Мерцающая аритмия

Чувствуя какой-то подвох, я робко произнес:

– Получается – «отвага».

И тут Лютиков прочел мне целую лекцию по этимологии слова «отвага»:

– В древности оружия не было, а люди дрались вот такими толстыми жердями, которые в некоторых диалектах назывались «ослопами». Увернуться от такого оружия и самому нанести удар – нужны были ловкость и смелость. А увертывались от чего? От ваги! Понял теперь откуда корень этого слова?!

Что мне оставалось делать? Я мотнул головой, словно лошадь. А что вы хотите? Меня так же одолели генкины мысли, как назойливые мухи. Разговаривать с ним – это вам не на лавочке болтать с пенсионерами. Тут эрудиция нужна.

– Понимаешь, – говорил Лютиков, – слово является символом смысла, а не самим смыслом. Смысл выразить символом полностью невозможно. Все смыслы во тьме лежат. Вот почему мы так трудно, так сложно договариваемся даже по очевидным вещам! И уже полная трагедия происходит, когда нет одинакового понимания слов. А это одно и то же: что мы внутри себя в мыслях своих внутренних не понимаем друг друга!

Он прервался и поймал мои глаза в прицел своих. Захохотал, ударил ладонями по своим коленям:

– Да, да! Именно так! Мы мыслим исключительно словами! То есть мыслим символами понятий! Я всегда удивлялся точным переводам с иностранных языков! Ну ладно, по-немецки бабушка – «большая мать», куда еще ни шло, но перчатки – «ручные ботинки» – это, прости меня, наводит на мысль, что истинный смысл «ботинок» на немецком языке, скорее всего, не «обувь», а «одежда».

«Одежда» для ног, для головы и так далее… Это всё простые понятия, а если вступить в область морали и нравственности? Если в душу человеческую заглянуть? Тут себя-то не понимаешь, а как поймешь того же пуштуна? Как поймешь абхаза, алеута? Не поймешь. Соседа не понимаешь, а ведь с ним на одном языке, казалось бы, мыслим, но весь фокус в том, что у него за словом одни понятия, а у меня, пусть чуть-чуть, но иные! Русский язык, вообще то расплывчат, туманен, двусмыслен. «Люблю» все говорят, но всяк любит по своему! Вот, к примеру, матерок в русском языке. В нём нет смысла – это эмоция, выраженная в словах, а любой иностранец, даже знающий русский язык, понимает матерок буквально. Сколько на почве этого бытовых ссор? Не сосчитать!

К Лютикову «мышлению» нужно было привыкнуть, как привык к нему я, но и меня «пронимали» до печенок его «уходы», «отступления» и «комментарии» самого себя. Вот почему так трудно перевести его устную речь в письменную. Соблюсти логику, связность. У Лютикова было постоянное желание все объять, и это «объятие» он начинал частенько от «сотворения мира» и до наших дней. Его всегда как бы распирали изнутри бог весть откуда почерпнутые знания, самым неожиданным образом объединенные в причинно-следственные связи. Эти знания распирали его, толпились возле языка, отталкивали друг друга, выкрикивали через голову других знаний, перебивали. На всё, про всё у него были свои причины.

– Истина не очевидна, – говорил Генка, потягивая крепкий чай, – а напротив – скрыта. На поверхности лежит примитивное: «Щелкни кобылу по носу – она махнет хвостом». Увидеть связь явлений, кажущихся далекими друг от друга, – вот метод истинно мыслящего человека! Вот колбаса стала не мясом, а травой пахнуть, отчего бы это?

– Ну и отчего?

– А оттого, что у директора мясокомбината совести нет!

Тут уж я не выдержал Генкиной алогичности и дал волю своему сарказму.

– А совести у него нет потому, что он Пушкина не читал?!

– Вот именно! И Достоевского не читал, и Библию не читал! И твоя ирония совершенно не к месту! Когда из общества, как из проколотого воздушного шарика, улетучиваются мораль и нравственность, то вся его материальная ткань начинает расползаться по швам! Тогда колбаса начинает пахнуть травой, а от ботинок отстают подошвы! Тогда ржавая, «мертвая вода» течет из крана, и дети ни в грош не ставят своих родителей! Это же элементарно, друг мой! – Жаль, что не обозвал меня Ватсоном: с него бы это стало.

* * *

Генка такой манерой общения начисто извел свою жену, и они часами и днями не разговаривали между собой, что нисколечко его не волновало. Но это волновало Дашу, и она жаловалась мне: «Михаил Иванович, вы бы хоть как-нибудь на него подействовали. Ведь с ним ни о чем невозможно говорить! Вот вчера сказала ему, что розетка не работает, так он, прежде чем взять отвертку в руки, минут десять рассказывал мне, что розетки в цепь подключаются параллельно и почему именно так, а не иначе! Ну, как с ним жить?!»

Однако же прожили более тридцати лет. Случилось мне быть свидетелем примечательного диалога между Лютиковым и его женой.

Даша принесла из библиотеки книжку В. Пикуля «Фаворит». Генка покрутил её в руках, а потом глубокомысленно изрек.

– Слово «фаворит» происходит от горы Фавор, где по преданию Христос преобразился перед тремя из двенадцати своих учеников. Избранные из избранных – фавориты. Это было своеобразное время в истории российской государственности, весьма характерное для всех царств, где короны носили женщины…

– Ну и к чему ты мне это говоришь? – Спросила Даша. – На что намек делаешь? Что я дура, а ты – умный?

– Почему обязательно в таких категориях мыслить?

– А то я тебя не знаю, «мыслитель», видишь ли. Учишь, учишь, сам бы поучился. Кто действительно ученые, так в институтах сидят, а не дома. Хоть постороннего человека спроси, он тебе то же самое скажет, – она кивнула в мою сторону и ушла на кухню.

– Вот и возьми с неё… – сказал Генка таким тоном, словно извинялся за свою жену. – Редкая женщина способна к мышлению. Глупости, что женщины тонко чувствуют и глубоко мыслят. Конечно, они очень тонко чувствуют, но что? Только не абстрактную красоту, нет, это самые прагматичные из рода «Хомо сапиенс», и объясняется всё тем, что в женщине сильнейший и всё подавляющий инстинкт к продолжению рода. Она остро и тонко чувствует опасность для семьи и выгоду для семьи. Она остро и тонко чувствует и выбирает себе партнера с перспективой социального роста. Она любит лиц с положением и отбирает еще в незрелом возрасте сильных доминантных самцов. Мышление её предметно и конкретно, предельно приземлено. В эволюционном смысле в женщине закрепляется все положительное, что накоплено в процессе биологической и социально-политической эволюции. Мужчина на два шага идет впереди женщины, он – экспериментатор во всем и потому любознателен, активен и потому мыслит. У него намного снижен инстинкт самосохранения… Ты видел в природе, чтобы самка себя украшала? И не увидишь! Только мужчине дано по-настоящему, глубоко и тонко постигнуть красоту мира и в том числе красоту женского тела…

Этот монолог, с перерывами, разумеется, растянулся на полчаса и закончился тем, что Лютиков принялся цитировать Мопассана и доказывать, что все войны в истории человечества случались из-за женщин, начиная от троянской и заканчивая второй мировой. Что самые жестокие следователи в НКВД были женщины, а вовсе не мужчины.

Жить с таким человеком – сущая кара божия, поскольку Лютиков не умел разговаривать, как все. Всегда что-то обобщал и доискивался первопричин. А ведь мы, большей частью говорим не затем, чтобы выяснить суть дела, а затем, чтобы «обменятся информацией». Мы говорим потому, что есть язык и нам привычно им пользоваться, как пользуемся руками, не особо задумываясь, зачем и как. Сам же Лютиков называл это «болтовней» и быстро «увядал», когда попадал в компанию «болтающих людей». Ему было не только скучно: такое общество его угнетало.

Я не знаю, существовала ли область науки или религии, по которой бы Лютиков не мог прочитать лекцию. Он мог рассуждать часами по поводу «струнной структуры» Вселенной или об «островах стабильности трансурановых элементов». Такое «всезнайство» и постоянная готовность поучать каждого, попавшего в его поле зрение, со временем сделало из Генки изгоя. На этот счет у него, как всегда, было объяснение:

– Люди не желают ничего слышать и слушать, что не соответствует их представлениям. Они хотят одного – лишний раз убедиться в том, что правильно все понимают и верно все оценивают. Вот возьми мою соседку Аллу Кузьминичну. Приходит ко мне и говорит: «Геннадий Михайлович, я решила купить акции «Первого инвестиционного фонда». Тогда просто помешательство было на покупке ценных бумаг. Я ей говорю: «Дорогая Алла Кузьминична, если у Вас появились лишние деньги, то купите на все мыла или придумайте что-нибудь еще. Мыло и через сто лет будет точно так же востребовано человеком, и на одну помывку пойдет ровно столько же, сколько его идет нынче». Так ведь обиделась! Она ведь хотела, чтобы я ей сказал: «О да! Дорогая Алла Кузьминична! Разумеется, Вы правы, деньги должны работать и приносить доход!» Или что-то в этом роде. А я сказал совершенно не то. Как же на меня не обидеться? Я ведь, получается, усомнился в её умственных способностях, а это веская причина для обиды. Это я раньше ко всем с советами лез, убеждал до хрипоты, нервы себе и людям портил, а нынче смотрю, любуюсь со стороны на человеческую тупость-глупость.

Что Генка «любуется», так это хватил лишку. Я теперь доподлинно знаю, что не было такого события в жизни страны, по поводу которого Лютиков смолчал. Да что там смолчал?! Он кричал, истошно и надрывно, все эти годы, которые я знал его.

Однажды, кажется, за год до своей смерти, он сказал:

– Вот ты только что помянул, что я то и то предсказал, вроде как комплимент мне сделал, а хочешь знать… – и тут он перешел на какой-то свистящий шепот. – Хочешь знать, так я ненавижу себя за карканье! Веришь – нет, иногда вижу себя в образе черного ворона, расхаживающего по трупам! Невыносимо мерзко!

– А что ж ты… кто ж тебя…

Но Лютиков оборвал меня:

– Кабы знать, кто!? Не могу я врать! Не получается, и болею, если все же не скажу так, как мне в голову пришло и на сердце легло! – И вдруг, вне, казалось бы, связи с предыдущей мыслью, говорит: – Думаешь, это легко? Радостно правду, что в тебе есть, людям говорить? Знаешь, что я тебе скажу: не только евреев через своих пророков Бог ослепил, чтобы они своей судьбы не знали, он всех нас сделал слепыми. А если бы мы были зрячими, то вид жизни стал бы для нас настолько невыносим, что…

По обыкновению своему Лютиков замолк и ушел в себя. Я минут пять ждал, а потом не выдержал и спросил:

– Ну и что, что?

– А? – он словно вынырнул из океанских глубин и походил на диковинную рыбу: выпучив глаза, уставился на меня.

– Ты говорил, что если бы мы были зрячими, то вид жизни стал бы для нас невыносим.

– Думаю, что это так, но доказать этого не могу. К сожалению, самое главное, самое важное для человека, недоказуемо! И потому не доказуемо, что там, в глубине смыслов, не за что уцепиться и не от чего оттолкнуться! Там – вера! И ничего, кроме веры!

– Веры в то, что мы слепые!

– Кабы эта вера была, а то ведь и веры-то цельной нет, а всё обрывками, урывками да толкованиями разными, зачастую бессмысленными. Ладно, оставим эту «скользкую тему». Её ведь в разуме, как обмылок в руках, не удержишь: выскальзывает, а если хочешь – ускользает от рассудочного постижения.

* * *

Был в его жизни период, аккурат в горбачевскую перестройку, когда Лютикова усиленно вербовали в «партию», но он благополучно пережил и этот искус, хотя тогда жена очень соблазнилась перспективой получить взамен двухкомнатной трехкомнатную. Это потом, после смерти жены, Генка продал приватизированную квартиру и купил себе поменьше, однокомнатную, а тогда он посмеивался над супругой: «Пусть сначала дадут, а потом в партию забирают».

Я к этому времени хорошо узнал Лютикова и думаю, что в этой партии ему недолго пришлось бы состоять. Он сам по себе был совершенно отдельная партия, название которой трудно придумать, хотя больше всего подходит определение «Партия свободно мыслящих людей». Однако как создать партию, в которой бы всяк по своему «свободно» мыслил – ума не приложу.

* * *

Так вот, знал я Лютикова и совершенно иного, в ярости. Однажды в силу своей профессии я присутствовал на одном «совещании с народом» высокопоставленного лица из правительства. Нужно ли говорить о том всеобщем раболепии, которое окружало это «лицо»?

(Поставил вопросительный знак и тут же вспомнил Лютикова, цитирующего Монтеня: «Власти, самой по себе, свойственно возвышать человека в наших глазах и на что раньше мы не стали бы смотреть из-за стеснения быть оскорбленными одним только его видом, но волею судьбы, мы его превозносим как величайшего человека». (Это беда какая-то со мной творится: все время слышу его голос. Он постоянно врывается в мое повествование и разрывает на части весь «план» рассказа).

Речь тогда шла о реструктуризации угольной отросли. Генка Лютиков сидел в зале, представляя «рабочие массы» и их интересы. Его, как и многих в начале девяностых годов, захватило политическое безумие, и частенько появлялся он в самобытной и довольно оригинальной организации под названием «Городской рабочий комитет».

Высокопоставленное лицо вышло на трибуну «ДК им Толстого» и стало объяснять «прелесть» реструктуризации для граждан города. «Пел» он славно и плавно, завораживающе «пел», почти всех усыпил и убаюкал. Отцы города так просто млели от его слов. И тут в усиленную динамиками речь, врывается зычный, натуральный голос, слегка шепелявящий.