У самого Черного моря

– Земля дрожит, – заметил Кокин. Он прилег, прижался ухом к траве. Стонет. Наверное наши фашистов вышибают с перешейка. – Поднялся, отряхнул ладонями брюки. – Как вы думаете, товарищ старший сержант, осилим?

– Осилим, Кокин, – ответил немногословно Бурлаков.

Прибежал Аллахвердов. Едва дослушал доклад Бурлакова о готовности самолета к боевому вылету, заторопил его.

– На сопровождение идем. Бомбардировщики вылетели, догонять надо.

– Товарищ командир, а что там? Наши наступают? – спросил Кокин.

– Нэ знаю, дарагой, нэ знаю. Слетаю – сам посмотрю, вернусь – тебе скажу.

С того памятного для Аллахвердова дня, когда он сбил первый самолет врага, а товарищи отчитали его за то, что оставил без прикрытия хвост ведущего, младший лейтенант Аллахвердов как-то резко изменился, стал намного сдержанней, серьезней. Чувствовалось, что человек перешагнул четверть века. А тогда, в тот памятный вечер, он подошел к комиссару и попросил извинения за грубость. Батько Ныч сделал удивленное лицо, сказал:

– Если вы чувствуете за собой такой грех и допустили его при людях, то в их присутствии и извинялись бы. Но я такого случая что-то не помню.

Теперь комиссар – самый близкий Аллахвердову человек. Сегодня старший политрук интересовался, не получил ли Аллахвердов весточку от жены из эвакуации, а узнав, что нет, успокоил его, убедил: «Все будет хорошо, жива, здорова и письма ее ищут тебя по фронтовым дорогам». В прекрасном настроении улетел Аллахвердов на задание. Перед вылетом спросил механика:

– Петр Петрович, твоя Ирина в Новочеркасск доехала?

– Знать бы, товарищ командир, на душе было бы спокойней, – ответил Бурлаков. – Писем нет.

– Не волнуйся, дарагой, будут письма, обязательно будут. Они тебя ищут. Так мне Батько сказал.

Вернулась группа с Перекопа минут через сорок.

Аллахвердов выскочил из самолета возбужденный, то в кулачном бою побывал.

– Пять «мессеров», пять «мессеров» сбили. Там такое делается, такое делается! Земля горит. Все в дыму. Где наши, где немцы – ничего не видно. Сержант Кокин помог командиру отстегнуть парашют.

– Хорошо – все вернулись, – сказал Бурлаков.

А Николай Кокин успел уже бегло осмотреть фюзеляж, крыло.

– Четыре пробоины на консоли левой плоскости, – доложил он.

Аллахвердов и Бурлаков прощупали каждую пробоину сверху и снизу. Ничего опасного не нашли, пробита только перкалевая обтяжка – расторопному мотористу на десять минут работы. У самолета, будто из-под земли, выскочил лейтенант Колесников. С тех пор, как комэск привез его из Севастополя, на задание еще не выпускали, ждал провозных.[1 - Пробные вывозы пилота, после которых дается разрешение на самостоятельный полет.] Он тоже потрогал пальцем пробоины.

– Ну, как там? – спросили Аллахвердова.

– На высоте дым в кабину лезет, – возбужденно рассказывал он. – В небе окороки коптить. И куда ни глянь – «Юнкерсы», «мессершмитты», «хейнкели». Наших мало. Одну группу немецких бомбардировщиков разогнали, другую разогнали! Потом на четверку Филатова семь «мессеров» набросились. Пары Филатова и Минина затянули их в карусель. Тогда Авдеев своей четверкой снизу, а командир четверкой сверху, понимаешь, в клещи «мессеров» зажали. Только двух упустили. Пять сбили! Сам видал: три горели сильно, два дымили! А ниже нас «илы» кружились, добили тех двух.

Подъехал бензозаправщик. Оружейники уже гремели в пустых ящиках свежими патронными лентами. Аллахвердов поспешил на КП. Колесников шел рядом с ним, с завистью посматривая на своего земляка. Оба они, русский и армянин бакинцы, оба учились в Ейской школе морских летчиков, правда, Алексей Колесников моложе на три года. Но был у него похожий на Аллахвердова друг Алиев Гусейн Бала оглы. Теперь Гусейн воюет на Балтике. Если бы не он, вряд ли Алексей стал летчиком.

Встретил его Гусейн подростком на улице Баку и говорит:

– Часто вижу – по городу болтаешься, не знаешь, куда от безделья себя деть. Тебя как зовут?

– Ну, Лешка.

– А меня Гусейн. Можешь Колей звать. Хочешь – дружить будем? Приходи завтра после обеда в Дом пионеров, посмотришь, как мы самолеты делаем, чертежи малюем.

И Алексей пришел. Увлекся авиамоделизмом, нашел хороших друзей. Особенно полюбил Гусейна. Миновал пионерский возраст. Гусейн продолжал учебу, Алексей на заводе слесарил. Разные интересы, новые друзья. Случайно встретились.

– Ты что ж это пропал? – сказал Гусейн. – Я сколько раз заходил, дома тебя не заставал. Чем после работы занимаешься? Ничем? Так приходи на планеродром, летать научу.

Оказывается, Гусейн без отрыва от учебы закончил школу планеристов, был уже инструктором. Обучил он Алексея летать на планере, а тот других потом обучал. Но Гусейн за это время закончил при аэроклубе школу пилотов, пересел на У-2. И снова он Колесникова за собой потащил. А когда Алексей научился летать на самолете, Гусейн сказал:

– А теперь, Леша, пойдем учиться в школу военных летчиков. По путевкам комсомола пойдем.

Вот так и стал бакинский рабочий парень Алексей Колесников военным летчиком. И никогда он не жалел об этом, только тосковал по Гусейну. Может, рядом с ним и воевать легче было бы.

Шел сейчас Алексей на КП рядом с другим земляком, которого там, в Баку, не знал, шел, присматривался к нему, только что вернувшемуся из боя с пулевыми пробоинами на крыле, и завидовал его безразличию к тому, что эти пули могли попасть и в него, в Аллахвердова, могли убить его. «Смелый Аллахвердов: два фашистских самолета сбил. Удастся ли мне когда-нибудь, хоть один…»

* * *

Не могу сказать, что день этот был особенным, и все же запомнился он на всю жизнь.

Война, как ненасытный молох, вот уже третий месяц перемалывала все живое на земле и в воздухе. От жарких схваток и несмолкающих канонад стонала опаленная боями крымская земля.

Противник после сильной артиллерийской подготовки и массированной авиационной обработки нашего переднего края двинул на Турецкий вал свои главные силы, непрерывно поддерживаемые артиллерией и авиацией.

Самолеты наши не знали отдыха: мы все чаще и чаще на дню поднимали их в небо. Вот и сегодня шесть раз летали на задание. Сначала большую группу водил Любимов, потом задания усложнились, пришлось разбиться на две шестерки, а в конце дня, вылетали уже тремя четверками. Это оказалось хуже, чем большой группой.

Наша четверка истребителей сопровождала бомбардировщиков к Сивашам. Пара непосредственного прикрытия находилась ближе к «петляковым», а мы с сержантом Платоновым были выше и вырвались несколько вперед для выяснения воздушной обстановки в район цели.

Долго выяснять не пришлось: еще издалека увидели целый рой немецких истребителей. Насчитали сорок четыре «мессершмитта»… Если такая армада набросится на наших бомбардировщиков, то домой ни один не вернется. Паре «яков» связаться с ними – тоже верная гибель.

Немцы нас еще не заметили, еще есть несколько спасительных минут. Можно все обдумать, все взвесить…

Черта с два! О чем думать?! Чего взвешивать – отдать ли на растерзание этой своре своих товарищей? Нет. И еще раз нет! Ведь дрались же мы в паре с Филатовым с двенадцатью «мессерами»… Да, но сейчас у меня в хвосте не Филатов, а сержант Платонов… Все равно – другого выхода нет. Надо отвлечь внимание «мессершмиттов» на себя. Все на нас, конечно, не бросятся, но пока какой-то десяток разделается со мной и с Платоновым, а остальные будут кружить с разинутыми ртами, «петляковы» успеют отбомбиться.

Итак, решено отвлечь, увести в другую сторону… Я оглядываюсь назад: взмах крылом. Платонов все понял. Немцы нас уже заметили… И все сорок четыре ринулись в погоню. Уводим их на восток. Пока они не нападают, но ненавистные желтобрюхие тела Me-109 уже выше нас, ниже, с боков, сзади.

Держись Платонов! Держись крепче, Терентий, за мой хвост. Ведь я учил тебя летать на «яках»!.. Вот так летать: и неожиданно для противника я резко разворачиваюсь вправо и атакую ближайшего «мессера».

Все смешалось, все перевернулось вмиг: будто не было ни земли, ни неба. Перед глазами вертелась сплошная карусель, расцвеченная огненными трассами. С каждым попаданием машину трясло и швыряло, руки омертвели на штурвале и бронеспинка казалось уже легла на тебя могильной плитой.

Ты жив, Платонов? Ты здесь, со мной, ведомый мой? Из такого побоища, когда сорок четыре, как за легкой добычей, гоняются за двумя, выйти невредимыми немыслимо. И сержант знает об этом! Интересно, сколько ему лет совсем мальчишка…

Держись, парень, еще разворот, еще раз в атаку… Не будет им легкой добычи! До тех пор, пока тянут моторы и не все патроны расстреляны, пока сами целы – только вперед.

А наши бомбардировщики уже, наверное, накрыли цель и находятся далеко от фронта. Сколько же прошло времени? Сколько жизней может прожить человек за такой вот, один миг?..

Внезапно яркое пламя вспыхнуло рядом и справа – огонь жадно лизал кабину «мессершмитта». Фашисты шарахнулись врассыпную. С этого момента они уже не пытались налетать столь нахально: видимо, решив, что судьба свела их с настоящими асами, так спаянна, так динамична была наша пара. И невдомек им было, что ведомый мои, цепко и мужественно обеспечивший всю виртуозность маневров, получал по сути боевое крещение.

Такое крещение оказало бы честь любому мужалому летчику! Вот и еще один стервятник, волоча жирный черный шлейф, пошел камнем вниз. Немцы, как всегда, будто по команде, стадом вышли из боя…

На аэродром мы вернулись в «решете» – в моем самолете насчитали тридцать две пробоины, у Платонова– не меньше.