На полях Гражданской…

– Негоже барышне драться!

– Это до революции было негоже, – ответила я запальчиво. – А после революции гоже!

Теперь предпочитала меньше находиться в городе и чаще уезжать домой.

Помню, мы пили в Медвежьем чай с баранками, а рядом в печи, облепленной разноцветными изразцами, потрескивали дрова. Ночью выпал снег и появились следы воробьев, мышей, собак. Отпечатки их лап замысловатыми дорожками плутали между яблонь.

– В Воронеже такого не увидишь, – сказала я. – Сразу затопчут…

Дверь открылась, и, обивая сапоги от сгустков белого, вошел папа. Он ездил в Землянск и только вернулся.

Он был взволнован:

– Большевики взяли власть…

Я слышала об октябристах, кадетах, монархистах, эсерах, меньшевиках и вот на слух попало – большевики. Ну и что? Эка невидаль! Я подумала, что и большевиков скоро сменит кто-то другой. И была уверена, что, в конце концов, все наладится. А как иначе? Жизнь от года к году обязана становится лучше, – так считала я.

Некоторое время мы еще жили неплохо, сытно питались, нас никто не трогал. Но я все реже уезжала в Воронеж, куда надвигался голод и где ощущался даже недостаток керосина. От его нехватки приходилось заниматься с лампадой. Лампада трещала, мигала и брызгала на тетрадь, навеивая нерадостные мысли. А уроки стали настолько редкими, что целыми днями приходилось слоняться по гимназии и бездельничать.

6

В дурном обличии появилось это слово большевизм. Цены на продукты росли. В городе не было дров, за хлебом стояли целыми сутками. Большевики отбирали дома, лошадей, рубили лес. У многих моих подружек арестовали отцов, а их семьи выгнали на улицу.

– Какой папа дальновидный! – вспомнила, как отец раздал имение.

Как ни странно, он был близок к большевикам: хлеб зарабатывал своим трудом. Но все равно к новым властям относился настороженно, его многое не привлекало в них.

Большую Дворянскую переименовали в Проспект Революции, Большую Московскую – в Плехановскую. Я не могла запомнить новые названия улиц и в свои посещения Воронежа их постоянно путала. У меня не укладывалось в голове, как можно бульвар, где громоздились дома богатых воронежцев, именовать Проспектом Революции, ведь революция с дворянами – обитателями улицы ничего общего не имела; Большую Московскую – Плехановской, где о Плеханове никто ничего не знал.

Вскоре Медвежье посетила радость: на крыльце дома появился Сережа. Он был в офицерской форме с вещевым мешком.

– Принимайте штабс-капитана Смоленского полка, – выдохнул с мороза.

Брат Алеша схватил вещмешок и стал в нем рыться.

Закричал:

– Наган! Наган!

– Дай сюда! – Я выхватила мешок и пистолет.

Извлекла из мешковины парадный мундир и стала примерять на себя:

– Чем не кадет Алмазова?

Мама не могла наглядеться на сына, в волосах которого пробилась первая седина:

– Цел и невредим.

Отец застыл в дверях, на его глазах навернулись слезы:

– Вернулся…

Сережа рассказал, как пошли братания, как стали выбирать командиров, как комиссары разваливали армию, как Смоленский полк почти в одиночку прикрывал отход войск, как он чудом добрался до дома: всюду ловили офицеров и в лучшем случае срывали с них погоны.

– А Вячеслав Митрофанович, – спросила я, – поехал в Павловск?

– Ты имеешь в виду его бывшую жену?

– Бывшую?

– Он к ней уже никогда не вернется. В Трещевке он.

Не прошло и дня, как мы с братом поскакали в Трещевку. Копыта стучали о мерзлый грунт, ветер хлестал в лицо. Все вокруг сковало мартовской наледью.

Когда въехали в ворота усадьбы, у меня перехватило дыхание: «Что я скажу? Зачем прискакала? И кто я? Сумасшедшая девчонка!»

Приказчик вышел на крыльцо и, кутаясь в полушубок, произнес:

– Вячеслав Митрофанович у Русановых.

«Значит, и нас проведает», – застучало у меня в груди.

Доверчивое сердце гимназистки! Вернувшись домой, я вздрагивала от каждого звука на улице. Ждала, когда появится Вячеслав Митрофанович – день, два, неделю, но тщетно.

Вместо того чтобы поехать к Русановым Новиков направился к друзьям. Где-то в городе скрывался его брат Леонид – полковник царской армии. Не находили покоя Веселаго, Мыльцев-Минашкин. Им надо было что-то предпринимать. Набирала обороты волна арестов: большевики хватали офицеров подряд и расправлялись с ними. Об этом я узнавала не только от подружек, отцы которых рисковали жизнью. Слышала, что у хозяйки Бринкманского сада забрали дома в привокзальном поселке, а ей с молодым мужем оставили комнатенку; что закрывали коммерческие банки; что конфисковывали фабрики; что любой мог угодить под горячую руку большевикам и оказаться в чрезвычайке.

– Где же Новиков? – спрашивала.

Теперь стало понятно, почему приказчик сказал, что он у Русановых.

– Снял хутор в Подклетном, – однажды заметил брат Сергей.

– На левом берегу Дона?

– Да, на пути в Воронеж.

– Но ведь у него имение в Трещевке? – недоумевала я.

– Открыл контору для скупки лошадей. Там ему удобней. Город близко…

– А почему лошадей?

– А ты что, забыла про его увлечение?

– Скачки? Псовая охота?

– Если бы… Он помогает…