Испанский дневник

Над переполненным открытым амфитеатром появляется самолет. Публика встревоженно жужжит, но это только маленькая спортивная машина. Она петлит, штопорит и бросает листовки. Все-таки это безумие – собираться так, не боясь авиации, в традиционный, точно назначенный час. Или, может быть, в воскресенье, в четыре пополудни, в час корриды, гражданская война приостанавливается?..

Представление начинается по всей форме. Но когда средневековая процессия проходит вокруг арены к президентской ложе, верховые герольды в черных кафтанах перекладывают трубы в левую руку, а правой, сжав кулак, делают «рот фронт!» Шесть торреро маршируют, одетые по ритуалу и при косичках, но вместо треуголок на них пролетарские кепки.

Первый торреро подчеркивает перед публикой свою разносторонность. Он бегает вместе с капеадорами и очень ловко маневрирует красным полотнищем, быстро приводя быка в первую стадию ярости. Он показывает затем образцы мастерства бандерильеро, наводя быка на себя и мгновенно втыкая ему в спину два легких копья с острыми крючками на концах. Но когда пришел черед показать свою собственную квалификацию, матадор оказался не на высоте. Он неуклюже угодил быку в легкое, кровь хлестнула фонтаном, залила быку глаза, он приткнулся к барьеру и перестал реагировать. Под свист и улюлюканье публики неудачник долго добивал очумелое животное.

Второй торреро оказался триумфатором всей корриды. Он начал с того, что посвятил быка Коммунистической партии и донье Долорес Ибаррури, – бурные овации. Долго, рискованно и изящно играл он со своим диким противником, пропускал страшную рогатую махину на волосок от себя, оставаясь почти неподвижным в классической балетной позе. И вдруг, сверкнув шпагой, мгновенно сразил быка. Новые дикие овации, оркестр играет «Интернационал», затем республиканский гимн, победителю бросают форменную шапку рабочей милиции, он надевает, бежит в ней вдоль арены, все ликует бурно и молодо. Трибуны обмахиваются бумажными веерами, пьют лимонад и оживленно, громко болтают.

Женщины недовольны, что торреро стали небрежно одеваться. Мужчины хитро перемигиваются: тут, пожалуй, не без того, что коммунисты завербовали этого торреро, они народ такой, что любую вещь обстряпают.

Следующие торреро особого искусства не показали. В помощь им на арену выбегают двое дружинников. Они усердно дразнят быка, оттаскивают от него споткнувшуюся лошадь с пикадором (имеется в виду амплуа работника арены боя быков, а не соус. – Примеч. ред.) и отважно втыкают бандерильяс. Публика хохочет и бурно хлопает. Завзятые знатоки недовольны. Карамба, можно ли вносить баловство в такое серьезное дело?! Некоторые встают и уходят.

Вечером во «Флориду» приносят с аэродрома неразорвавшуюся сегодняшнюю бомбу. На ней германское клеймо.

Сводки передают, что Кордова накануне падения. Правительственные войска окружили ее со всех сторон. В перехваченном республиканцами радио генерал Аранда, осажденный в Овиедо астурийскими горняками, заявляет: «Если не пошлете формально обещанных подкреплений, я вынужден буду сдаться». Колонна мятежников сделала вылазку из Сарагосы и была почти целиком рассеяна рабочей милицией. Захвачены пленные и трофеи. Правительственные летчики бомбардировали Уэску и Уэльву. «Вчера, – написано в сводке, – были отмечены на некоторых секторах некоторых фронтов триумфы, которые заставляют ожидать в ближайшие дни еще более важных и решающих успехов».

Но одновременно фашисты, о чем в сводке не говорится, потеснили республиканские части у Навольмораль де ла Мата и продвигаются к Оропесе. За пять дней они прошли здесь около ста километров. Я промерил линейкой, просмотрел по десятиверстной карте и просчитал это эстремадурское направление. От Навольмораля по шоссе до Мадрида – 179 километров, от Мериды было 354, от Бадахоса.

Но дело здесь не в километрах, а я том, что линия эта и параллельная ей Мерила-Шваэрмоса-Толедо-Хетафе служат естественными проходами к Мадриду между горными хребтами по долине реки Тахо. Узловым препятствием служит здесь только Талавера, в самом узком месте долины. За Талаверой и до самого Мадрида ровная полоса достигает ширины в пятьдесят-шестьдесят километров и позволяет армии ровно катиться к столице, не наталкиваясь ни на какие естественные рубежи. Правительственных войск, вернее – милиционных частей, здесь очень мало, отчасти потому, что здесь, к юго-западу от Мадрида, нет никаких больших и, исключая Толедо и Талаверу, маленьких городов. Но толедские рабочие скованы осадой Алькасара – фашистского гнезда внутри города. Пока они не разделаются с этим, выйти навстречу противнику они не смогут. В Талавере есть железнодорожники и рабочие керамиковых фабрик, но они никем не организованы. Да и будучи боеспособны, они могли бы только временно, до прихода основных сил, задержать наступление фашистской армии, с ее авиацией, с артиллерией, с легионерами, с марокканцами.

Все это из-за Бадахоса. Взятый мятежниками, он стал для них не только воротами в Португалию, но и связующим звеном их северных и южных сил. Со взятием Бадахоса гражданская война вступает в новый фазис. До сих пор военные действия были разорваны на отдельные куски, на очаги. Кое-где воюющие стороны располагались даже концентрическими кругами, – например, в провинции Кордова, где республиканская провинция осаждает самый город Кордову, а внутри города, в свою очередь, рабочие кварталы, верные правительству, осаждаются мятежниками. Там, в Астурии, в Толедо, на Балеарских островах. Теперь началось слияние отдельных пятен в сплошные массивы. Если Эстремадура будет занята, территории мятежников сольются и будут охватывать столицу с севера, с запада и юго-запада. Вот что наделало преступное невнимание Мадрида к обороне Бадахоса!

Эстремадурское направление тревожит не из-за самой опасности его, а именно потому, что ему пока не уделили оперативного внимания. Двадцатого ночью, когда фашисты заняли Мерилу, я телеграфировал в «Правду»: «К юго-западу от Мадрида создался новый боевой участок, значительно более серьезный, чем участок у Гвадаррамы, который хотя и ближе, но хорошо защищен и горами, и войсками. Генерал Мола направил внушительную группу войск по линии Мерида – Толедо, которая топографически является удобным путем на Мадрид».

На час дня мне назначил прием дон Мануэль Асанья. Во дворе бывшего королевского дворца шумно, много автомобилей, среди них некоторые с грязью проселочных дорог на крыльях. Подлетают военные мотоциклетки. Среди дворцовых ковров и гобеленов тоже много офицеров, карт, пишущих машинок, телеграфных аппаратов. Смахивает на то, что именно здесь тот главный штаб, которого нет пока в военном министерстве.

Сам Асанья тих, задумчив, заметно постарел за эти пять лет.

В Испании, стране пышной дворянской роскоши и дикого деревенского невежества, народ простодушно и преданно чтит интеллигенцию. <…> Асанья, философ и эстет, публицист на уровне избранных, автор изысканных психологических романов, глава интеллигентского клуба «Атеист», оказался призван возглавлять громокипящую народную Испанию тридцать шестого года. Ему, литературному критику, чья тонкая стилистическая шпага стремилась поизящнее пробить средневековые кольчуги религиозных мистиков, довелось стать живым центром политического объединения, руководителем парламентской и массовой борьбы, сначала против монархии и военно-помещичьей диктатуры, затем против фашистской реакции.

Избирательная победа Народного фронта привела Асанью в Национальный дворец, как официального главу государства. Личная живость и активность не позволили ему стать чисто представительской фигурой. Наоборот, для друзей и врагов имя Асаньи стало символом активной обороны демократической республики от фашизма. Потому и старый королевский дворец оживлен сейчас, как никогда за все свое существование.

С волнением говорит Асанья о героизме и сплоченности испанского народа, который с оружием в руках обороняет демократический строй.

– Несмотря на провокацию фашизма или, может быть, в результате ее наш народ показал свою сознательность, волю и непоколебимость в защите своих прав.

Он очень хвалит Коммунистическую партию за ее организованность и дисциплинированность в боевые дни, говорит о ее огромном авторитете в широких народных массах.

Долго рассказывает о затруднениях с оружием, о возможностях его покупки и доставки, характеризует личности и свойства немногих профессионалов – военных, оставшихся верными правительству… Но в общем командного состава республиканские силы почти не имеют. Его надо создавать на ходу, это не делается в один день.

Он тепло говорит о нашей стране. Подробно расспрашивает, какие формы и проявления имело у нас сочувствие к испанскому народу.

– Передайте советскому народу, что его сочувствие, его внушительная помощь нас глубоко тронули, но не удивили. Мне всегда было ясно, что великая советская демократия не могла не быть солидарной с испанской демократией. Ничто не разделяет нынешнюю Россию и нынешнюю Испанию. Наоборот, есть и будет много общего и сближающего. Я надеюсь на укрепление и углубление культурно-экономических связей между обеими странами.

Он выпрямляется, круглое, мягкое, немного как у старой дамы лицо становится жестче и тверже.

– Испанский народ, его президент, его законное правительство продолжают оставаться на страже своей чудесной страны, ее свободы, ее драгоценной культуры, наша победа будет выдающимся успехом для культуры, прогресса и демократии, успехом всего человечества в борьбе против темных сил уходящего прошлого.

26 августа

Индалесио Прието не занимает никакой официальной должности. Ему все же отведен огромный роскошный кабинет и секретариат в морском министерстве.

Мадридские министерства самые роскошные в Европе. Парижские и лондонские кажутся рядом с ними просто жалкими конторами по продаже пеньки.

Прието приезжает сюда утром, диктует ежедневный политический фельетон для вечерней газеты «Информа-сионес». Затем до обеда принимает политических друзей и врагов.

Он сидит в кресле, огромная мясистая глыба с бледным ироническим лицом. Веки сонно приспущены, но из-под них глядят самые внимательные в Испании глаза.

У него твердая, навсегда установившаяся репутация делового, очень хитрого и даже продувного политика. «Дон Инда!» – восклицают испанцы и многозначительно подымают палец над головой. При этом дон Инда очень любит откровенность и даже щеголяет ею, иногда в грубоватых формах.

Лукаво смотрит из-под тяжелых век и говорит на ломаном французском:

– Мелкий буржуа осчастливлен вашим вниманием и визитом.

Он произносит, как все испанцы: «пэты буршуа». В 1931 году я отчаянно ругал его в «Правде» за реформизм и соглашательство, я думал – он не читал!

Я спрашиваю его мнение об обстановке. В десять минут он дает очень пристальный, острый и пессимистический анализ положения. Он издевается над беспомощностью правительства.

– А что вы думаете о Ларго Кабальеро?

– Мое мнение о нем вообще известно всем. Это дурак, который хочет слыть мудрецом. Это холодный бюрократ, который играет безумного фанатика, дезорганизатор и путаник, который притворяется методическим бюрократом. Это человек, способный погубить все и всех. Политические наши с ним разногласия составляют существо борьбы в испанской Социалистической партии последних лет. И все-таки, по крайней мере сегодня, это единственный человек, вернее – единственное имя, пригодное для возглавления нового правительства.

– И вы?..

– И я готов войти в это правительство, занять в нем любой пост и работать под началом Кабальеро на любой работе. Другого выхода нет для страны, его нет и для меня, если я сегодня хочу быть полезен стране…

На мраморных площадках широких лестниц болтаются и болтают морские офицеры в шикарных униформах. В баре внизу им сбивают коктейли. По-видимому, они только для этого и собираются здесь.

27 августа

Фашистские самолеты начинают прокладывать дорожку к Мадриду. Сегодня на рассвете они появились над предместьями. Власти запрещают неорганизованную стрельбу по ним, но тщетно. Как только что-нибудь появляется в воздухе, все, у кого есть оружие, начинают беспомощно палить в воздух – из винтовок, из револьверов, из чего попало. Трудно бороться с этим помешательством. Ночью республиканские истребители сбили один трехмоторный самолет, но где и как – не поймешь.

Хорошие новости с Арагона. Там Дурутти перешел вброд Эбро у деревни Пина и вернулся с пленными солдатами и офицерами. В Тардиенте колонна из частей Труэвы заняла новый рубеж – Керро Сангарра.

Встреча со «стариком» в помещении Всеобщего рабочего союза. Здесь типичная обстановка реформистской профсоюзной канцелярии, только взбудораженной сейчас революционным шквалом. Маленькие чистенькие комнатки, многолетние просиженные стулья, бесконечные архивы и архивные чиновники за картотеками. Они смущены непрестанным потоком посетителей, вооруженных рабочих, женщин в штанах, запыленных крестьян из далеких деревень.

Сам Ларго Кабальеро одет в военное моно, с пистолетом на поясе, обветренный, загорелый, очень свежий и бодрый для своих без малого семидесяти лет. Альварес дель Вайо, организовавший встречу, служил нам переводчиком. Это было довольно трудно, потому что «старик» говорил быстрыми, стремительными монологами; впрочем, я все лучше понимаю этот язык, простой, звучный и плавный в построении фразы.

Без всяких предисловии и вступлений Ларго Кабальеро бурно и резко обрушился на правительство. Обвинил его в полном неумении и отчасти даже в нежелании подавить мятеж. Министры – неспособные, тупые, ленивые люди. Они проваливают все и вся на каждом шагу. Никто их не слушается, они не считаются друг с другом. У них нет ни малейшего представления об ответственности и серьезности обстановки. Им бы только благодушествовать в своих министерских кабинетах. Да и кого они представляют? Все народные силы объединяются вне рамок правительства, вокруг социалистических и анархистских профсоюзов. Рабочая милиция не верит правительству, не верит военному министерству, потому что оно пользуется услугами темных личностей, бывших реакционных королевских генералов, кадровых офицеров, заведомых изменников. Рабочая милиция уже не слушается правительства, и если так дело пойдет дальше, она сама возьмет в руки власть.

– Какое же это правительство! – Кабальеро гневно приподнимается со стула. – Это комедия, а не правительство! Это позор!

На вопрос, почему так затягивается переход от милиционных дружин к регулярной армии и кто в этом виноват, он не дает прямого ответа, а опять нападает на правительство. Он считает вредным недавно изданный декрет, кладущий основу добровольной армии. В нее приглашаются вступить в первую очередь солдаты-резервисты и унтер-офицеры, затем все граждане, владеющие оружием и готовые в регулярных войсковых частях защитить республику. Чтобы обеспечить республиканский, демократический характер новой армии, декрет требует, как обязательное условие приема, от каждого солдата рекомендации партий и организаций Народного фронта.

Кабальеро видит в этом декрете пренебрежение к рабочим бойцам и создание особых привилегий для кадровых солдат. «Опять возрождается армейская каста!»

Я убеждаю его в полезности для армии солдат-резервистов, особенно в такой штатской, в военном смысле не обученной, почти не воевавшей стране, как Испания. Он пророчествует, что регулярная армия отнимет у народа оружие, так дорого доставшееся ему.

Разгорается длинный горячий спор о преимуществах армии и милиции. Дель Вайо еле успевает переводить. Ларго ссылается на некоторые места из «Государства и революции» Ленина о вооруженном народе. Я напоминаю, что в другой обстановке сам же Ленин возглавил создание рабоче-крестьянской армии, отдавая ей полное предпочтение перед организационной пестротой милиционных дружин, колонн и отрядов. Соединение лучших, профильтрованных элементов младшего командного состава с передовыми революционными рабочими – вот сплав, из которого может быть создана крепкая народная антифашистская армия. При параллельном и равноправном существовании армейских частей и милиционных или партизанских отрядов между ними раньше или позже начинается противоречие, затем конфликт, и выигрывает всегда армия, как более высокая по уровню форма. Зачем же растягивать этот период противоречий? Надо ускорить объединение всех вооруженных антифашистских формаций в единый армейский организм.