Юродивый

Во втором этаже мне отвели кабинет и гостевую комнату. Оба помещения выше всяких похвал. Конечно, не то, что у Альтшлянга, но в сравнении с моей лачугой – просто хоромы.

В состояние прострации я вводил себя самостоятельно. Это оказалось не труднее, чем зажечь свечу. Достаточно раскрутить диск, раскрашенный особым образом, вглядеться в его вращение и… Петухи уже поют, тетрадные листы убористо исписаны, пальцы ломит, мозоли набиваются. Можно прочесть результат, и идти спать.

Писанина советской знаменитости мне совершенно не понравилась. Мне бы не хватило наглости отнести этот бред к ироничной реалистической прозе. Уж не знаю, кем себя возомнил и за кого держит читателя товарищ Афанасьев, но всерьез утверждать, что каждое полнолуние его главный герой спускается в ад, дабы там приятно провести время; с этим, пожалуй, лучше бы к психиатру обратиться. Впрочем, я не мог совсем отстраниться от популярных россказней о том, что в советской России, чтобы попасть в ад, достаточно просто сойти на мостовую. Хотя особого доверия к подобным спекуляциям напуганных лозунгами о мировой революцией господ, разумеется, не испытывал.

Я находился в своей комнате, когда в дверь лаконично постучали. Спустя несколько секунд она отворилась, вошел Бэрри.

– Я принес рецепт ивового настоя, сэр, – сказал он, протягивая мне лист писчей бумаги.

Лакей застал меня стоящим у окна. Контракт запрещал мне покидать дом до окончания написания книги, потому единственным утешением для меня оставалось – постоять у распахнутого окна, вдыхая ароматы уходящего лета.

Я принял лист, не глядя, бросил его на стол. Вспомнил вдруг первые минуты в этом доме, пронизывающий взгляд Альтшлянга.

– Спасибо, Бэрри, – сказал я. – Могу ли я задать вам один вопрос?

– Спрашивайте все, что вам угодно, сэр, – сходу ответил Бэрри.

– Скажите, а доктор Альтшлянг… Он действительно может вот так запросто определить – употребляет человек опий или нет?

– Думаю, – ответил Бэрри, – только в самых очевидных случаях.

– А мой случай – тогда, в холле – был настолько очевидным? – поинтересовался я.

– Нет, сэр. Сир задал вам вопрос, вы сами ответили на него, – сказал Бэрри.

– Логично, – согласился я. – Он блефовал, а я купился. Однако мне показалось, вы были абсолютно уверены…

Впервые я видел проявление эмоций на лице этого человека. Он испугался. Я не стал продолжать начатую фразу, не стал допытываться: очевидность не требует слов.

– Это лишь мое предположение, сэр, – ответил Бэрри. – Я могу идти?

– Да, конечно.

Бэрри ушел. Глядя ему вслед, я думал о том, что едва ли не все пожилые люди жалуются на боль – кто в ногах, кто в пояснице. А Бэрри держится молодцом. Просто не жалуется? Было бы заметно по осанке, по выражению лица, по глазам. Не имеет болячек? Это вряд ли. В его-то возрасте! Не чувствует боли потому, что употребляет опий? Не оставалось сомнений, что личный опыт – это и есть источник знания предмета, а заодно и разгадка тайны олимпийского спокойствия лакея.

Мучил меня и еще один вопрос – как мне обратиться к Аглае, если мы, наконец, пересечемся в этом огромном доме? Рано или поздно это должно было произойти. Я знал только ее имя. Просто мисс Аглая? Или миссис? Назвать же по-русски просто по имени – этого я себе позволить не мог.

После сцены с балетом в кабинете Альтшлянга я больше ни разу, даже краем глаза не видел ее ни в доме, ни на аллеях парка, ни во дворе. А ведь одной из причин моего стояния у окна было желание еще раз взглянуть на нее. К обеденному столу она не являлась. Лишь в бесконечных коридорах дома витал запах ее духов, но сама она оставалась невидимой.

Вероятно, она стыдилась за свой эпатажный поступок и всячески старалась избегать встречи со мной. Впрочем, думать так – это значит беспричинно льстить саму себе. Кто я такой, чтобы вообще обращать на меня внимание? Русский офицер, бедствующий, чахнущий и духом, и телом на сыром, как половая тряпка Альбионе? Писарь, приглашенный перенести на бумагу бредни безумца из страны Советов? Кто? Никто!

Конечно, я мог бы справиться о ней у прислуги или даже у самого сира, как величает его Бэрри, но зачем? Если эта весть каким-то образом долетит до ее слуха, что она подумает? Разве я ей пара? Я беден, как церковная крыса! Даже, если я сполна получу за эту ущербную писанину, то все равно останусь слишком беден для нее. Что я могу ей дать? Ничего.

5

– Здравствуйте, мастер! – едва выйдя из душевой, услышал я женский голос.

Это была русская речь. Я оглянулся. Передо мной стояла она. Будто королева! В шляпке с вуалью, в шикарном черном платье, с сумочкой из крокодиловой кожи на тонкой изящной руке.

Я не знал, куда мне деться от стыда. Первая встреча, а я в тапках, в исподней рубахе, в подтяжках, с полотенцем наперевес. Благо, что хоть лицо успел привести в порядок.

– Здравствуйте, Аглая… – я сделал нарочитую паузу, давая понять, что не знаю ее отчества.

– Николаевна, – сообщила она, приветливо улыбнувшись. – Я ведь тоже не знаю вашего отчества. Обратиться к вам по-английски я не могу: плохо владею этим языком. По-французски? Не уверена, что вы владеете им. А по-русски без отчества…

– Алексеевич, – сказал я. – Боков, Иван Алексеевич. Почему вы назвали меня мастером, Аглая Николаевна? – спросил я, смакуя, пробуя на вкус ее настоящее русское имя.

– Вы же мастер, – просто ответила она. – Вы выполняете заказ. Значит, вы мастер.

– Да, пожалуй, – согласился я. – Хотя, слово чести, я плохо представляю, мастером чего именно являюсь. Вы, должно быть, знаете, чем я тут занимаюсь?

– Каждое утро, едва только встает солнце, прислуга приносит мне тетрадь, в которой вы писали этой ночью. Я сажусь за машинку и старательно все перепечатываю. В пяти экземплярах, между прочим! – сказала она, смеясь.

Я хотел спросить, не становится ли ей дурно от той пошлости, что бьет фонтаном с каждой страницы этой дрянной писанины. Вместо этого посочувствовал:

– У вас много работы, Аглая Николаевна. Мне жаль ваших пальцев. Этот текст не стоит той боли, что доставляют вам жестокие клавиши.

Она мельком взглянула на свои руки, укрытые от посторонних глаз легкой тканью перчаток.

– Давайте отложим наш разговор на вечер, мастер, – глядя мне прямо в глаза, сказала она. – Сейчас мне нужно спешить к портному. Прошу меня извинить. До встречи!

6

И на землю опустился вечер. Незабываемый, волшебный вечер, который мы провели в ее комнате вдвоем. И были другие вечера. Я рассказал ей о себе – о судьбе молодого корнета, вынужденно покинувшего отечество. О родителях, которые погибли в Твери при невыясненных обстоятельствах. О последнем бое. Рассказал о том, как грузились на корабли и уходили за кордон, в Турцию. О том, как больше года дожидались там неведомо чего, а после о приезде на Альбион. О жизни, которую и жизнью-то назвать можно лишь с большой натяжкой.

Она неизменно называла меня мастером, будто у меня вовсе нет имени. Говорила о том, что я наверняка нашел бы себя в той новой незнакомой мне России. Устроился бы, как многие из «бывших». Кто-то давно уж в генералах ходит. Но, правда и то, что кто-то в землю зарыт, и истлеть успели их тела. Потому теперь мне рисковать не нужно. Раз уж уехал, то возврата нет.

Я сказал, что желал бы хоть одним глазком взглянуть – как там на самом деле. Не может же быть, что вся та дикость, весь тот кромешный ад, который Афанасьев выдает за чистую монету, совпадает с реальностью. Я объяснял, что хорошо знаю этих людей, что воевал против них, поэтому и не верю в эту мистификацию, в это оболванивание.

Она ответила, что это роман-фельетон, что автор сознательно сгущает краски, что это лишь литературный прием, что у книги не очевидные цели и множество вариантов прочтения, и все это признак чрезвычайно мощного таланта. Сказала, что подумает, как можно устроить для меня небольшую экскурсию в Россию.

7

Однажды, когда роман уже близился к развязке, Аглая выбралась из-под одеяла. Она прошлась по комнате, зевнула и потянулась. В сумерках ее нагота манила новыми тайнами. Она вдруг уселась на черенок половой щетки, как валькирия.

– Я ведьма! – сказала Аглая, хохоча.

– Ты бестия! – согласился я и тоже засмеялся.

– Я ведьма, – уже тихо и настойчиво повторила Аглая.

Она отставила щетку в сторону и подала мне флакончик с какой-то жидкостью.

– Это морфин и кое-что еще, – сказала она. – Морфин я стащила у нашего Бэрри. У него в подсобке целый склад, он и не заметит пропажи. Прими, и не пугайся, когда начнется нечто неожиданное. Я обещала тебе. Этой ночью ты отправишься Москву!

Неожиданное началось сразу. Вместо прострации на меня обрушился ураган. Мир передо мной закружился, завертелся, перевернулся вверх тормашками, а после взвился штопором куда-то в небеса. Наступила невесомость, а после секундного затишья меня бросило вниз. Я падал с невероятной скоростью и неизбежно разбился бы, ударившись о крышу дома, возникшего на моем пути. Но падал я вне тела. Мелькали этажи – свет, тьма, комоды, кухни, кошки, стулья, люди…

Вдруг остановка. В тусклом свете ночника, я различил кровать, на ней худого изможденного болезнью мужчину. Я догадался – это Афанасьев.