На полях Гражданской…

Новиков стремился вернуться в строй. Превозмогая боль, дни напролет разрабатывал ногу, пытался вставать на колени, потом на четвереньки. Когда первый раз попробовал подняться в полный рост, то повалился на спину и долго лежал. А по ночам ему часто снился один и тот же сон, который он рассказывал мне по утрам: будто с шашкой ходит по сплошь засаженному капустой полю. Охотится за зайцами, которых видимо-невидимо. Но никак не может зарубить ни одного, хотя их тьма-тьмущая шмыгает между ног. Он замахивается на одного, тот исчезает, кидается за другим, тот убегает, за третьим – тот растворяется в кочане, четвертым – он на глазах удесятеряется, и не знаешь, кого из них рубить.

«Образно», – думала я, ассоциируя зайцев с буденновцами.

А потом, чтобы как-то сгладить гнетущее впечатление, смеялась:

– А мне снится сад в Медвежьем. Лошадь ходит, ходит. Высоко задирает морду и срывает с веток яблоки… Жует, жует…

Силы понемногу возвращались к Новикову, и мы с адъютантом повезли его в Ростов. От Лимана железная дорога отходила на Харьков, Купянск и Дон. Харьков и Купянск были уже оставлены белыми. Мы решили ехать на Дон. На носилках внесли Новикова в переполненный беженцами и военными вагон, заставили освободить нижнюю полку, уложили на нее. На верхней ворочался бледный поручик, который непрестанно что-то бубнил.

Долго ждали отправления. Боялись, вдруг поезд не пойдет. Наконец раздался первый звонок, потом второй, третий, и состав тронулся. Все погрузилось в тишину, только слышались песни солдат в других вагонах и бурчание поручика. Я устроилась в ногах у Новикова и смотрела в окно на заснеженные поля. Меня преследовали муки совести, что так опрометчиво поступила с Лебедевым.

Новиков заметил мои переживания и спросил:

– Что вы, Оленька?

Стараясь, чтобы нас никто не услышал, я рассказала ему о своем поступке. Он помолчал, а потом сказал:

– Главное, что вы поняли свою ошибку…

И закрыл глаза.

А меня съедало чувство досады: как я могла? Как?

Поезд двигался медленно. Снежные заносы задерживали движение. Долго проходили железнодорожные станции и разъезды, которые впритык забило составами с войсковыми и частными грузами, беженцами вперемешку с военными.

Вдруг с полки свесился голый по пояс поручик и закричал:

– Стреляйте мне в голову!.. Стреляйте!..

Мне показалось, что он пьян или у него помутилось сознание.

– Не хочу жить!.. Стреляйте!.. Они всех моих перебили!.. Всю жизнь опустошили!.. Стреляйте!..

Новиков открыл глаза:

– Возьмите себя в руки!

С полки напротив вскочил Уманец:

– Слушайте, здесь у всех кого-нибудь… Каждый пострадал…

Он силой вдавил поручика в глубину полки. Я поднялась и протерла ему платком мокрый от пота лоб. Его с трудом успокоили.

Когда поручик притих, то попросил прощение:

– Нервы износились до крайности…

4

Неожиданно раздался треск – как будто лопнул рельс. Поезд остановился. Я схватилась за Новикова.

Он приподнялся, посмотрел в окно и закричал:

– Офицеры! Всем из вагона! Становиться в цепь!

Новиков попытался встать, но рука подломилась. В вагоне загромыхали сапогами. Офицеры попрыгали на насыпь. Послышались выстрелы. Потом крики:

– Разворачивай пушку!

– Пулеметы на крышу!

Кто кричал, не знаю, может, Уманец, может, спрыгнувший с верхней полки поручик.

Но вскоре стрельба прекратилась.

Уманец вернулся:

– «Зеленые»! Услышали про пушки и пулеметы и дали деру!

– Ловко вы их… – похвалил Новиков.

– А треснуло что? – спросила я.

– Дали залп из ружей. Машинист испугался и остановил состав, – проговорил повеселевший поручик, залезая на верхнюю полку.

Паровоз, выплевывая черные клубы дыма, дернул вагоны, те застучали колесами. Перестук учащался. Нас уносило на юг, а «зеленые» остались поджидать другую более доступную добычу. В пути случилось еще много помех: поезд разделялся на части, потом соединялся, отцепляли вагон спереди, прицепляли с конца, меняли тягу, но на пятые сутки мы добрались до Ростова.

Медленно кружась, на перрон падали снежинки и замирали, словно подчеркивая окончание нашего пути. Ростовский вокзал поразил размахом. На путях жались эшелоны. Из зашторенных окон одного первого классного вагона слышалось: «Пей до дна!», «Пей до дна!». Огромные вокзальные залы, длиннющие коридоры, багажное отделение превратились в лазареты, где лежали вповалку люди. На каждом шагу надо было обходить кого-нибудь, прикрытого шинелью, переступать через чьи-то руки, ноги.

«Кому гульба, а кому стоны».

Мы выбрались на привокзальную площадь. Ее забило вереницей подвод и колясок, у которых зябли понурые возницы. Поручик помог донести носилки с Новиковым до коляски и попрощался.

– В госпиталь! – скомандовал вознице Уманец.

– А якой? Здесь их…

– Любой…

В госпитале Новиков начал подниматься. Уже мог сделать несколько шагов. Сказывалось его недюжинное здоровье. Опираясь на палку, выходил на улицу. И прислушивался: не раздается ли артиллерийская стрельба? Его не покидали думы о смоленцах.

А когда ему стало еще лучше, мы спускались от кафедрального собора вниз на набережную и смотрели на уходящие вверх по Дону лодки и корабли. Мимо протекала вода, которая несколько дней назад миновала паром через Дон на дороге из Воронежа в Землянск, обрыв, где Новиков переплыл реку на Дарьяле. В своей бездне вода хранила вести из родного края, тайны о житье-бытье моих близких.

– Как они там? – спрашивала я, бросая в черную глубь камешки.

«Да, держатся», – словно отвечала вода, утягивая в лунки вопросы и унося в сторону Азовского моря.

После испытаний среди бескрайних полей, редких селений, холода, метелей, голода Ростов потрясал своей роскошью. Он кипел беспечной жизнью: освещенностью улиц, сутолокой, шумом. Все кишело неугомонной торговлей, какими-то делами. Столице Северного Кавказа с ее огромными особняками, ресторанами, хохочущими девицами на пролетках, кричащими торговками на каждом углу было глубоко безразлично, что севернее города разворачиваются бои.