Последний вагон

Створки массивных дубовых дверей были распахнуты настежь. Я вошел в здание вокзала, осмотрелся. Ни души. Странное дело, но до сих пор я не встретил ни одного человека на этой станции без названия: вывеска с топонимом на глаза тоже пока не попалась.

По обе стороны от сквозного прохода, вверху, под самым потолком, среди пафосной советской лепнины горели тусклым светом две матовые полусферы дежурного освещения. Вдоль глухих стен стояли скамейки на фигурных чугунных ножках, стилизованных под львиные лапы. Нечто подобное доводилось видеть в городском парке. Те скамьи называли винтажными, и они редко пустовали в сезон. Окошко кассы, обнесенное железной решеткой, заперто. Рядом, на экране справочного автомата пожелтевший тетрадный листок с надписью химическим карандашом – «Не работает». Складывалось впечатление, что место это покинуто навсегда и лишь по рассеянности уходившие люди не погасили за собой свет.

Все это выглядело странным и не поддавалось логическому объяснению. Я уселся на винтажную скамейку и пытался рассуждать здраво: если здесь остановился поезд дальнего следования, то это достаточно крупный населенный пункт. Таких на этом отрезке железнодорожной ветки было всего два, и на обоих, я это отчетливо помнил, поезд покорно останавливался и добросовестно выстаивал на каждой не менее трех минут. К тому же, несмотря на ночь, на обеих станциях было достаточно людно. Здесь же сошел я один, поезд немедленно уехал, а сама станция будто вымерла.

Рассудив, в конце концов, что сидение на скамье в пустом зале ожидания никоим образом не ускорит мое попадание домой, я решил выйти на привокзальную площадь, в надежде поймать такси. Впрочем, даже будучи очень далеким от извозного бизнеса, я прекрасно осознавал, что около такого тоскливого места таксист, будь он в здравом уме, вряд станет дожидаться клиента.

Массивная дверь, ведущая на улицу, поддалась на удивление легко, а едва распахнулась, по глазам ударил солнечный свет. От неожиданности я вздрогнул и отступил назад, оглянулся. За открытой на перрон дверью по-прежнему простиралась угрюмая ночь. Я почувствовал, как ожили на голове волосы, как по спине волной пробежали мурашки.

– Что за!.. – невольно вырвалось из меня.

Какое-то время я попеременно глядел на ночной перрон и дневную улицу. Если то, что прежде происходило со мной этой ночью, еще худо-бедно вмещалось в устоявшиеся рамки привычного мира, то граница дня и ночи по линии забытого богом и людьми вокзала, самым бессовестным образом игнорировала пределы реальности.

Сделав шаг к двери, ведущей на улицу, я остановился. В этот момент пришло осознание простой истины – я жалкий трус. От одной только мысли, что переступив порог этого вокзала, я никогда не смогу вернуться домой, мне сделалось дурно, затряслись руки, отказались слушаться ноги.

Я снова уселся на скамью: понадобилось время, чтобы осмыслить происходящее. Когда мне бывает страшно, я «прячусь в домик». Я становлюсь ниже травы, тише воды, и существую так ровно до тех пор, пока кто-то, кто смелее меня, не объявит, что опасность миновала. В этом тяжело признаваться даже самому себе, но, увы, это так, это горькая правда – я трус.

То, что физика мира полетела ко всем чертям, заботило меня меньше всего. Я умозрительно искал выход из той данности, в которую попал, и не находил его. Я чувствовал себя парашютистом, выброшенным из самолета. Вернуться на борт уже не было никакой возможности. Оставалось смириться и падать. Какой будет встреча с землей – зависело и от меня самого, и от укладки парашюта, и от капризов погоды, и от места приземления. Все, что требовалось на первом этапе – это вовремя дернуть кольцо. Но прежде предстояло найти, нащупать эту заветную деталь экипировки.

Как бы ни было страшно выходить из «домика», я сделал это. Однако окончательно побороть трусость не удалось, потому отправился я не на дневную сторону, а снова погрузился в липкую предгрозовую ночь. Я пришел оттуда, потому естественным желанием было вернуться. Где-то там, в городе, в эту ночь был погружен мой собственный дом, моя жена и мой маленький Егорка. К тому же я надеялся увидеть, как свет встречается с тьмой. Где, в каком месте пролегла граница? Я хотел определить, хотя бы на глазок, насколько станет опасен переход, если избежать его не удастся. Или обойти здание вокруг, что позволило бы мне иметь большую ширину обзора, а, значит, и больше времени на принятие решений.

Физика мира, однако, не совсем утратила совесть. С перрона, насколько хватало взгляда, всюду царствовала ночь, и этот мир, несмотря на отсутствие людей, продолжал жить своей жизнью. Гроза близилась. Грохоча, ломалось небо, и уже не зарницы, а зигзаги молний вспарывали тьму как раз там, где по ту сторону здания вокзала, светило беззаботное солнце. Хлестким порывом ветра качнуло лампу в эмалированном сомбреро, свет у входа встряхнуло, закидало из стороны в сторону. Огнем сумасшествия вдруг вспыхнуло небо, всколыхнулось, заворчало и вслед шарахнуло, как из пушки, где-то совсем рядом. И тотчас крупные капли ударили по крыше, по асфальту. Ливень шагал широко и шумно. В пять прыжков я достиг входа, но все равно успел изрядно промокнуть. Чертыхаясь, ввалился в зал ожидания и с удивлением обнаружил, что обе створки двери на дневную сторону распахнуты настежь, а сквозь оконные рамы, прежде залитые угольной черной, проникает и ластится на мозаичном полу, мягкий свет.

На улице, у самого входа в здание вокзала, на деревянной табуретке сидел седовласый морщинистый старичок. Щупленький, небольшого росточка. Фуражка с железнодорожной кокардой, синий выцветший френч, галифе в тон, и кирзовые сапоги, надраенные до блеска. Старик нежился под низким вечерним солнышком и жевал во рту мундштук папироски. Картина эта предстала передо мной столь ясно и обыденно, что ни страха, ни каких-либо колебаний в моей душе не зародила. Продолжая отряхивать с одежды воду, я подошел к старику, поздоровался. Тот, прищурившись от папиросного дыма, окинул меня безразличным взглядом и сказал, ухмыляясь:

– Кто это тебя, мил человек, водой-то окатил?

– Так ведь ливень… – было начал я, но осекся, обнаружив, что на дневной стороне ни облачка. – Там, – неопределенно манул я рукой, чтобы хоть как-то выкрутиться.

Старик посмотрел на меня сурово, приподнялся со своего табурета, выглянул сквозь зал ожидания на противоположную сторону вокзала. Хмыкнул, уселся снова.

– Что-то не похоже, – заключил он.

Я тоже взглянул на ночную сторону вокзала и нашел там такой же томный вечер, в коем прибывал теперь вместе со стариком. Громыхающая ночь сгинула, улетучилась, будто ее там никогда и не было.

– Ну, так уж вышло, – виновато пожал я плечами, не зная, как еще обосновать промокшую свою одежду.

– Дачник, что ли? – спросил старик.

– В город мне надо, – проигнорировав вопрос, заявил я.

– Так это, закрыт вокзал. Уже месяц, как закрыт, – сообщил старик. – Такую махину под полную и безоговорочную ликвидацию определили! И не жалко им! Заразы, чтоб им пусто было! Сортировочная тут теперь будет. А в город, это тебе на автобус надо топать… Хотя, какой теперь автобус? Завтра автобус. Первый рейс в семь десять, остановка во-о-он там, – старик вытянул перед собой руку. – А коли невтерпеж, то на трассу ступай, попутку лови, и бог тебе в помощь.

– А что это за место? Как называется? – переборов нерешительность, спросил я.

– Ты что, – удивился старик, – с Луны упал?

– Вроде того, – театрально утерев нос тыльной стороной ладони, ответил я.

– Савино это, – объявил старик, вставая с табуретки и одергивая френч. – А теперь ответствуй как на духу, кто такой и зачем явился! – тут же грозно потребовал он. – Не то позвоню, куда следует! Приедут живо, заарестуют, а там разберутся, кто ты есть на самом деле!

Влипать в новую историю я решительно не хотел, потому сходу, из скудной информации, полученной от самого старика, соорудил для него же историю. Сказал, что, мол, был на даче у знакомых. Что привозили нас туда на машине, что ссора там вышла по пустяку, что махнул на все рукой и решил вернуться в город да заблудился, что поплутал от души окрест, пока не вышел на станцию без названия.

Услышав в моем рассказе, что у станции нет названия, старик почему-то сразу проникся доверием.

– Буквы с фасада сняли, – вздохнул он. – Все, подчистую. В музей, сказали, свезут. Только не верю я им. Буквы-то из чистого цинка! Сдали, небось, во втормет, хозрасчетники окаянные. А тебя, выходит, баба твоя водой окотила? – усмехнулся старик. – Так бы сразу и сказал! Бабы, холера их подери, то еще племя! Нюрушка моя, царствие ей небесное, тоже любительница этого дела была. А послед еще и ведром в меня запускала. А я тебя за шпиона принял! Ты уж не серчай на старика. Пойдем, что ли, чаем напою. Ты в своем городе такого чая отродясь не пробовал! Со зверобоем, с тимьяном, с душицею!

Старик, заметив мою нерешительность, тут же заявил, что возражений не примет, и потянул меня за рукав в здание вокзала. И тотчас «завел шарманку» про скуку и одиночество, про то, как на старости лет из простого бухгалтера его в начальника станции произвели. Да только станцию эту почти все пассажирские поезда давно другой веткой обходят, а товарняки сквозь нее пролетают, не сбавляя скорости.

– Ву-у-у-унь! – послышался вдруг детский голосок. Из-за одной из колонн зала ожидания, широко распахнув ручонки, выбежал маленький, лет трех, мальчик в ситцевой рубашонке со слониками и коротких серых штанишках. – Пап, я на шамалете лечу, – крикнул кому-то мальчик, «пролетая» около выхода на перрон.

– Это Лешка, сын стрелочника и учетчицы: мои подчиненные, между прочим! – с гордостью пояснил старик. – Это семейство тоже тут прописано на постоянное обитание. Бывшую комнату матери и ребенка занимают.

Мальчик, заметив нас, вдруг остановился, медленно опустил руки и принялся с интересом меня разглядывать.

– Лети, Лешка, к папке, – приказал мальчику старик, – скажи ему, чтоб не беспокоил, что занят я: гостя из города в своем кабинете принимаю. Запомнил?

Мальчишка кивнул, но никуда не «полетел», а продолжал стоять посреди зала и всматриваться в мое лицо. Странное дело, но и я не мог отвести взгляда от маленького тезки, уж больно сильно он оказался похож на моего Егорку. Я даже подумал, что если их одинаково одеть и поставить рядом, то и спутать, не равен час, можно.

– Алешка, – долетел с перрона хриплый мужской голос, – хватит уже летать. Пора на аэродром! Мамка скоро придет, ругать нас с тобой будет, что мы не дома до сих пор.

В зал заглянул мужчина. Увидев его, я обомлел. Это был тот самый железнодорожник, что разыскивал сына в поезде. А мальчик! Я сразу и не сообразил. Это, наверно, и есть тот самый потерянный сын в пестрой рубашке со слониками!

Молодой папаша мельком поздоровался, будто не узнал меня. Мальчик побежал к отцу, и спустя мгновение они оба скрылись из виду. Снаружи долетел детский голосок:

– Когда я выашту, буду таким, как дядя, и буду летать на бальшом белом шамалете.

Я невольно усмехнулся.

– Я бортинженер, – ответил я на вопросительный взгляд старика. – Летаю на большом и белом…

– Ну, пойдем чаевничать, инженер, – сказал старик. Ему явно не терпелось похвастать личным кабинетом со столом о двух ящичных тумбах и обитой зеленым сукном столешницей, с перекидным календарем, с графином и стаканами подле него, с дисковым телефоном в черном эбонитовом корпусе, с кожаным креслом выцветшем и затертым до белизны.

Из окна кабинета начальника станции хорошо просматривался перрон, по которому, рука в руке, шли куда-то в сторону водонапорной башни отец и сын.

– Тебя как звать-то? – спросил старик, извлекая из шкафа, занимающего всю боковую стену, электрический самовар.

– Алексей, – ответил я, продолжая смотреть в окно.

– А я Михаил Афанасьевич, – отрекомендовался старик. – Зови просто – дядя Миша.

Дядя Миша оказался жутким говоруном. Накопилось, видно, в старике столько невысказанных слов, что найдя-таки «свободные уши», он решил выплеснуть из себя все без остатка. В его-то годы другой возможности может и не представиться. Я слушал в пол-уха, а мысли мои путались, перескакивали с одного на другое и постепенно уводили в такие дремучие дебри, разобраться в которых не представлялось возможным.

Пеший путь от Савино, а это ни что иное, как спальный район на дальней окраине города, до дома занял бы от силы часа два. А если дойти до места, где начнутся высотки, шанс поймать такси вырастает кратно. При таком раскладе максимум через час я бы мирно спал в своей постели.

В окно я видел, как отец открыл дверь какой-то хозяйственной постройки и скоро исчез в ее темном зеве. Мальчика сразу заинтересовал угольный ящик неподалеку. Спустя минуту рубашонка со слониками, штаны, руки и нос Алешки местами заметно почернели.

А спал бы? – задавался я вопросом, возвращаясь к мысли о доме. Поезд ожидался прибытием в три часа ночи. Теперь же вечер…