Сильнее смерти

Жюль Мартэн поднял голову и посмотрел на него, не понимая. Жан же Лемерсье сказал кротко и внушительно:

– Мой друг, вы нам мешаете!.. Вы не понимаете, как это важно!

– Важно! – заорал оборванец в решительном исступлении. – Что вы мне там городите!.. А мне какое дело?.. Я не хочу слышать ваших мерзостей!.. Убирайся отсюда, старый хрыч!.. Безмозглый рваный башмак!.. Вон, говорю тебе, а то я…

– Но ведь наука… – пробормотал ошеломленный Жан Лемерсье.

– К черту твою дурацкую науку!.. Вон!..

Жан Лемерсье беспомощно и благоговейно поднял руки к небу, как бы говоря в ужасе:

«Он проклинает науку!.. Науку!..»

Жюль Мартэн повернул к оборванцу свое застывшее бледное лицо.

– Слушай, оставь нас в покое… Ведь мы тебя не трогаем?..

– Вы меня не трогаете?.. Да вы… вы…

Оборванец вдруг выпучил глаза, захрипел, схватился за волосы и ничком повалился в грязную солому, что-то бормоча и трясясь от безумных рыданий.

Сильный удар потряс дверь: блузник находил, что эти смертники слишком пользуются правом живых – шуметь и кричать.

Стало тихо.

Бродяга лежал и плакал, бессвязно бормоча жалобы и проклятия кому-то, давшему ему эту жалкую и несчастную жизнь, которая прошла так бессмысленно и бесследно, которая кончалась там ужасно… Жан Лемерсье и Жюль Мартэн, близко склонившись головами, говорили шепотом:

– Мне пришла в голову мысль, Жюль… – шептал старичок, – ведь ты бы все-таки мог глазами… Понимаешь, мой мальчик?..

Еще живые и полные мысли глаза Жюля Мартэна радостно сверкнули.

– Глазами?.. Вы думаете?.. Да, да!.. Это так!.. Глазами!.. Ну тогда, значит, я… я три раза открою и закрою глаза!..

– Три раза?..

– Ну да… Вот так…

И бледное, совершенно мертвое, но странно глядящее живыми блестящими глазами лицо Жюля Мартэна три раза подняло и опустило веки.

II

Господин главный палач города Парижа, рубивший головы и вешавший, как собак, убийц, грабителей, государственных изменников, павших фаворитов и народных героев равно, стоял перед Жаном Лемерсье и бесстрастно смотрел ему в лицо.

Высокий, прямой и сухой, с маленьким морщинистым личиком, как будто присыпанным пергаментной пылью, и с крошечными черными глазками, в одном белье и ночном колпаке, он был похож на гигантскую высушенную моль.

Было уже поздно. Комната освещалась одной масляной лампой, и громадная тень палача в черном колпаке перегибалась на потолок. По углам было темно, и страшно мерещились там человеческие скелеты и чучела птиц и зверей.

– Чем могу служить? – вежливо спросил палач.

Жан Лемерсье вздрогнул.

Чем может служить палач?.. В его устах этот обыденный вопрос звучал глумливой шуткой висельника. И во мгновение ока Жан Лемерсье вспомнил, что прежде, нежели удастся или не удастся их страшный опыт, этот человек, вот этими самыми сухими, жилистыми, уже старыми руками хладнокровно убьет его Жюля!.. До сих пор это как-то не представлялось ему. Конечно, он прекрасно знал, что Жюль осужден, но смерть его казалась такой очевидной нелепостью, что он не мог ей поверить. И только теперь, в присутствии этого длинного высохшего человека, в своем ночном колпаке похожего на доброго старого огородника, вставшего с теплой постели, чтобы прикрыть овощи от утреннего мороза, Жан Лемерсье постиг весь ужас случившегося, во всей его несложной и страшной простоте.

Завтра Жюль умрет!.. Его положат на доску, связанного и беззащитного, как животное на бойне, и отрубят ему голову!.. И как бы это ни было нелепо, ужасно и отвратительно, как бы это ни противоречило всем человеческим чувствам, разуму и совести, – это будет!.. Это так же ужасно и просто, как существование вот этого старого человека в нижнем белье и ночном колпаке, который живет только затем, чтобы спокойно и умело убивать людей!..

– Чем могу служить? – повторил палач.

Жан Лемерсье молчал и дрожал всем телом, от заплатанных башмаков до рыжего паричка.

Палач сделал недоумевающее движение.

Бледное лицо Жюля Мартэна встало перед старым ученым и напомнило ему, что он не имеет права предаваться слабости и горю, когда он сам, живущий последнюю ночь, поручил ему такое важное и большое дело, последнее дело своей жизни.

Но палач внушал ему ужас. Ему казалось, что от желтых высохших рук этого человека пахнет кровью, что он пожелтел и высох от предсмертных криков замученных жертв.

– Я пришел к вам, господин палач… – пролепетал Жан Лемерсье, заикаясь и не понимая, что говорит, – для… касательно одного опыта, и… собственно говоря… это так важно для науки, что вы… я предполагаю…

– Я ничего не понимаю, мосье! – пожал плечами палач, и его огромная тень на потолке удивленно мотнула колпаком.

Жан Лемерсье опомнился.

– Завтра вам, вероятно, придется… совершить казнь одного… моего молодого друга… Жюля Мартэна… – сказал он.

– Жюль Мартэн? – наморщив лоб и как бы стараясь что-то вспомнить, повторил палач.

– Да, да… Жюль Мартэн…

– Позвольте, с кем я имею честь говорить? – быстро перебил палач.

– Меня зовут Жан Лемерсье, я…

– Жан Лемерсье?! – удивленно воскликнул палач и высоко поднял седые брови. – Жан Лемерсье, который установил новую теорию кровообращения?..

– Да; я Жан Лемерсье, – машинально повторил старик.

Лицо палача, дотоле суровое и бесстрастное, осветилось почтительной улыбкой.

– Я имею счастье видеть Жана Лемерсье!.. Знаменитого ученого Лемерсье! – несколько раз, как бы не веря себе, повторил он. – Уважаемый профессор… я так счастлив, что мне пришлось… Позвольте!

Палач торопливо смахнул на пол какие-то тряпки и подал табурет Жану Лемерсье.

– Чем же я могу быть полезен господину профессору?

Жан Лемерске машинально сел. Длинный, сухой палач – человек, убивающий людей, стоял перед ним, сдернув колпак, заискивающе улыбаясь и с искренним восхищением глядя ему в глаза, а маленький старичок в заштопанных коричневых чулках и рыжем паричке сидел на табурете и важно смотрел на кланявшегося палача, как профессор на внимательного и почтительного ученика.

– Да, вы можете оказать огромную услугу… не мне, а науке! – сказал он, значительно подымая палец. – Этот Жюль Мартен, осужденный…

– Позвольте, – перебил палач с невольной дрожью в голосе, – этот Жюль Мартен, не тот ли…