Паша Туманов

Это был обыкновенный экзамен средне-учебного заведения, – обычай, которого никак не могут совершенно оставить даже люди, признающие его бессмысленность. Педагоги, великолепно знавшие относительные знания и способности своих учеников, вызывали их к столу, задавали наудачу, согласно взятому на счастье билетику, несколько пустячных вопросов и притворялись, что ставят отметки именно по тому, как отвечают ученики, а не по давно сложившемуся у них мнению о том или другом ученике, которое было известно не только одному из них, но и всему педагогическому совету.

Пока вызывали других, по одному, то с начала, то с конца алфавита, Паша Туманов, напряженно и неудобно усевшись, тупо смотрел на учителей. По временам ему казалось, что необходимо еще что-то прочесть, просмотреть слабое место; но когда он судорожно переворачивал книгу и отыскивал то место, ему бросались в глаза тысячи строк, казавшихся совершенно незнакомыми, забытыми, и Паша бессильно бросал книгу, обливаясь холодным потом, а через секунду опять искал какое-то местечко.

Наконец вызвали с конца Ухина, а с начала Кострова.

– Василий Костров, – довольно тихо прочел директор.

– Костров Василий, – громко, с расстановкой повторил преподаватель.

Откуда-то из-за спины Паши Туманова выдвинулась фигура Васьки Кострова, и он прошел к столу.

Паша Туманов вздрогнул, встрепенулся и замер, облившись потом. Следующим должен был быть он.

– Павел Туманов, – сказал голос директора.

– Туманов Павел, – так же громко повторил преподаватель.

Паша Туманов машинально встал, уронил книгу, хотел поднять, запутался и, не подняв книги, деревянными шагами пошел к столу. По дороге он столкнулся с возвращавшимся на свое место Васькой Костровым. Тот был красен, но, ничуть не смущаясь, глядел Паше в лицо и улыбался. Он провалился с треском.

Потом был период в несколько минут, когда Пашу Туманова что-то спрашивали, а он что-то отвечал и чувствовал, что отвечает чепуху, и даже хуже, чем мог бы; но он уже махнул рукой, чувствовал себя точно в безвоздушном пространстве и валил что попало, стараясь только остановить дрожащие коленки. Только под конец мысли у него немного прояснились, и на вопрос об обороте речи он совершенно правильно ответил:

– Ablativus absolutus.

– И это все, что вы знаете, – холодно произнес преподаватель и тут же, на глазах Паши Туманова, поставил ему единицу.

Все упало внутри Паши, и он едва не крикнул: «Не надо!»

Преподаватель вопросительно посмотрел на директора; директор махнул рукой, серьезно взглянул поверх синих очков в лицо Паше Туманову и чуть-чуть качнул головой.

– Можете идти, – сказал преподаватель и, не глядя на Пашу, выкликнул: – Полонский Митрофан.

Острое чувство страшной злобы сдавило Паше горло. Он машинально повернулся и вышел из зала, стараясь не смотреть на товарищей, провожавших его испуганными взглядами.

В коридоре он встретил Кострова и Дахневского уже в фуражках. Васька Костров его остановил.

– Ну что? – спросил он, ласково глядя на него своими темными глазами.

Паша Туманов хотел ответить, но у него задрожала нижняя челюсть, и он только махнул рукой.

– Тэк-с, – сказал Васька Костров. Паша Туманов прошел мимо.

– Послушайте, Туманов! – крикнул ему Васька Костров. Паша остановился.

– Если увидите моего pater'a,[1 - Отца (лат.).] – он там у моста рыбу удит, – так скажите ему, что…

Васька Костров не договорил и махнул рукой, копируя Пашу, но придал этому жесту комический оттенок и засмеялся. Дахневский засмеялся тоже.

– А вы сами… что же? – спросил Паша.

– А мы с горя пойдем на бильярде партийку сыграем, – ответил Васька Костров, улыбаясь, и ушел.

Паша Туманов отыскал фуражку, вспомнил, что оставил в зале книгу, но махнул рукой и вышел на улицу.

VII

Яркий солнечный свет и грохот мостовой, смешанный с живыми голосами и неистовым чириканьем воробьев, ошеломили его и как будто ободрили. Но это был обман: сейчас же безнадежное горе охватило его и сжало с новой силой; он сам себе показался точно неживым, маленьким и ничтожным; сгорбился и пошел в тени под заборами. Ему казалось, что все по его лицу видят, что он провалился.

Он вышел на мост и сейчас же увидал старика Кострова.

Костров сидел на берегу и натягивал за ушки рыжий сапог, высоко подняв ногу и глядя на мост. Он заметил Пашу и весело кивнул ему головой.

Паша Туманов остановился и, глядя вниз, злорадно произнес, точно вымещая на нем свое горе:

– Вася провалился.

Старик быстро опустил ногу на песок, подумал и вдруг залился дребезжащим смехом, скривившим его большой беззубый рот. Паша Туманов глядел на него с удивлением.

– Вот, говорил же ему, – с веселой досадой сказал Костров, – говорил: провалишься ты со своим бильярдом!.. Так провалился? – с любопытством переспросил он.

– Провалился, – подтвердил Паша и зачем-то сошел с моста на берег. Заглянул в ведерко; там бились пять плотичек и бойкий красноперый окунек.

– Мало клюет, – пояснил Костров. – И с треском провалился?

– С треском.

– Ну вот… – утвердительно проговорил Костров.

Он обвернул ногу портянкой, заворотил штанину и стал надевать другой сапог.

– Ну, а вы? – спросил он. Паша густо покраснел.

– Тоже? Гм…

Костров встал, взял ведерко, поднял удочку и сказал:

– Пойдемте. Вам куда?

Паше надо было идти прямо, но он почему-то не мог отстать от Кострова. Ему было легче в присутствии этого взрослого человека, так легко и просто относившегося к такому важному делу, которое сердило, волновало и мучило всех других людей. Поэтому Паша Туманов ответил:

– Я с вами пройдусь.

– Идем, – согласился Костров, снял шапку, поглядел вдоль реки, рябившей золотом на солнце, погладил лысину, опять надел шапку и повторил:

– Ну идемте…

Они пошли вдоль реки по мелкому влажному песку, по которому валялись мелкие круглячки и осколки ракушек, спутанных свежими и засохшими водорослями. По временам попадались старые лодки, грузно насевшие на берег своими черными кормами. Сверху по реке валил пароход, и дым его, белоснежно-белый на солнце, только чуть-чуть отклонялся в сторону. Было тихо, светло и тепло. Волны, мелкие и прозрачные, тихо всползали на смытый песок и слабо всплескивали. В ведерке Кострова изредка плескалась пойманная рыбка.

Паша Туманов смотрел на реку и чувствовал, что все это лишено жизни и очень тесно, а свет солнца казался ему тусклым и тяжелым. Костров находил иначе: он сладко прищуренными глазами вглядывался вверх по реке, иногда прикладывая ладонь щитком над глазами, следил за пароходом, сбрасывал ногою мелкие камешки в воду и, блаженно улыбаясь, наблюдал, как дробится алмазная струйка, разбегающаяся по отмели. Вздыхал он легко и привольно и наконец проговорил: