые буквы, что мы видели с Шуркой у дедушки Джо на лоскутке красного шелка.

Домой прилетел я нулей.

– Ш-ш! – остановил я Шурку, который кинулся мне навстречу. – Теперь все будет ладно.

Дедушка Джо все сидел над газетой, как и два часа назад. Он задремал, трубка выпала у него из руки. Мы тихонько прошмыгнули мимо, зашли к нему в комнату.

– Ну, говори, что ты придумал! – теребил меня Шурка.

Я развернул бумагу и выложил на стол все три книги. А книгу с буквами IWW положил наверх, – чтобы дедушка Джо сразу заметил ее, как вернется к себе.

Уж, конечно, мы поглядывали в окошко. Недаром он в этот вечер потушил свет в двенадцать часов, – ведь всегда он ложился спать в девять! Он прочитал страницу и, прежде чем перевернуть ее, долго сидел, задумавшись и глядя в потолок. Нам не видно было его лица, но я уверен, что он улыбался.

И наутро он вышел с прежней, веселой улыбкой на лице.

– Хэлло, бойс! – окликнул он нас. – Хау ду ю ду? (Это значит: «Как вы поживаете?») Хорошо? Олл рант, и я хорошо. Какая теплая погода, вовсе лето. А ведь я вспомнил, как звали парня, – Парсонс. Смешно, как я мог позабыть! Вместе работали, вместе корку хлеба ели… Парсонс, ну, конечно, Парсонс. Хороший был малый Парсонс!

Больше ничего он не сказал в этот день: сидел, держал на коленях кошку Мурку и щекотал ей шею под подбородком. А Мурка щурилась и урчала.

– Выздоровел наш старикан, – подмигнул мне Шурка.

Прошло еще два дня. Мы отправились с дедушкой Джо на почту. Он получил свою пенсию, потом с таинственным видом сказал нам:

– Ну, мальчики, вы будете меня ждать тут. Никуда не ходить! – И вошел в универмаг. Он вынес покупку, завернутую в бумагу, и, гордо задрав кверху свою бородку, отправился домой.

На дворе он остановился у ручейка, который бежал из-под снежной кучи, сорвал обертку с яркого красно-синего парохода и сказал, указывая пальцем на воду:

– Вы будете красный флот, май бойс!

Дедушка Джо позабыл, что прошло уже два года с тех пор, как мы увлекались этой забавой. Теперь нам и вовсе скучно было пускать пароходики в чайной ложке воды. Не малыши ведь мы, в самом деле! Но мы терпеливо пускали суденышко у снежной кучи и подталкивали его по асфальту до самых ворот. А старик глядел на нас, прищурив веселые глаза, и только что не урчал, как Мурка.

– Ну, дедушка Джо, – сказал Шурка, когда нам окончательно наскучило это занятие, – вы хотели нам рассказать про эту картинку.

– Про какую картинку? – спросил старик.

– Да про ту, на которой нарисованы арестанты: Спайс, Фишер, Энгель…

– И Парсонс? – докончил дедушка Джо. – Расскажу, если вы поможете мне сварить обед.

Раз в сто лет дедушка Джо доставлял нал это удовольствие: мы забирались к нему, жарили картошку или варили щи, а потом обедали все вместе. Шурка имел свою специальность: стоять у машинки, подкручивать фитили, помешивать в кастрюле или на сковородке. А мы с дедушкой Джо чистили в четыре руки картошку.

– Это я ошибся, что первый Первый май был в тысяча восемьсот девяностом году, – сказал дедушка, когда мы принялись каждый за свое дело. – Самый первый Первый май был раньше – в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. Помню очень хорошо. Мы с Парсонсом работали в то время в Чика-го, на заводе сельскохозяйственных машин Мак-Кормик.

– А кем ты работал там, дедушка? – спросил я.

– Подручным работал, но сборке жаток. В то время рабочие начали делать союзы по всей Америке. Лучше, лучше вымой картошку, Майк. Мы требовали эйт хаур дэй – это значит восемь часов в день работы, а больше нет. Тогда решили: в Первый май тысяча восемьсот восемьдесят шестого года – никто не работай в Америке, стачка за эйт хаур дэй. Мы не пошли на завод в Чикаго и в других больших городах. И это был первый, первый митинг. Парсонс сказал мне: «Джо, завтра ты приходи на митинг, ты и другой, и столяр, и механик…» Мы пришли, и полиция стреляла. Я взял большой камень, – и бросал, и бросал, прямо в полисмен. Мне убили руку, – вот…

Дедушка Джо положил картофелину в миску и засучил рукав выше локтя: на худенькой руке был белый шрам, как червячок.

– И много убили до смерти. Тогда мы устроили митинг на другой день в Хей-маркет-сквер, па Сенной площади. Это было очень много рабочих, весь Чикаго. Полиция пошла вперед, и кто-то бросил в них бомбу. И бомба убила много полисмен. Я знаю: Парсонс не бросал бомбу, и Фишер не бросал бомбу, и Энгель и Спайс тоже не бросали. Кто бросал? Может быть, что предатель. Да, конечно, предатель. Его послали боссы[1 - Босс – хозяин, капиталист.] погубить наш митинг, наш рабочий союз…