Кирикова лодка

– Это не пленные, это немцев из Питера выслали. Пленные – те с номерами и в кандалах.

– Нет, эти без номеров. И барыни ихние с ними. Те еще злее, барыни-то!

– О, Господи, к нам бы не прислали!

– Не пришлют: у нас мошкара заест… опять, сырость…

– Говорят, казаков послали англичанам. Нагрузили, будто, хлебом, а там все казаки… Наши видели… На каждом мешке штемпель и орел, чтобы там поняли. А атаман по палубе на воле гуляет с пикой. Погуляет, погуляет – и пикой в трюм постучит, значит – «живы ли, детки»? Те снизу отвечают: «живы!» и так дальше плывут…

Кирик, как застывший, слушал, то ли, что говорили, то ли, о чем не было речи.

На следующее утро он пропал, исчезла куда-то и его лодка. Ульяна думала, что он спозаранок отправился рыбу ловить, и просидела до вечера на кочке, но Кирик не возвращался. Не возвращался он и на другой день, и на третий. Целую неделю ходила Ульяна к морю, потом перестала. А тут начались рассказы: то Кирика видели с лодкой, то лодку без Кирика, что-то он даже кричал будто рыбакам, не то «горячо», не то «хорошо». Наконец и рассказы прекратились. Пропал Кирик, да и все тут. Весною часто рыбаки пропадают, а он летом пропал – все может быть! Долго Ульяна крепилась, наконец, сдалась и стала на ночь читать канон за «единоумершего». Слезы растопили окаменелость и растравили раны, так что можно было их врачевать. Покров уже был близок, когда Ульяна, войдя в келью матери Киликеи, поклонилась ей в ноги и сказала:

– К твоей милости! возьми меня под начал, хочу постричься.

– Дело доброе, дело доброе! Блажен извол твой, о, Господе… – ответила та, крестясь.

– Вся душа моя изныла, матушка! одна мне радость, одно мне спасенье молиться, душу свою белить перед Господом.

В сенях кто-то быстро, не по-скитски затопотал, постучал без молитвы, Киликея недовольно молвила:

– Кто там? с цепи сорвался, что ли?

В горницу вбежал подросток с бумагой в руке.

– Тебе, Ульяна, от Кирика письмо!

– От Кирика? – спросила Ульяна, будто не понимая, и не подымаясь с колен.

– Что за вздор? нешто могут с того света письма приходить? – рассуждала Киликея, меж тем как Ульяна на коленях еле разбирала от слез каракули. Наконец она опустила письмо и, широко перекрестившись, воскликнула:

– Жив, жив!

– Дай-ка бумагу-то, – сказала Киликея, надевая очки. В письме не менее фантастично, чем все, что говорилось в селе, чем все, что там представлялось, было описано, как Кирик нагнал, действительно, судно с казачьим отрядом, после долгих скитаний высадился во Франции и сражается против немцев.

Прочитав письмо, Киликея обратилась с улыбкой к девушке:

– Так как же, милая, постригаться-то повременишь?…

– Повременю, Киликеюшка.

– Ладно, ладно, воля твоя!

– Не сердись, матушка.

– Мне что? твоя воля, твое и хотенье.

– Матушка!

– Что?

– Скажи мне, что он вернется.

– Уж этого я не знаю. Как Господь рассудит.

– Нет, ты наверное скажи!

– Вот безумная-то пристала! Что я тебе – пророк или гадалка! как же я могу это знать?

– А вот я не пророк и не гадалка, а знаю, знаю, что Кирик вернется!

И Ульяне так ясно представилось, как в Кириковых глазах вместо голубых свечей отражаются ружейные огни, что она поверила, что наступит время, когда в этих взорах снова заблестит бледное родное небо, и море, и ее, Ульянины, глаза.

1915