Блез Паскаль. Его жизнь, научная и философская деятельность

Тем не менее отношения брата к окружающим часто казались сестре загадочными. Лишь по смерти Паскаля она разгадала тайну, когда прочла небольшую записку, написанную им для самого себя. Оказалось, что Паскаль добивался всеми сипами того, чтобы никто не мог чувствовать к нему привязанности. “Не следует, – писал он, – чтобы кто-либо полюбил меня, хотя бы это было влечение вполне добровольное и приятное. Я обману ожидания тех, в ком явится подобное желание, так как я – конец личности и я не могу никого удовлетворить. Разве я не готов умереть? Итак, предмет их привязанности умрет. Было бы нечестно с моей стороны заставить поверить какой-либо лжи, хотя бы я убеждал кого-либо в этой лжи самым нежным образом и хотя бы мне поверили с удовольствием, и хотя бы я сам при этом испытал чувство удовольствия. Было бы нечестно поэтому, если бы я побудил кого-либо любить меня. Если я содействую тому, что люди ко мне привязываются, я должен предупредить тех, кто готов поверить этой лжи, чтобы они не верили мне. Вместо того, чтобы привязываться ко мне, пускай стараются угодить Богу”.

Кажется, в этой исповеди следует искать истинную психологическую разгадку тех отношений, которые установились в последние годы жизни Паскаля между ним и девицею Роанез, удалившейся в пор-рояльский женский монастырь. Паскаль оказал поистине роковое влияние на судьбу этой несчастной девушки.

Пока он был жив, сестра герцога Роанеза всецело подчинялась его руководству. К сожалению, не сохранилось ее писем к Паскалю; впрочем, они, вероятно, были написаны в том же благочестивом духе, который господствует в посланиях к ней Паскаля. Изображение истинных чувств Паскаля к этой аристократке следует искать не в письмах, а в “Мыслях” Паскаля. В одном месте “Мыслей” он говорит: “Одинокий человек есть нечто несовершенное, он должен отыскать другого, чтобы быть вполне счастливым. Часто он ищет равного себе по положению. Но иногда бывает и так, что смотрят выше себя и чувствуют, что пламень разгорается, не смея сказать об этом той, которая возбудила его! Когда любишь женщину выше себя по положению, вначале к любви иногда присоединяется честолюбие; но вскоре любовь берет верх надо всем. Это тиран, который не терпит товарищей: он желает быть одним, все страсти должны ему подчиниться”.

Под влиянием Паскаля девица Роанез еще в 1657 году вступила в Пор-Рояль послушницей, убежав для этого тайком от матери. Она дала обет девства, но не успела постричься, потому что родственники ее добились кабинетского указа короля (lettre de cachet[4 - lettre de cachet – королевский указ об изгнании, о заточении без суда и следствия.]), вынудившего девицу Роанез возвратиться к своей семье. Здесь она прожила до самой смерти Паскаля в уединении, чуждаясь света и переписываясь с Паскалем, его сестрами и аббатом Сенгленом, духовным руководителем Паскаля. По смерти Паскаля, в 1667 году, эта несчастная девушка решилась наконец снять с себя обет девства и вышла замуж за герцога де Фейльад. Янсенисты предали ее анафеме; ее брак называли “падением”, и эта благородная женщина, нежная мать и образцовая жена стала жертвою фанатизма. Ее мучили вечные угрызения совести, и она сказала однажды, что предпочла бы быть параличною больною в пор-рояльской больнице, чем жить в довольстве среди своей семьи. Из ее детей одни умерли в раннем детстве, другие были карликами или уродами. Единственный сын ее, доживший до преклонного возраста, не оставил потомства, и сама она умерла от рака груди. Можно смело сказать, что любовь Паскаля принесла ей одни несчастия.

В последние годы своей жизни Паскаль удивлял всех своей незлобивостью, детской покорностью и необычайной кротостью. Задолго до Льва Толстого он осуждал всякое противление злу насилием. Отлично сознавая зло тогдашней политической системы, он, однако, резко осуждал фронду и говорил, что междоусобная война есть величайший грех, какой только можно совершить по отношению к ближним. Сам Паскаль обрисовал себя следующим образом: “Я люблю бедность, потому что ее любил Христос. Я люблю богатства, потому что они дают возможность помогать несчастным. Я верен всем. Я не воздаю злом за зло, но желаю всем такого состояния, каково мое, когда от людей не испытываешь ни зла, ни добра. Я стараюсь быть справедливым, искренним, я питаю нежные чувства к тем, кого Бог соединил со мною более тесным образом”.

Отличаясь природною живостью характера, Паскаль часто сердился и выражал нетерпение, но как только замечал это за собою, сразу становился кроток: “Это ребенок; он покорен, как дитя” – говорил о нем священник Берье. За два месяца до смерти Паскаль стал страдать совершенной потерей аппетита и почувствовал упадок сил. В это время у Паскаля поместился один бедный человек с женою и всем хозяйством. Паскаль дал этому человеку комнату и отопление, но не принимал ни от него, ни от его жены никаких услуг, а сделал это прямо из сострадания к бедному семейству. Когда родственники Паскаля выговаривали ему за такого рода благотворительность, он возражал: “Как же вы говорите, что я не пользуюсь никакими услугами этих людей. Мне было бы весьма неприятно оставаться совсем одному, а теперь я не один”.

Между тем сын принятого Паскалем человека заболел оспой. К Паскалю часто приходила его старшая сестра, так как, будучи болен, он не мог обойтись без ее услуг. Паскаль боялся, что сестра заразит своих детей оспою: так или иначе, ему надо было расстаться с принятою к себе в дом семьею. Но Паскаль не решился удалить больного мальчика и хотя сам был болен, рассуждал так: “Болезнь мальчика опаснее моей и я старше его, а потому легче вынесу перемену места”. 29 июня Паскаль оставил свой дом, чтобы более туда не возвращаться.

Он поселился в доме своей сестры на улице Сент-Этьен, в маленьком флигельке, где была комната с двумя закрытыми железной решеткой окнами.

Через три дня после этого переезда Паскаль почувствовал жестокие колики, лишившие его сна. Но, обладая поразительною силою воли, он выносил страдания безропотно, сам принимал лекарства и не позволял оказать себе ни малейшей лишней услуги. Врачи говорили, что пульс больного хорош, лихорадки нет, и ни малейшей опасности, по словам их, не было. Однако на четвертый день колики до того усилились, что Паскаль велел послать за священником и исповедался. Слух об этом вскоре распространился между его друзьями, и многие явились посетить больного. Даже врачи наконец переполошились, и один из них сказал, что не ожидал от Паскаля такой мнительности. Это замечание рассердило Паскаля. “Я хотел причаститься, – сказал он, – но вас удивило, что я исповедался. Боюсь удивить вас еще более и лучше отложу”.

Врачи продолжали настаивать, что болезнь не опасна. И действительно наступило как бы временное облегчение, так что Паскаль стал немного ходить. Тем не менее Паскаль сознавал опасность и исповедовался несколько раз. Он написал духовное завещание, в котором большую часть имущества завещал бедным.

– Будь твой муж в Париже, – сказал он сестре, – я завещал бы бедным все, так как уверен в его согласии. Затем, подумав, прибавил: “Откуда происходит, что я никогда ничего не сделал для бедных, хотя всегда любил их?”

Сестра возразила:

– Но у тебя никогда не было большого состояния, и не из чего было давать.

– Нет, – сказал Паскаль, – если у меня не было состояния, я должен был отдавать свое время и труд, а я не делал этого. Если врачи правы и я оправлюсь от этой болезни, я твердо решился посвятить весь остаток моей жизни бедным.

Знакомые Паскаля удивлялись терпению, с которым он выносил жесточайшие боли.

– Я боюсь выздороветь, – отвечал на это Паскаль, – питому что знаю опасности здоровья и преимущества болезни.

Когда его жалели, Паскаль возражал:

– Не жалейте, болезнь есть естественное состояние христианина, потому что он должен страдать, должен лишать себя всяких благ и чувственных удовольствий.

Врачи велели Паскалю пить минеральные воды, но 14 августа он почувствовал жесточайшую головную боль и решительно потребовал священника.

– Моей болезни никто не видит, – сказал он, – а потому все обманываются: моя головная боль представляет нечто необыкновенное.

Это была чуть ли не первая его жалоба на свои страдания; но врачи возражали, что головная боль происходит “от паров воды” и что это скоро пройдет. Тогда Паскаль сказал:

– Если мне не хотят оказать этой милости и причастить меня, я заменю причащение каким-либо добрым делом. Я прошу вас отыскать какого-нибудь бедного больного и нарочно нанять для него за мой счет сиделку, которая ухаживала бы за ним точно так же, как за мной. Я хочу, чтоб между им и мною не было ни малейшей разницы, потому что когда я подумаю о том, что за мною так ухаживают и что есть множество бедных, более страдающих, чем я, и нуждающихся в самом необходимом, эта мысль заставляет меня страдать невыносимо.

Сестра Паскаля тотчас послала к священнику, спрашивая, нет ли какого-нибудь больного, которого можно было бы принести? Такого не нашлось; тогда Паскаль потребовал, чтобы его самого понесли в больницу неизлечимо больных.

– Я хочу умереть среди больных, – сказал он.

Сестра возразила, что врачи воспротивятся его желанию; это чрезвычайно рассердило Паскаля. Больного только успокоили обещанием, что его перенесут, когда ему станет немного легче.

Между тем головная боль причиняла Паскалю адские муки. 17 августа он попросил собрать консилиум врачей, но прибавил:

– Боюсь, что я слишком затрудняю этой просьбой.

Врачи велели больному пить сыворотку, утверждая, что его болезнь есть “мигрень, соединенная с сильными парами воды”.

Но Паскаль не поверил, и даже сестра увидела, что брату очень худо. Не говоря ему ни слова, она послала за свечами и всем, что требуется для причащения и соборования.

Около полуночи с Паскалем сделались конвульсии; когда они прекратились, он лежал как мертвый. В это время явился священник, который, входя в комнату, громко воскликнул: “Вот тот, кого вы так желали”. Это восклицание привело Паскаля в сознание; он сделал усилие и привстал. Причащаясь, он обливался слезами. Последние слова Паскаля были: “Пусть Бог никогда меня не оставляет”.

Конвульсии возобновились, он потерял сознание и после суточной агонии умер 19 августа 1662 года, тридцати девяти лет от роду.

Вскрытие тела Паскаля показало поражение оболочек мозга и органов пищеварения. Внутренности были поражены гангренозным воспалением. Череп оказался почти без всяких швов, кроме стрелочного шва: это состояние черепа, вероятно, и было причиною постоянных головных болей, которыми Паскаль страдал с восемнадцатилетнего возраста. На темени был род костяного нароста, от венечного шва не осталось и следа. Мозг был чрезвычайно велик, весьма тяжел и плотен. На внутренней стороне черепа, против мозговых желудочков, были два углубления, как бы отпечатки пальцев, наполненные створоженной кровью и гнойной материей. В твердой оболочке мозга началось гангренозное воспаление.

Паскаль был погребен в церкви св. Этьена. Госпожа Жанлис в своих мемуарах уверяет, что герцог Орлеанский, нуждаясь в скелете для своих алхимических опытов, велел вырыть кости Паскаля. Эту басню повторил Мишле в своей “Истории революции”, но, как теперь вполне доказано, она составляет плод фантазии остроумной писательницы.

ГЛАВА X. ИСТОЧНИКИ И ПРИЛОЖЕНИЯ

Философия Паскаля

Паскаль не оставил после себя ни одного цельного философского трактата, тем не менее в истории философии он занимает вполне определенное место. Его миросозерцание, кажется, всего точнее может быть определено как христианский скептицизм. В истории христианства Паскаль играет такую же роль, как автор “Екклесиаста” в истории иудейства и Пиррон в истории классического мира.

Во всем, что касается христианского учения, Паскаль – искренно и безусловно верующий. Он не допускает ни малейших сомнений ни относительно догмы, ни касательно чудес и других внешних проявлений христианства. В остальном он полный скептик. Паскаль готов сомневаться и в силе человеческого разума, и в значении материальных благ, и в достоинстве человеческих учреждений.

“Мысли” Паскаля часто сопоставляли с “Опытами” Монтеня и с философскими сочинениями Декарта. У Монтеня Паскаль заимствовал несколько мыслей, передав их по-своему и выразив их своим сжатым, отрывочным, но в то же время образным и пламенным слогом; с Декартом Паскаль согласен лишь по вопросу об автоматизме да еще в том, что признает, подобно Декарту, наше сознание непреложным доказательством нашего существования. Но исходная точка Паскаля и в этих случаях отличается от декартовской. “Я мыслю, стало быть – существую”, – говорит Декарт. “Я сочувствую ближним, стало быть, я существую, и не только материально, но и духовно”, – говорит Паскаль, у Декарта божество есть не более как внешняя сила; для Паскаля божество есть начало любви, в одно и то же время внешнее и присутствующее в нас. Паскаль насмехался над декартовским понятием о божестве не в меньшей мере, чем над его “тончайшей материей”. “Не могу простить Декарту, – говорил Паскаль, – что, признавая божественное начало, он в то же время прекрасно обходится без этого начала. Декарт призывает божество лишь для того, чтобы дать толчок мировому порядку, и затем прячет его неизвестно куда”.

Скептицизм Паскаля коренится прежде всего в его воззрениях на ничтожество умственных и физических сил человека. Приводимые им аргументы представляют странную смесь опоэтизированных математических определений с библейскими и классическими образами и сравнениями. Философ постоянно призывает на помощь геометра, богослова и даже поэта.

Математические образы господствуют над умом Паскаля. Желает ли он изобразить необъятность вселенной, – он, повторяя мысли средневековых писателей, выражает их в сжатой и сильной геометрической форме: вселенная есть “бесконечный шар, центр которого везде, а окружность – нигде”. Старается ли он доказать ничтожество человеческой жизни и убедить нас, что для него совершенно безразлично, продлится ли наша жизнь на десять лет более или нет, – он поясняет свою мысль в строго математической форме: “В виду бесконечных величин, все конечные равны между собой”. Хочет ли он убедить нас в необходимости веры в божество, – Паскаль прибегает к своей теории вероятностей, оценивает разные гипотезы точно так же, как игрок оценивает партию”.

Паскаль предлагает нам биться об заклад и говорит, что утверждающий существование божественного начала смело может поставить на карту все, так как во всяком случае ничего не проиграет и все выиграет.

Даже при описании атрибутов божества Паскаль, хотя и утверждает их непостижимость, пытается дать математические сравнения. Так, например, чтобы доказать возможность вездесущего существа, он говорит: представьте себе точку, движущуюся с бесконечною скоростью. В XI главе “Мыслей” Паскаль следующим образом выражается о непознаваемости божества:

“Единица, прибавленная к бесконечности, нисколько ее не увеличивает. Конечное уничтожается в присутствии бесконечного и становится чистым ничтожеством. Так и наш ум перед божественной справедливостью. Мы знаем, что есть бесконечное, но не знаем его природы. Мы знаем, что ложно утверждение, будто ряд чисел конечен. Стало быть, есть бесконечное число; но мы не знаем, какое это число. Оно не может быть ни четным, ни нечетным, так как, присоединяя к нему единицу, мы не изменяем его природы”. “Мы познаем не только существование, но и природу конечного, так как мы сами конечны и протяженны. Мы знаем существование бесконечного, но не его природу, потому что, имея, подобно нам, протяжение, оно не имеет границ. Но мы не можем познать разумом ни существования, ни природы божества, потому что оно не имеет ни протяжения, ни границ”.

Таким образом, задолго до Канта Паскаль понял невозможность доказать существование божества какими бы то ни было физическими или метафизическими аргументами. Но в то время как Кант искал недостающих доказательств в области нравственной, Паскаль полагал, что единственное возможное доказательство дает вера. “Мы знаем существование божества посредством веры, – говорит Паскаль, – а природу его – посредством его славы”, выражающей себя в жизни праведников. Конечно, и тут есть моральное начало, но оно играет у Паскаля далеко не первую и не исключительную роль.

Ссылаясь на св. Павла, Паскаль говорит, что христиан нельзя упрекать в том, что они не могут дать в пользу своей веры никаких разумных доводов. Ведь христиане, говорит Паскаль, сами заявляют, что верят в вещи, которые могут показаться нелепостью (stultitia,[5 - глупостью (лат.).] I Поcл, св. Павла к Коринф., гл. I).

По словам Паскаля, каждый человек вынужден избрать одну из гипотез: либо есть божественное начало, либо его нет. “Надо биться об заклад, – говорит он. – Это не зависит от вашей воли, вы вынуждены делать выбор. Если надо выбирать, посмотрим, что вас менее интересует. Вы можете проиграть две вещи: истину и добро (если божества нет). Взвесим потерю и прибыль”. И затем Паскаль пытается доказать, что ввиду возможности бесконечно большой прибыли можно смело поставить на карту все”.

Но как поступить, если разум отказывается подчиниться вере?

Лев Толстой дал бы нам совет “опроститься”; Паскаль раньше его дал подобный же совет, но выразился гораздо искреннее, смелее и энергичнее. Паскаль советует нам поглупеть (abвtir), что, конечно, нельзя понимать в буквальном смысле, как сделал французский философ Кузен, который с видом умного человека прочел Паскалю за этот совет весьма строгий выговор. Паскаль, очевидно, желает показать своим советом, что, по его мнению, область веры должна быть совершенно отделена от области разума, который – так думает Паскаль – вторгается в области, совершенно ему не свойственные. Ни Давид, ни Соломон, по словам Паскаля, не рассуждали таким образом: “Пустота существует, стало быть, есть Бог”. Физика и даже математика бессильны в вопросах веры. “Вместо искания новых доказательств существования божества, – пишет Паскаль, – работайте над уменьшением ваших страстей”. С этой целью Паскаль советует даже подчинить себя внешней дисциплине, например, строго соблюдать обряды, что он делал и сам в конце своей жизни. “Разумеется, это заставит вас поглупеть”, – говорит Паскаль. – “Но я этого и боюсь”, – скажете вы. – “Почему? – спрашивает Паскаль. – Что вы потеряете? Вы станете честным, верным, благотворительным, благодарным, искренним, правдивым”.

Таким образом, в области положительной Паскаль не мог придумать ничего, кроме подчинения разума вере и обуздания страстей. Но таков уж неизбежный результат всякого мистицизма.

Что касается скептического отношения Паскаля ко всему стоящему вне предметов веры, оно в высшей степени замечательно как критика человеческого разума и всех человеческих дел. Все ему кажется суетным и ничтожным, все, кроме человеческой мысли, поскольку она является отражением божества. “Пусть, – говорит он, – человек созерцает природу во всем ее возвышенном и полном величии. Пусть он удалит свои взоры от окружающих его низких предметов, пусть взглянет на это ослепительное светило, поставленное как вечный светоч, для освещения вселенной; пусть земля представится ему точкой… Наш взор останавливается, но воображение идет далее. Весь этот видимый мир есть лишь незаметная черточка на пышном лоне природы… Что такое человек в природе? Ничто по сравнению с бесконечным, все по сравнению с ничтожно-малым: среднее между ничем и всем”.