Небеса в единственном числе

Я где-то читала это сравнение, – или правильнее сказать «метафору»?

Улыбнулась ему:

– Глаза у меня подкачали. Наверно, синие были бы в самый раз, но у родителей получились только карие.

Вадик рассмеялся:

– Твои родители молодцы. Что бы они ни запланировали изначально, у них всё равно получилось ещё лучше задуманного.

У его жены глаза больше соответствовали букету, который он подарил мне, он как-то рассказывал. Её звали Таней, а к этому имени лучше всего подходит именно синий цвет. «Именно к имени»…

Я понюхала букетик-букет, но анютины глазки ведь не пахнут. Мы пошли через почти бесконечную площадь куда глаза глядят, у меня было бесконечно же много времени, можно было думать о чём хочется.

Мы шли, расстояние не было пионерским. Но оно было.

«Неужели меня приняли в штат? – снова подумала я. – Впрочем, я ведь всегда была круглой отличницей».

– Я прошёлся от вокзала пешком. Когда едешь в трамвае, время плетётся вместе с ним и спотыкается на стыках, а когда идёшь и несёшь анютины глазки, оно не подводит. Успевает за тобой. Вернее, за мной, конечно.

«В школе, правда, самую чуточку не хватило до золотой медали: написала «большевицкий».

– Как по-твоему, Вадик, я очень круглая?

Мы рассмеялись, как зрители на КВНе или капустнике.

Он не обнял меня: расстояние, как всегда, было.

Разве что мысленно – и я почувствовала.

«Это самый молодой кандидат наук в истории нашей кафедры, – торжественно объявил Валерий Викторович. – Совсем недавно вышла из комсомольского возраста – и нате вам!»

Теперь можно носить на сердце тот значок, который ему – сердцу, конечно, а не Валерию Викторовичу, – милее.

Почему-то сдуру показалось, что тогда хлопнула не дверь, а Валерий Викторович. Можно подумать, что он кого-нибудь вот так когда-нибудь хлопал. Разве что кому-нибудь.

– В поезде было пусто, – Вадик улыбнулся невесело. – Без тебя иначе не бывает. Зато я сочинял пьесу.

Ранним утром в купе – празднично одиноко, пусть там и есть ещё кто-то. Празднично и тихо. Всё, что не тишина, – шум. А ранним утром в купе тихо и солнечно. Шум остался в закончившемся вчера, растворился в пролившемся сквозь уже раздвинутые занавесочки солнечном свете. Этим светом умываешься, смывая с лица общественную воду, вовсе не похожую на туалетную, хотя раз она в туалете, то, значит, туалетная? Его пьёшь, запивая чай. Я бросила в стакан оба кусочка сахара, который проводница принесла в крохотной пачечке с нарисованным поездом. Его вдыхаешь глубже, чем застывший, застоявшийся за ночь вагонный воздух. Нет, не так: им дышишь вместо вагонного воздуха.

Старинные, но не стареющие каменные бабы возле исторического музея видели вдали что-то, видимое только им.

– Знаешь, а ведь они смотрят туда же, куда истуканы на Острове Пасхи, – сказал Вадик.

Я снова вышла из поезда, кажется, забыв поблагодарить проводницу… Нет, в этот раз не забуду.

– Те глазеют куда-то поверх барьеров, а эти – перед собой. Мне те, пасхальные, нравятся больше.

Он снова не обнял меня – по-прежнему из-за расстояния. Оно увеличивалось, когда он приезжал.

– Как Надя? – спросила я, переходя через пути по деревянному настилу. – Этот вопрос был самым важным.

Он улыбнулся:

– Придётся опять вести её в цирк. Не поймём, чем ей так понравились клоуны: ради клоунов она готова перетерпеть жонглёров и эквилибристов. Ужасно боится, чтобы у них что-нибудь не упало или чтобы они сами, не дай Бог, не упали, – только бы дождаться этих неуклюжих субъектов с красными носами и такими же неуклюжими шутками. Мы надеемся, что чувство юмора у неё с возрастом изменится.

Больше всего любишь тех, кого нет, и то, чего нет. Я смотрела и смотрела на долгожданное море. Оно было в нескольких шагах от вокзала – голубое, зелёное, серое, бирюзовое, разное – и совсем не чёрное.

Нет, серый цвет мне не подходит, это цвет мыши, а мышей я боюсь даже больше, чем шторма.

Если бы я это сказала, Вадик скорее всего покачал бы головой и возразил:

«В мыши отталкивает не цвет, а суть».

Я бы согласилась.

– Когда ваш очередной капустник?

Мы перешли дорогу и пошли мимо парка и памятника.

Я махнула рукой:

– Временно приказал долго жить – без Светки сложновато. Зато мы с Римкой решили выпускать журнал. Ну, и со Светкой, конечно, она у нас будет зарубежным автором.

Он не удивился и не нарушил расстояния.

– Молодцы, снова готов участвовать. А деньги где возьмёте?

Чайки перекрикивались, перекрикивая прибой, такой же прилежный, какой была его хозяйка-гостья в школе.

– Деньги не нужны. Он у нас в одном экземпляре на каждого автора.

Которая много, уже много лет назад, как ни старалась, написала «ц» вместо «стс».

– Первый номер выходит на той неделе. Я тебе дам почитать. А дальше – снова присоединяйся.

На площади перед вокзалом продавали чебуреки – в такую жару. Надо будет прийти сюда зимой.

Больше всего хотелось мороженого. Нет, не больше – а только мороженого, больше ничего. Желательно – фруктового в шоколаде.

– Смотри, наш снова не занят! – обрадовался Вадик.

Один человек – это тоже толпа, если этот человек – не ты сам. Хорошо, что столик действительно не был занят.

Небо казалось мне огромной счастливой каёмкой, растёкшейся по своему бескрайнему блюдечку. И запах чебуреков исчез – вместо них неназойливо пахли шарики мороженого: голубой – прибоем и каёмкой, жёлтый – утренним пляжем, ещё не тронутым морской водой, или давным-давно утерянной монеткой; белый – сравнение со снегом было бы таким же банальным, как с чистым листом, если бы чистый лист был и вправду белым. Но ведь лист, на котором ничего не написано, – бесцветный, что в нём белого?

«Ты согласен?»

Вадик улыбнулся мне. Он никогда не был толпой.