Провидец Энгельгардт

И была бы эта песня, что называется, не в бровь, а в глаз. Тогда, в 1990-е годы, власть открыто демонстрировала, что ей на народ наплевать, и один из её идеологов прямо так и заявлял: «Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом – новые вырастут». Обычно к этому добавляли изречение одного знаменитого советского маршала: «Русские бабы ещё нарожают». (Тут оба авторитета ошиблись: в 90-е годы русские бабы массово отказывались рожать, отсюда и демографическая яма, последствия которой будут сказываться ещё долго.)

Как при Александре II, так и при Ельцине с его подельниками, либеральные реформы послужили поводом для туземного и иностранного жулья крушить экономику, культуру и духовные основы России, грабить её достояние, шельмовать и унижать наш народ, надевая на его шею новое, «демократическое» ярмо. А большинству народа зарплата не позволяла не только жить, но и выживать, да и её, мизерную в условиях скачкообразного роста цен, подчас не выдавали по несколько месяцев. Энгельгардт в 1990-е годы увидел бы не только разорённые фермы и заброшенные поля в деревне, но и вполне работоспособных, однако лишившихся работы горожан, копающихся в мусорных ящиках в поисках остатков пищи, выброшенных более состоятельными людьми.

Если бы Энгельгардт повторил своё путешествие ещё четверть века спустя, в 2015 году, он застал бы не столь надрывающую душу, но отнюдь не всегда радующую картину. В сельской местности он увидел бы островки интенсивного хозяйствования агрохолдингов, напоминающие кулацкие хозяйства, только более крупные и основанные на новой технике, первые плоды усилий по импортозамещению – свиноводческие комплексы, фермы крупного рогатого скота, новые фруктовые сады и виноградники, и одновременно – громадные массивы заброшенной пашни, оставшихся без работы жителей деревень, на которых, вдобавок ко всему, обрушилась новая волна «оптимизации» систем образования и здравоохранения на селе. Сейчас уже не так бросались бы в глаза разрушенные фермы колхозов и совхозов, потому что всё, что там подлежало утилизации, было уже растащено, а сами развалины поросли травой или даже лесом, кучи брошенного металла поржавели и даже приобрели какой-то экзотический вид и подобие мест для агротуризма. В некоторых городах он заметил бы признаки оживления, в других – продолжающееся запустение, отсутствие работы и надежды на лучшее будущее. Но порадовало бы его то, что «Крым наш!». А если бы довелось ему побывать на Параде в честь 70-летия Великой Победы в Москве, он преисполнился бы гордости за возвращающую себе статус великой мировой державы Россию. Кстати сказать, он имел бы полное право принять участие и в шествии «Бессмертного полка», неся портреты своего сына и остальных членов своего семейства, погибших от голода в блокадном Ленинграде в 1942 году.

Ну, а тогда, когда он только переехал на жительство в Батищево, видя запустение родного края, во многом отражавшее картину всей российской деревни, учёный-помещик посчитал постановку своего хозяйства, доведение его до процветания не только способом обретения средств к жизни, но и своим патриотическим долгом. Сыграло свою роль и желание показать: учёный не сломлен царской немилостью. «.Я оставлял Петербург, – напишет он позднее, – весёлый, полный надежд, с жаждой новой деятельности». Присутствовало тут и стремление к самоутверждению: «и я на что-нибудь годен, и я чего-нибудь да стою».

И через несколько лет упорного труда он добился своего, создав образцовое хозяйство в обыкновенной деревне с малоплодородными подзолистыми почвами. Более того, его имение превратилось в своего рода школу передового опыта, куда съезжалось много жаждавших построить жизнь на новых началах, прежде всего молодежи (правда, подлинного успеха из них добивались немногие). И это дало ему основание с уверенностью заявлять:

«Теперь Смоленская губерния нуждается в привозном хлебе, но если распахать пустоши, то мы не только не нуждались бы в хлебе, но завалили бы им рынок». И это относилось не только к хлебу, а и к другим продуктам питания, и не только к Смоленщине, но и ко всей сельской России. Ну, а кто же не даёт распахать эти пустоши? Помещики, которым они принадлежат. Они либо живут по принципу «собаки на сене»: «сама не ем, и другим не даю». Либо же использовали для закабаления крестьян «отрезки», о чём подробнее будет сказано ниже. Энгельгардт думает именно о судьбах всей России, которая могла бы быть необыкновенно богатой, если бы производителя сельскохозяйственной и иной продукции не связывали по рукам и ногам бюрократические узы и устаревшие отношения собственности, о которых тоже будет сказано ниже. Вспоминая разговоры крестьян о некоей сказочно богатой стране «Китай», учёный восклицает:

«Но где же этот «Китай»? Где этот таинственный, могучий, богатый «Китай»? Он тут, под ногами у нас лежит скованный, запертый замками немецкой работы, запечатанный двенадцатью печатями. Только снимите печати, только отоприте замки!.. Не мешайте нам, не водите на помочах – и мы будем платить хороший откуп. Денег будет пропасть, только дайте возможность жить, как нам лучше. Сгорит деревня – мы построим новую. Подохнет скот – новый вырастим. А сверх того и деньги будем платить, деньги, стало быть, будут».

Как мы видим, стон, который мы слышим и сегодня («не просим помощи – только не мешайте!»), раздавался и сто с лишним лет назад. Но чтобы иметь право высказать это тогда, Энгельгардту пришлось создать целую новую систему хозяйствования, а для этого и нужно было найти то «решающее звено», ухватившись за которое, можно вытащить всю цепь. И Энгельгардт нашел его не просто в человеке, крестьянине и работнике, а именно в русском человеке, живущим своим особым, национальным строем жизни. Русский человек, конечно, по анатомии и физиологии такой же, как и люди других национальностей, но у него свой, особый (при всём разнообразии индивидуальностей) склад психики, а отсюда – и отношение к труду, чередование работы и праздников, весь строй быта. Хотя, судя по фамилии, Энгельгардт имел в числе своих предков немца, он хорошо знал русского человека, ибо родился в 1832 году в смоленском селе Климове (имении отца), провел там детство и получил первоначальное образование. Сын довольно крупного землевладельца, он всё же хорошо знал положение крестьян. И впоследствии в городе его окружали замечательные русские люди, он был в курсе всех новинок отечественной литературы, особенно «деревенской прозы» позапрошлого века. И всё же, вернувшись в деревню, он сразу же почувствовал, как скудны его познания в жизненно важных вопросах российского бытия, почерпнутые «из авторитетных источников».

«Когда-то в Петербурге я, интересуясь внутренней народной жизнью, читал известные корреспонденции, внутренние обозрения, земские отчёты, статьи разных земцев и пр. Каюсь, я тогда верил всему, я имел то фальшивое представление о внутреннем нашем положении, которое создано людьми, доподлинного положения не знающими. Когда я попал в деревню – а дело было зимой, и зима была лютая, с 25-градусными морозами, – когда я увидел эти занесённые снегом избушки, узнал действительную жизнь с её «кусочками» (нищенстве, но об этом – ниже. – М. А), «приговорами», я был поражён. Скоро, очень скоро я увидал, что, живя совершенно другою жизнью, не зная вовсе народной жизни, народного положения, мы составили себе какое-то, если можно так выразиться, висячее в воздухе представление об этой жизни… Только крестьяне знают действительную жизнь».

Это положение, кажущееся невероятным, тем не менее, сопутствует людям на всём протяжении человеческой истории. «Верхи» обычно имеют превратное представление о жизни «низов». И «верхи» практически всегда имеют о действительности, особенно о жизни «низов, ложное представление. Маркс выразил это положение афористичной формулой: верхи полагаются на низы в знании частностей, низы полагаются на верхи в знании общего положения дел, и тем самым вводят друг друга в заблуждение.

И Энгельгардт не просто изучает, наблюдает русского человека в разных проявлениях его бытия, но и действительно «живёт в народе»:

«Меня всё интересовало. Мне хотелось всё знать. Мне хотелось знать и отношение мужика к его жене и детям, и отношение одного двора к другому, и экономическое положение мужика, его религиозные и нравственные воззрения, словом – всё. Я не уходил далеко, не разбрасывался, ограничился маленьким районом своей волости, даже менее – своего прихода. Звал меня мужик крестить, я шел крестить; звали меня на николыцину, на свадьбу, на молебны, я шел на николыцину, на свадьбу, сохраняя, однако, свое положение барина настолько, что приглашавший меня на николыцину мужик, зная, что я не держу постов (это среди интеллигентных дворян было уже делом обыкновенным. – М. А.), готовил для меня скоромное кушанье. Я ходил всюду, гулял на свадьбе у мужика, высиживал бесконечный обед у дьячка на поминках, прощался на масленой с кумой-солдаткой, пил шампанское на именинном обеде у богатого помещика, распивал полштоф с волостным писарем, видел, как составляются протоколы, как выбираются гласные в земство».

Думается, далеко не каждый руководитель рангом от председателя колхоза и выше, не говоря уж о высшем менеджменте агрохолдинга в наши дни, даже если и вышел из крестьянской семьи, мог бы поставить себя в такие отношения к рядовым труженикам села.

Природный ум, обширные познания, богатый жизненный опыт, научный подход к хозяйству, строгий учёт и тщательный анализ всех сторон хозяйственной деятельности в сочетании с великолепным знанием людей и, соответственно, умением подбирать себе помощников и послужили залогом успеха Энгельгардта в экономическом смысле. А блестящий дар публициста позволил ему написать книгу, которая остаётся сегодня (и, надо думать, останется и впредь ещё надолго) интересной широкому кругу читателей, и притом не только сельских жителей.

История часто движется от утопии к утопии (это не исключает достижения при этом каких-то побочных положительных результатов), а общество живет мифами. Меняется общественный строй, меняется власть – меняются и мифы, нередко просто сменив знак на противоположный. Миф о всесторонне отсталой, «лапотной», царской России может смениться мифом о России процветающей (о «России, которую мы потеряли»), миф о нищей стране – мифом о стране, «кормившей хлебом половину Европы». Книга Энгельгардта помогает избавиться от многих мифов и обрести достоверное знание о России второй половины XIX века.

Трудно перечислить все те вопросы народной жизни, настоящего и будущего России, какие подняты Энгельгардтом в его письмах-очерках. Здесь и размышление о хозяине и хозяйстве, и исследование русского человека как работника, члена семьи, участника общинного дела, гражданина государства, личности – носителе определённого национального психического склада, и сравнение различных систем землепользования, и объективное описание уровня жизни, и трезвый взгляд на политику правительства. И всё это остаётся в большей или меньшей степени злободневным, всё чему-нибудь научает. В особенности же, пожалуй, учит судить о жизни народа не по газетным, радио- и телерепортажам, не по трактатам ученых, не по статистическим отчетам. К сожалению, за сто с лишним лет положение в этом отношении мало изменилось, и те высокие инстанции, которые принимают решения по коренным вопросам развития сельского хозяйства, так же мало знают действительную жизнь народа, как мало знали её и тогдашние начальства. Плохо знают эту жизнь и журналисты (не в обиду им будь сказано), кавалерийские наскоки которых в хозяйства часто представляют собой проявления своеобразного нового «народничества». Польза от таких наездов более чем сомнительная, ибо начальство рангом пониже давно выработало до тонкостей механику «втирания очков» сановитым гостям, а тех подобный способ общения с народом, кажется, вполне устраивает, и не удивительно. Ведь деревня пока интересовала горожан, прежде всего, как источник продовольствия для них, может быть, еще как место летнего отдыха, а отнюдь не как та сфера народной жизни, где закладывается фундамент физического, нравственного и духовного здоровья нации. И налаживать сельское хозяйство, учить крестьян пахать и сеять мы долго посылали городских активистов вроде шолоховского Давыдова или теперешних коммерсантов – руководителей агрохолдингов.

В самом начале своего первого письма Энгельгардт предупреждает редакцию и читателей журнала, «что решительно ни о чём другом ни думать, ни говорить, ни писать не могу, как о хозяйстве. Все мои интересы, все интересы лиц, с которыми я ежедневно встречаюсь, сосредоточены на дровах, хлебе, скоте, навозе… Нам ни до чего другого дела нет… Вот описание моего зимнего дня.

…Поужинав, я ложусь спать, и, засыпая, мечтаю о том, что через три года у меня будет тринадцать десятин клеверу наместо облог (заброшенных земель), которые я теперь подымаю под лён. Во сне я вижу стадо пасущихся на клеверной отаве холмогорок (порода коров), которые народятся от бычка, обещанного мне одним известным петербургским скотоводом. Просыпаюсь с мыслью о том, как бы прикупить сенца подешевле.

Проснувшись, зажигаю свечку и стучу в стену – барин, значит, проснулся, чаю хочет. «Слышу!» – отвечает Авдотья и начинает возиться с самоваром».

И так подробно описан весь день. Но, конечно, Энгельгардт здесь немного хитрит. С одной стороны, такая сосредоточенность исключительно на хозяйстве и позволила ему добиться невиданных на данном поприще результатов, а с другой – и мысли о российском селе, о судьбе России никогда не покидали его, вклиниваясь и в сознание, и в подсознание, и в процесс хозяйственных забот. Он жил не так: сейчас я занимаюсь хозяйством, а потом буду думать о России. Нет, каждое его повседневное хозяйственное дело, каждое наблюдение за крестьянской жизнью добавляло свой штрих в складывающуюся в его голове картину жизни страны.

Описание Энгельгардтом жизни смоленской деревни должно было шокировать петербургскую публику, потому что из него было ясно, что столица и сельская Россия – это два совершенно разных и не соприкасающихся один с другим мира: «Вам в Петербурге… всё равно, что ноябрь, что январь, что апрель. Самые тяжёлые для нас месяцы – октябрь, ноябрь, декабрь, январь – для вас, петербуржцев, суть месяцы самой кипучей деятельности, самых усиленных удовольствий и развлечений. Вы встаёте в одиннадцатом часу, пьёте чай, одеваетесь, к двум часам отправляетесь в какой-нибудь департамент, комиссию, комитет, работаете часов до пяти, обедаете в шесть, а там – театр, вечер, вечернее заседание в какой-нибудь комиссии – время летит незаметно. А здесь, что вы будете делать целый вечер, если вы помещик, сидящий одиночкой в вашем хуторе, – крестьяне другое дело, они живут обществами».

Да что там Петербург. Вот Энгельгардт едет из столицы в свою глухомань в мягком вагоне поезда:

«Удивительный контраст! Мягкий диван в вагоне, зеркальные стёкла, тонкая столярная отделка, изящные сеточки на чугунных красивых ручках, элегантные станции с красивыми буфетами и сервированными столами, прислуга во фраках, а отойди полверсты от станции – серые избы, серые жупаны, серые ши, серый народ…»

То есть не только столица, а вся цивилизованная Россия отделена от основной массы народа невидимой, но непроницаемой стеной.

Да, крестьяне живут обществами, но это не означает спокойного развесёлого житья без нужды и без забот:

«В нашей губернии и в урожайные годы у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови: почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что…», остаётся нищенствовать. Ну, сам-то крестьянин пойдёт по миру, а его лошадь, корову и прочий скот кто будет кормить, если в этом году не только голод, но и бескормица? Самому-то подадут кусочек хлеба, а сена и клочка никто не подаст. А если останешься и без лошади, и без коровы, одно остаётся: ложись и помирай. Одинокий человек может податься в город и как-то там устроиться, а если с женой и детьми, которых часто бывало по много в крестьянских семьях? Тут даже самая богатая фантазия отказывается рисовать картину будущего такого бедолаги.

Вот скотник Пётр. У него с женой семеро детей в возрасте от года до 14 лет. И всё семейство работает безустанно с утра до ночи, чтобы только прокормиться. При этом «в скотной избе, кроме скотника и скотницы (его жены) и их семерых детей помещаются ещё новорождённые телята и ягнята». Казалось бы, за ту мизерную плату, какую получает Пётр, которому приходится трудиться на барина зимой и летом, в будни и в праздники, в дождь и в снег, невозможно согласиться работать ни одному здравомыслящему человеку. Но Пётр руками и зубами держится за своё место: уйди он с него, тут же найдутся пятьдесят желающих заменить его. Потому что хлеба нет, работы нет.

Но порой и мужик, работающий на своём наделе, оказывается в худшем положении, чем Пётр.

Вот мужик Дёма. К весне в доме ни крошки хлеба, а кормить семью надо. Идёт к одному помещику, просит хлеба в долг, с обязательством отработать долг весной. Дали хлеба, но мало. Кончился он – надо снова занимать хлеб уже у другого помещика, тоже с отработкой. Потом – к третьему, на тех же условиях.

Наступила весна, пора пахать свою ниву. «Дёма встал до свету… запрягает на дворе лошадь в соху, думает в свою ниву ехать – у людей всё вспахано, а его нива ещё лежит», а уже староста из Бардина, прискакавший верхом выгонять обязавшихся работой, затем из другой, тут как тут: Один посылает в Бардино бороновать, другой в Федино – лён сеять Никакие мольбы освободить его от повинности («своя нива не пахана») не помогают. Хлеб в долг брал с отработкой, «так ступай, а не то знаешь Сидорыча (волостной), – тот сейчас портки спустит». (Для столичной публики было внове, что, оказывается, по указанию волостного старшины взрослого крестьянина могут выпороть.)

Дёма один день сеет лён на поле одного помещика, следующий – боронит у другого. И думает о своей непаханой ниве.

«Нет, уж это последнее дело, когда мужик должен набирать работы не под силу, – тут во всём хозяйстве упущение, и смотришь – через несколько лет мужик совершенно провалился. Ведь взяв вашу работу, он должен упустить своё хозяйство, расстроить свой двор, каков бы он ни был; понятно, мужик держится за него и руками и зубами. Но что же делать? зато «душу спас», зимою с голоду не умер».

А опоздать с пахотой – значит опоздать и с севом. Опоздать с посевом – может морозом захватить овёс во время налива, и тогда всё пропало. И вообще тёплое время года у нас короткое, опоздал на ранних стадиях цикла полевых работ – можешь остаться без урожая, а это уже почти гибель крестьянину и его семье. И многие крестьянские семьи живут на грани такого несчастья. Энгельгардт, уже познавший, что такое хозяйство, всей душой сочувствует Дёме, которому, возможно, так же придётся убирать рожь или сено на барском поле, когда и его собственный урожай или покос требует именно сейчас приложения его труда:

«Представьте же себе нравственное состояние мужика-хозяина, когда он должен бросить под дождь свое разбитое на лугу сено, которое вот-вот сейчас до дождя он успел бы сгрести в копны, бросить для того, чтобы уехать убирать чужое сено. Представьте себе положение хозяина, который должен оставить под дождем свой хлеб, чтобы ехать возить чужие снопы…

Нужно видеть, что делается внутри, в душе хозяина, как он клянёт судьбу, как он закаивается брать в другой раз страдную работу… Работа летом, в страду, в помещичьем хозяйстве разоряет мужика, и потому на такую работу он идет лишь из крайности, отбиваясь от этой работы елико возможно».

Тяжела жизнь крестьянская. Но не следует думать, что крестьяне обозлены и только о том и думают, как бы устроить бунт или совершить революцию. Нет, они знают, что такой порядок установлен не ими, так жили их деды и отцы, и живут напряжённой трудовой жизнью. Но они играют свадьбы, веселятся, поют песни, пляшут (хотя подчас дело без драки не обходится), у них есть свои светлые дни, свои праздники, свои представления о мироустройстве, о справедливости и о несправедливости, мало понятные господам.

И ещё одно существенное различие между способами существования петербургского чиновника и сельского барина:

«Там, в Петербурге, – худо ли, хорошо – отслужил месяц и ступай к казначею, получай что следует. Откуда эти деньги, как они попали к казначею – вы этого не знаете и спокойно кладёте их в карман, тем более, что вы думаете, что их заслужили, заработали. Тут же не то: извольте получить оброк с человека, который ест пушной хлеб (то есть хлеб из неотвеянной муки, вместе с мякиной), который кусок чистого ржаного хлеба несёт в гостинец детям… Прибавьте ещё к этому, что вы не можете обольщать себя тем, что заслужили, заработали эти деньги».

А мужики платить оброк не торопятся.

«Конечно, получить оброк можно – стоит только настоятельно требовать; но ведь каждый человек – человек, и, как вы себя ни настраивайте, однако, не выдержите хладнокровно, когда увидите, как рыдает баба, прощаясь с своею коровой, которую ведут на аукцион… Махнёте рукой и скажете: подожду».

Но ведь одному простишь, другому, тогда крестьяне и вообще платить оброк перестанут. А чем тогда помещик, владелец большей части земли, жить будет?

«Раз, другой, а потом и убежите куда-нибудь на службу; издали требовать оброк легче: напишете посреднику, скот продадут, раздирательных сцен вы не увидите…»

Энгельгардт, начиная с первого же письма, и чем дальше, тем в большей степени, рисует картину народной жизни, коренным образом отличающуюся как от официального её портрета, так и от представлений интеллигента, почерпнутых из газет и повестей из сельской жизни. Продолжая повествование о скотнике Петре, он добавляет:

«Недорого оплачивается такой тяжелый труд, как труд скотника со всем его семейством… будь какая-нибудь возможность Петру жить на своём наделе, он, разумеется, не попал бы за такую плату в должность скотника, где ему нет покоя ни днем, ни ночью». Но «положение скотоводства у помещиков незавидное, и… нельзя дать большую плату скотнику, так как и при такой ничтожной плате за труд скот в убыток. То же самое можно сказать и относительно других отраслей хозяйства».

При этом Энгельгардт показывает тщетность попыток изменить положение дел к лучшему, совершенствуя отдельные законы или перестраивая административный аппарат.

А сейчас? С большим трудом осознается нами та простая мысль, что просто поднять сельское хозяйство в наших условиях принципиально невозможно, а нужно налаживать вконец расстроенную народную жизнь. Как это сделать и чем в этом может помочь книга писем Энгельгардта, – об этом пойдет речь в следующих главах о ней. А пока я должен сделать два отступления от последовательного её разбора.

Глава 2. Предварительная подготовка

Энгельгардт пишет, что приехал в Батищево, ничего не зная о положении в российской деревне в тот момент. На деле всё обстояло не так.

«Лето 1863 г. А.Н. провел у родных в Вельском уезде. Деревенские впечатления вылились в «Письма» в редакцию «С.-Петербургских Ведомостей» под общим заглавием: «Из деревни», подписанных псевдонимом Буглима». Вот суть этих ранних писем «Из деревни»:

Энгельгардт не ожидал, чтобы так быстро, в какие-нибудь два года (после Положения 19-го февраля 1861 года) всё так радикально изменилось к лучшему…