Подпрапорщик Гололобов

– А вы разве думаете, что это не так? Это выражение интереса польстило Владимиру Ивановичу. Он подумал, выпустил дым изо рта и, закинув голову, сказал:

– Нет, я думаю, что это так, конечно. Но ведь смертная казнь, во-первых, насилие… грубое и противоестественное, а во-вторых, стоит ближе к человеку…

– Нет, и смерть – неестественное явление и насилие, – сейчас же, как будто он только что обдумывал этот вопрос, возразил подпрапорщик.

– Ну, это только красивая фраза, и больше ничего! – добродушно-насмешливо воскликнул Владимир Иванович.

– Нет. Я не хочу умирать, но умру. Во мне есть желание жить, и весь я приспособлен к жизни, а все-таки я умру. Это и насилие, и противоестественно. Это было бы красивою фразой, если бы в действительности было не так… Но оно так, а потому это уже не фраза, а факт.

Гололобов выговорил это серьезно и медленно.

– Но это закон природы! – пожал плечами Владимир Иванович и почувствовал, что у него начинает болеть голова и что воздух в комнате очень тяжел.

– И смертная казнь есть закон. А от кого исходит этот закон – все равно… от природы или иной власти. И тем тяжелее, что со всякою иною властью бороться можно, а с природой и бороться нельзя.

– Ну, да, – с досадой согласился Владимир Иванович. – Но час смерти нам неизвестен!

– Это правда, – согласился Гололобов. – Но зато осужденный на казнь до самой последней минуты, вероятно, надеется на прощение, на случай, на чудо. Но никто не надеется жить вечно.

– Но зато все надеются жить долго.

– На это нельзя надеяться. И не долго, потому что жизнь человека очень маленькая, а любовь к жизни у человека очень велика.

– У всякого ли? – с усмешкой спросил Владимир Иванович, и ему самому было странно, что он усмехается, когда нет ничего смешного.

– У всякого. У одних сознательно, у других бессознательно. Жизнь человека это он сам, а себя самого всякий человек любит больше всего и всегда.

– Ну так что ж из этого?..

– Я не понимаю вас, – сказал Гололобов. – О чем вы меня спрашиваете?

Владимир Иванович вдруг почувствовал, что от этого неожиданного вопроса подпрапорщика он забыл, что хотел сказать. Несколько времени он тупо и покраснев смотрел на подпрапорщика и мучительно старался поймать ускользнувшую мысль, но вместо того он подумал, что Гололобов, должно быть, считает его дураком и издевается над ним. Эта мысль была для него положительно ужасна. Он сначала побледнел, а потом побагровел так, что даже его толстая и чистая шея налилась кровью. А потом мысль эта нашла исход в грубом и злом взрыве: ему неудержимо захотелось крикнуть подпрапорщику что-нибудь грубое, отчаянно оскорбительное… нагнуться к самому его тусклому, прыщеватому лицу и крикнуть.

– Ну да, к чему вы всю эту чушь нагородили? – визгливо почти крикнул он, мучительно сдерживаясь, чтобы не сказать еще большей грубости.

Гололобов быстро встал, вытянувшись во фронт, но, прежде чем Владимир Иванович успел что-либо подумать, опять сел и сказал довольно тихо, но отчетливо:

– К тому, что таковы мои чувства и убеждения, и я намерен лишить себя жизни.

Владимир Иванович широко раскрыл глаза, пошевелил губами и уставился на подпрапорщика. Подпрапорщик сидел перед ним по-прежнему неподвижно и в прежней позе, помешивая ложечкой в стакане. Владимир Иванович смотрел на него и чем больше смотрел, тем в голове его что-то становилось все яснее и яснее. Какая-то мысль вертелась у него в мозгу. Он сделал усилие, и вдруг все стало ясно. И, не доверяя себе и почти еще считая свою мысль невероятною, Владимир Иванович спросил:

– А скажите, Гололобов, вы, часом, не сумасшедший?

Гололобов потупил глаза и пошевелил своими узкими вздернутыми плечами.

– Я сам так думал сначала.

– А теперь?

– А теперь думаю, что я вовсе не сумасшедший и что в том намерении лишить себя жизни, которое я имею, нет ничего абсурдного.

– По-вашему, самоубийство без всякого повода…

– У меня есть повод, – перебил его Гололобов.

– Какой? – с любопытством спросил Владимир Иванович.

– Я уже сказал вам, – удивленно ответил подпрапорщик.

Он помолчал, а потом заговорил вежливо, но, видимо, с усилием:

– Я сказал, что жизнь человека нахожу жизнью приговоренного к смертной казни. И не желая и не будучи даже в силах дожидаться… я хочу сам…

– Никакого смысла, – сбивчиво возразил Владимир Иванович, – совершить насилие… ради… избавления от насилия…

– Не ради избавления, избавиться нельзя, а ради прекращения жизни приговоренного к смерти… Лучше уж скорее.

Владимир Иванович почувствовал, как что-то холодное и неприятное пробежало у него по спине и отозвалось в коленях.

– Не все ли равно! – сказал он.

Гололобов молчал.

– Послушайте, – заговорил Владимир Иванович (ему казалось, что очень не трудно разубедить подпрапорщика в справедливости его странных убеждений), – разве вы не понимаете, что это будет насилием над самим собою…

– Нет, это будет насилием моего духа над природой… это прежде всего… а потом – да…

– Но разве ваш дух не то же создание природы, что и ваше тело, и…

Вдруг Гололобов улыбнулся. В первый раз Владимир Иванович видел его улыбающимся, и улыбка эта его поразила: большой рот подпрапорщика растянулся чуть не до ушей, глазки сузились, и все лицо его расплылось в бессмысленную гримасу добродушного пьяного.

– Я это очень хорошо знаю, – ответил он. – И то, и другое – создания природы, но неодинаково важные для меня. Дух мой есть именно я, а тело – только случайное помещение, не больше.

– Но если ударит кто по вашему телу, вам будет больно?

– Значит…

– Если бы тело мое было именно я, то я бы остался жить, – перебил его Гололобов. – Смерть не была бы тогда приговором к казни: ведь и после смерти мое тело останется. Тело есть вечно.

Владимир Иванович не мог не улыбнуться.

– Самый оригинальный парадокс, который я когда-либо слышал.

– Нет, в нем ничего нет ни оригинального, ни парадоксального. Это – факт: тело есть вечно. Я умру, тело распадется на атомы, атомы сложатся в какую-нибудь иную форму, но сами не изменятся и ни один не исчезнет. Сколько было в мире атомов, когда было мое тело, столько их будет и тогда, когда я умру. Можно даже допустить, что комбинация когда-нибудь повторится и будет та же форма. Это пустяки… Дух умрет.

Владимир Иванович развел руками. Он уже не считал подпрапорщика сумасшедшим и вообще не мог отдать себе отчета, имеет ли даже смысл то, что он, подпрапорщик, говорит, но в душе у него было тяжело, и какой-то грозный внутренний, еще непонятный смысл всего того, что с ним случилось, шевелился во всем: и в словах подпрапорщика, и в тяжелом свете лампы, и в нем самом, и в бестолковой пустой комнате.

– А может, и нет, – все-таки возразил он. – Разве вы знаете, что загробной жизни нет?