Идол, защищайся! Культ образов и иконоборческое насилие в Средние века

Иконоборчество

Говоря о покушениях на образы, мы чаще всего обозначаем их одним из трех терминов: иконоборчество, вандализм и цензура. Хотя практики, которые за ними стоят, часто пересекаются, у каждого из этих слов своя история и свой веер смыслов и ассоциаций. Попробуем в них разобраться.

Слово «иконоборец» (греч. ????????????? – «эйконокластес») родом из Византии. Оно сложено из двух корней: ????? («образ», «подобие», «икона») и ???? («ломать», «разрушать»)[17 - Bremmer 2008; Brubaker 2012. P. 3–4; Dupeux, Jezler, Wirth 2001. P. 52; Фюрекс 2022. С. 36. Сами византийцы называли противостояние вокруг образов Христа, Богородицы и святых «икономахией» («борьбой с иконами»).]. Из греческого оно позже пришло в латынь – врагов церковных образов стали называть iconoclastae. Однако существительное iconoclasmus появилось только в XVI в. В наши дни слово «иконоборчество» чаще всего используют для описания двух масштабных религиозных конфликтов: между сторонниками и противниками культа икон в Византийской империи VIII – IX вв. (рис. 14) и между католиками и протестантами в Европе XVI – XVII вв.

Рис. 14. Рядом со строками 25-го псалма «Искуси меня, Господи, и испытай меня… и я ходил в истине Твоей, не сидел я с людьми лживыми и с коварными не пойду» греческий мастер, живший спустя 200 лет после окончательной победы иконопочитателей, изобразил трех иконоборцев. Первый из них пытается затереть круглую икону Христа (imago clipeata). А кто-то из владельцев или читателей этой рукописи в ответ выскоблил лицо ему самому.

Псалтирь Феодора. Константинополь, 1066 г.

London. British Library. Ms. Add. 19352. Fol. 27v

Византийские критики иконопочитания, а позже лютеране, кальвинисты и пуритане, обличавшие католический культ образов как идолопоклонство, атаковали иконы и статуи, стоявшие в церквях, как нарушение второй заповеди: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им» (Исх. 20:4–5; Втор. 5:8). И те и другие считали грехом почитание изображений Христа, Девы Марии и святых. Они отказывались видеть в образах, написанных красками на доске или вырезанных из камня, инструмент, позволяющий вступить в контакт с их невидимыми прообразами. Протестанты отвергали сам культ святых и все практики спасения, которые были с ним связаны: молитвы перед изображениями, паломничества, вотивные (принесенные по обету – ex voto) дары. Их византийские предшественники восставали лишь против икон как объектов культа, против упования на силу изображений. Роль Богородицы и святых как небесных заступников и их почитание в других формах у них таких сомнений не вызывали[18 - Grabar 1984; Brubaker, Haldon 2001; Barber 2002.].

В Новое и Новейшее время в Европе в ходе множества революций главным объектом агрессии стали не церковные образы, а портреты и статуи правителей, а также любые изображения, олицетворявшие «старый режим» (рис. 15, 16, 17). Вместе с секуляризацией политики слово «иконоборчество» тоже утратило строго религиозные ассоциации. Людей, которые сбрасывают с пьедесталов статуи королей или президентов, сбивают со зданий геральдические лилии, орлов, звезды и другие символы, сегодня тоже нередко именуют «иконоборцами». Кроме того, это слово приобрело более широкое значение, прямо не связанное ни с материальными образами, ни с физическим насилием над ними. Иконоборец – это ниспровергатель догм и традиций, человек, который демонстративно отвергает общепринятые или обязательные истины (и призывает других последовать его примеру).

Рис. 15, 16. В июле 1918 г. в Москве был снесен памятник императору Александру III, открытый в 1912 г. рядом с храмом Христа Спасителя. С государя «сняли» мантию. Затем ему отбили голову с короной и руки со скипетром и державой. На пустом постаменте установили картуш работы Веры Мухиной с надписью: «Здесь будет сооружен памятник "Освобожденный труд"». Однако это намерение так и не осуществилось, а постамент, оставшийся от монумента, уничтожили в 1931 г. вместе с храмом

Рис. 17. В начале Венгерского восстания 1956 г. толпа в Будапеште сбросила с пьедестала восьмиметровую статую Сталина, установленную в 1951 г. в честь семидесятилетия советского вождя. На его шею набросили металлические тросы, а ноги отпилили с помощью паяльных ламп. На этой фотографии мы видим поверженного истукана, которого отволокли на одну из улиц. На щеке кто-то начертал W.C. – «туалет», а на плече – «Убийца 25 миллионов». На других фотографиях, сделанных в этот день, видно, как люди бьют статую палками. Позже голову оторвали от плеч и водрузили на нее дорожный знак. Похожие фотографии, где толпа обступает сброшенную статую диктатора, кто-то садится ему на голову или ставит ногу на его бюст, в XX в. стали символами многих революций и радикальных политических перемен. Все они подчеркивают триумф восставших над некогда всесильным правителем или режимом.

Фотография Арпада Хазафи, 1956 г.

Сегодня и в работах историков, и в журналистике слово «иконоборчество» приобрело максимально широкий (порой слишком широкий) смысл. Его используют для описания атак против изображений в любых культурах и в любые времена: от древнейших цивилизаций (Междуречья, Египта, Индии, Китая) до наших дней. Главное, чтобы эти действия были идейно – религиозно или политически – мотивированы. Гибель изображений в ходе боевых действий, реконструкции памятников и перестройки городов либо их использование в утилитарных целях (взяли древнюю статую, которую нашли в поле, отрубили ей голову и превратили в подпорку для стены) иконоборчеством обычно не называют.

Слово «иконоборчество» вездесуще в исследованиях, посвященных тому, как христиане в IV – VI вв. уничтожали языческие статуи и храмы в Римской империи или в Новом Свете в ходе его завоевания испанцами и португальцами в XVI в. То же слово применяют, говоря о политике некоторых мусульманских властителей и народов по отношению к христианским, буддистским, индуистским и другим неисламским изображениям[19 - Flood 2002; Flood 2007; Flood 2016; Gruber 2019.]. Его же мы без труда найдем в работах, посвященных Французской революции и Террору 1789–1794 гг., Парижской коммуне 1871 г., Русской революции 1917 г. и антирелигиозным кампаниям в СССР 1920–1930-х гг., Мексиканской революции 1910–1917 гг. и событиям 1920–1930-х гг. после нее (восстание кристерос и др.), Венгерскому восстанию 1956 г., Культурной революции в Китае (1966–1976), десоветизации Восточной Европы и бывшего СССР в конце 1980-х – начале 1990-х гг., «арабской весне» 2010-х гг. и т. д. Во всех этих случаях религиозные и политические революции, радикальные проекты по переустройству общества и смены режимов сопровождались массовым уничтожением изображений и символов, ассоциировавшихся со старым режимом или (отвергнутым) внешним господством.

Американский религиовед Брюс Линкольн в статье об антицерковном насилии во время Гражданской войны (1936–1939) в Испании дал удачное определение иконоборчества: «Намеренное и публичное уничтожение сакральных символов, призванное подорвать лояльность институции, которая использует эти символы, и полностью дискредитировать идеологию, которую эта институция проповедует». Даже если в иконоборчестве нет конкретного политического послания, оно обычно направлено против существующих отношений власти и иерархий. «Довольно часто оно применяется как инструмент завоевания или колониального угнетения (например, когда св. Бонифаций срубил священный дуб германцев в Гайсмаре, а миссионеры разрушили главное святилище бога Оро на Таити, что спровоцировало восстание против колониальной власти). С другой стороны, революционные движения также часто обращаются к иконоборчеству в борьбе с режимами, которые они стремятся низвергнуть»[20 - Lincoln 1985. P. 255. Атакуя изображения, олицетворяющие ненавистную им власть и репрессивный порядок, люди ощущают свою причастность к историческим переменам и получают – часто недолгий – опыт освобождения от страха, который внушали изображенные.].

Удар по почитаемому образу почти всегда становится ударом по идентичности тех, кого он сплачивает и для кого дорог[21 - Lincoln 1989. P. 117–118.]. Приведу лишь один современный пример. 12 октября 1995 г. в праздник, посвященный Nossa Senhora Aparecida – статуе Девы Марии, давно ставшей национальной святыней Бразилии, протестантский телепроповедник Сержо Фон Хельдер совершил публичный иконоборческий выпад. Это произошло в эфире передачи, выходившей на телеканале евангелистов. Он принес в студию копию Nossa Senhora Aparecida и принялся ее обличать в духе ветхозаветной критики идолопоклонства: «Это просто кусок гипса, изготовленный человеческими руками… Есть ли что-то общее у Бога с подобной куклой – столь уродливой, столь отвратительной, столь убогой?.. Католическая церковь стоит на лжи… Этот образ ничего не способен сделать для вас». Придерживая статую за шею, проповедник нанес ей серию ударов руками и ногами (рис. 18). Позже он оправдывался, что хотел спасти верующих от опасности идолопоклонства, которое ведет в ад.

Рис. 18. Сержо Фон Хельдер атакует статую Девы Марии, 12 октября 1995 г.

У этого «перформанса», конечно, был и политический подтекст. В евангелической церкви Igreja Universal, к которой принадлежал Фон Хельдер, были крайне недовольны усилением католического присутствия в публичном пространстве. В частности, хотя по Конституции Бразилии религия отделена от государства, праздник, посвященный Nossa Senhora Aparecida, был объявлен нерабочим днем.

После того как кадры из передачи Фон Хельдера были показаны на крупнейшем бразильском телеканале TV Globo, многие католики восприняли случившееся не только как святотатство, но и как выпад против самой страны. Евангелистов стали обличать как чужаков, враждебных бразильским ценностям, воплощенным в католицизме и афробразильских культах кандомбле и умбанду.

Как писал историк Пол Джонсон, эта история «наводит на мысль, что религиозные, а заодно националистические чувства, как правило, выражены неявно». Они словно дремлют. Однако стоит кому-то покуситься на образ, который их олицетворяет, как они прорываются в публичное пространство и оскорбленные начинают говорить от имени образа. В такие моменты структуры идентичности, связанной с исповеданием, расой, этничностью или политической лояльностью, обнажаются и выходят на первый план[22 - Джонсон 2017. С. 120–121, 131–143; Gamboni 2002a. P. 94–95.]. В ситуации противостояния между различными группами значимые для них символы, в том числе священные изображения, приобретают намного большее значение, чем в мирное время, и превращаются в инструмент мобилизации.

Насилие против изображений редко существует само по себе. В ходе этнических или религиозных конфликтов, а также некоторых войн оно вписывается в масштабные волны уничтожения людей и символов, которые для них значимы, – прежде всего сакральных объектов и исторических памятников. Ровняя их с землей, стороны стремятся нанести удар противнику, выкорчевать его историческую память или стереть следы его пребывания на конкретной земле. Таких примеров не счесть. Тут и уничтожение армянских церквей на территории Турции после геноцида 1915–1916 гг., а потом на протяжении большей части XX в., и разрушение сербами и хорватами мусульманских памятников во время войны в Боснии в 1990-е гг. Архитектурные чистки тоже иногда называют «иконоборчеством».

Вандализм

У термина «вандализм» не такая давняя история. Он появился на свет в эпоху Французской революции и происходит от имени германского племени вандалов, которые в 455 г. взяли и разорили Рим. Его автором считается аббат Батист-Анри Грегуар (1750–1831), который поддержал революцию, выступал за отмену сословных привилегий дворянства и за реформу Церкви на новых началах. Несмотря на верность Республике, он критиковал эксцессы революционных толп, которые, атакуя символы монархии и феодального порядка (что, в его глазах, было верно), не щадили и шедевров искусства. Скорее, они не проводили между ними никакого различия и видели в статуях, рельефах и картинах опору монархии, сословного неравенства и церковного угнетения. Уничтожая памятники, оставшиеся от старого режима, они выражали свою ненависть к деспотизму, ликвидировали символы феодальных и церковных привилегий, прокладывали дорогу к обществу равенства.

Стихийное насилие сочеталось с централизованным террором против «бывших» и методичным уничтожением изображений королей, монархических символов, гербов и тех предметов, на которые они были нанесены. Аббат Грегуар писал в мемуарах, что придумал слово «вандализм», дабы покончить с тем, что оно означало (J'ai crее le mot pour tuer la chose). По его утверждению, вина за вандализм лежала не только на невежественных мужланах, но и на заговорщиках-контрреволюционерах и врагах-англичанах. «Только рабы и варвары ненавидят науку и разрушают памятники культуры. Свободные люди любят и берегут их»[23 - Цит. по: Ассман 2019. С. 106.]. Конечно, и до Грегуара разрушителей памятников величали «готами и вандалами». Однако именно он превратил этот образ в полемическое понятие, которое используют до сих пор[24 - Hermant 1978; Sprigath 1980; Poulot 1993; Воскобойников 2022. С. 368–369; Фюрекс 2022. С. 33–34.].

Стремясь спасти архитектурные монументы и изображения (например, королевские надгробия в аббатстве Сен-Дени) от демонтажа, сожжения или переплавки, защитники наследия пытались его деполитизировать (рис. 19). Они подчеркивали, что многие памятники прошлого – это не пережитки монархического порядка, а ценнейшие произведения искусства. Это «наследие» (patrimoine) принадлежит не дворянству и духовенству, а всем французам и должно быть сохранено для потомков. В ту же эпоху родилось и вошло в обиход еще одно понятие, призванное защитить творения прошлых веков, – «исторический памятник» (monument historique)[25 - Его «отцом» был Обен-Луи Миллен де Гранмезон (1759–1818) – археолог, историк, натуралист и хранитель кабинета редкостей и медалей в Национальной библиотеке. В 1790 г. он использовал выражение «исторический памятник» в докладе, представленном Учредительному собранию.]. 10 августа 1793 г. в период якобинского террора в Лувре заработал общедоступный музей. Коллекции, собранные французскими королями, были открыты для граждан Республики. А в 1795 г., после Термидорианского переворота, казни Робеспьера и завершения террора, историк-медиевист Александр Ленуар основал Музей французских памятников. В стенах первых музеев произведения, созданные в эпоху монархии, политически обезвреживались и осмыслялись как достояние нации.

Рис. 19. Пьер Лафонтен. Александр Ленуар не дает разрушить надгробие Людовика XII в аббатстве Сен-Дени, октябрь 1793 г.

Paris. Musеe Carnavalet, Histoire de Paris. № D.3837

Этот процесс емко описала немецкая исследовательница исторической памяти Алейда Ассман: «Эпоха Просвещения принесла западному миру в середине XVIII в. почитание Античности и исторического наследия, что явилось важным элементом секуляризма и модернизации, а с начала XIX в. создало свою институциональную основу в виде исторической науки, архивов и музеев. Культ старины, увлечение ушедшими культурами, высокая оценка культурного наследия служили энергетическими компонентами современной западной цивилизации, которые превратили совокупность эстетики, искусства и исторического сознания в новую секулярную религию. Библиотеки, театры и музеи сделались современными храмами этой религии; археологи и филологи стали ее жрецами, а цели познавательного туризма, исторические реликты и древние руины превратились в святые места новых паломничеств»[26 - Ассман 2019. С. 109–110.].

Называя кого-то вандалом, мы чаще всего подразумеваем, что им движет лишь слепой гнев или варварская страсть к разрушению, что он не понимает красоты и величия тех вещей, которые уничтожает. В этом слове сквозит презрение, но часто и страх перед вандалом. Нередко его действия оцениваются как иррациональные или лишенные смысла. Такое тоже бывает (когда человек что-то крушит в припадке безумия или в тяжелом опьянении), но обычно выбор, что сломать, разбить или изуродовать, все же чем-то мотивирован. Если мы считаем статую очередного вождя, которую разбили протестующие, символом угнетения и уродливым истуканом, не имеющим никакой эстетической ценности, то вряд ли назовем тех, кто его сокрушил, вандалами. У этого слова исключительно негативные ассоциации, а нам не захочется их осуждать[27 - Gamboni 1997; Gamboni 2002a. P. 93. Слово «вандализм» активно использовалось историками, писавшими о Французской революции и утратах, к которым она привела. В 1914 г. Гюстав Готеро выпустил книгу под названием «Якобинский вандализм», а в 1959 г. Луи Рео опубликовал двухтомную «Историю вандализма: уничтоженные памятники французского искусства». Хотя большая часть его исследования посвящена Французской революции, он описывает последствия Религиозных войн XVI в. и разрушения от Первой империи (1804–1815) до Пятой республики (с 1958 г.). По формулировке Рео, вандализм – это «месть Калибана», восстание «низших существ, которые, осознавая собственную неполноценность, инстинктивно ненавидят все, что их выше». См.: Gamboni 2002a. P. 93–94; Clay 2012.]. Вандалами именуют не только людей, которые атакуют статуи и картины, но и тех, кто, к примеру, вырезает свои имена на колоннах античного храма или ломает двери вагонов в метро. В этом смысле поле значений «вандализма» шире, чем у «иконоборчества», и не ограничено атакой на изображения.

Швейцарский историк Дарио Гамбони соединил эти термины в названии своей книги «Уничтожение искусства. Иконоборчество и вандализм со времен Французской революции до наших дней»[28 - Gamboni 1997.]. Само слово «уничтожение» (destruction) говорит о факте утраты и о том, что она была сопряжена с насилием. Оно точно описывает одни практики, но обходит другие. Важно помнить о том, что опасные или ненавистные образы часто не исчезают бесследно. Их различным образом «обезвреживают», калечат или переделывают во что-то новое.

Столь же осторожно нужно отнестись и к слову «искусство». На протяжении многих веков образы чаще всего увечили не потому, что в них видели «плохое искусство» или искусство вообще. Это понятие, которое нам так привычно, чаще всего не отражает целей, для которых их создавали. Магическая фигурка, икона и конная статуя государя сегодня легко найдут место в истории пластических форм или в художественном музее. Однако ни один из этих образов не задумывался именно как эстетическое высказывание. Современники часто восхищались их совершенством и мастерством их создателей. Однако у этих предметов были другие функции. Они помогали навести порчу на врага, установить связь с небесным патроном или утверждали власть монарха[29 - См.: Бельтинг 2002.].

Причины, которые побуждали людей атаковать такие образы, обычно лежали в плоскости магических практик, религиозного культа или политических конфликтов. Большинство «вандалов» вряд ли задумывались о том, что ненавистные им изображения эстетически несовершенны, или мечтали, низвергнув старое искусство, проторить дорогу новому.

В XX в. художники-авангардисты порой покушались на признанные шедевры, чтобы их десакрализовать, освободить искусство и общество от их давящей власти[30 - Gamboni 2002a. P. 106–128.]. Однако чаще мотивы были иные: политические активисты, например английские суфражистки, требовавшие предоставить женщинам права голоса, повреждали статуи и картины, чтобы привлечь внимание к социальным несправедливостям или политическому произволу. В 1914 г. Мэри Ричардсон (1882/1883–1961) порезала ножом картину Веласкеса «Венера с зеркалом» (1647–1651), висевшую в Национальной галерее в Лондоне. Она заявила, что пыталась уничтожить образ самой прекрасной женщины из мифологии в знак протеста против британского правительства, которое уничтожает «прекраснейшую героиню в современной истории». Речь шла об Эммелин Панкхёрст – основательнице движения суфражисток, которая тогда держала голодовку в тюрьме. Ричардсон критиковала тех, кто будет оплакивать участь картины, представляющей женщину, но равнодушен к тому, что делают с реальными женщинами. Не ставя под сомнение художественную ценность «Венеры», она противопоставляла искусство (которое прославляют) и справедливость (которую попирают)[31 - Freedberg 1989. P. 409–410, 412, Fig. 183; Gamboni 1997. P. 114–116, Fig. 42; Фюрекс 2022. С. 29–30.].

Когда мы говорим о Средневековье и раннем Новом времени, то надо помнить, что красота порой спасала образы от уничтожения по религиозным или политическим мотивам[32 - Dupeux, Jezler, Wirth 2001. P. 100–102. Так, в Нюрнберге после того, как город принял лютеранство, многие католические образы были сохранены, поскольку их почитали как гордость города и свидетельство высочайшего мастерства его ремесленников.]. Однако причины, которые побуждали их атаковать, как правило, не были связаны с их эстетическими недостатками или спорами о природе искусства.

Цензура

Наконец, остается слово «цензура» (от лат. censura – «суждение», «мнение», «оценка»), которое, увы, всем прекрасно знакомо. Его обычно используют, когда речь идет об ограничениях, спущенных сверху: со стороны государства или религиозных властей. Запрет на издание или продажу книги, закрытие газеты или изъятие из нее крамольной статьи, перлюстрация писем, перечни табуированных тем и имен, которые нельзя публично упоминать (рис. 20). Понятие цензуры применяют не только к словам, распространяемым в письменной форме, но и к устным выступлениям (песням, спектаклям), изображениям (картинам, фильмам) и другим символическим формам (например, компьютерным играм). Их можно запретить к исполнению, положить на полку, «порезать» или заблокировать. Цензура бывает предварительной и последующей (карательной). Она редко ограничивается запретами: о чем не высказываться, что не писать, чего не показывать. Очерчивая круг недозволенного, власти часто диктуют и то, о чем следует говорить и как именно это делать. Надзор над газетными статьями, поэмами, театральными постановками или кинокартинами обычно сопряжен с давлением на их авторов. Объектом цензуры служат не только высказывания, но и высказывающиеся. В ее фокусе – вся цепочка, ведущая к читателям, слушателям и зрителям.

Рис. 20. Цензоры набрасываются на книжный текст, вымарывая, вырывая и выпиливая из него слова и фразы.

Шарль-Жозеф Травьес (1804–1859). Аллегория цензуры.

Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-2015–26–396

Формы и цели цензуры чрезвычайно разнообразны. Настолько, что этому слову едва ли можно дать определение, применимое ко всем странам и временам. По формулировке Роберта Дарнтона, «может показаться, что цензура неизбежно существует повсюду, но повсюду значит нигде. Всеохватывающее понятие стерло бы все различия и, таким образом, потеряло бы смысл. Включать в цензуру запреты любого рода – значит превратить понятие цензуры в пустое клише»[33 - Дарнтон 2022. С. 11.]. Но даже без всяких определений мы понимаем, что речь идет о контроле над распространением информации, что цензура – это институциональная практика, что она исходит от власти, но часто не сводится к формальным правилам. Она неразрывно связана с другими формами дисциплинирования и опирается на самоцензуру, которую порождает.

Как выглядит цензура изображений? Их модифицируют, чтобы убрать нечто запретное, вредное или опасное: на гравюре с фигурой обнаженной женщины ей замазывают промежность и груди; фотографию ретушируют или кадрируют так, чтобы с нее исчез неугодный политик; из документального или игрового фильма вырезают кадры, где насмешливо показана церковная процессия или вождь предстает недостаточно храбрым и мудрым. Кроме того, неугодные образы могут изымать или уничтожать, а также наказывать тех, кто их распространяет или даже владеет ими[34 - См.: Freedberg 2016. Ср.: Clegg 2001; Goldstein, Nedd 2015.]. Один из примеров церковной цензуры (и одновременно визуальной политики) – попытки пап и других церковных властей XVII – XVIII вв. запретить создание и распространение образов Троицы в облике человека с тремя головами или тремя «сросшимися» лицами на одной голове[35 - Pettazzoni 1946; Boespflug 1998b; Hallebeek 2007. См. также: Berliner 2003; Воскобойников 2009.].

Цензура сверху нередко рождает ответный отклик. Подданные или граждане из идейной солидарности продолжают ту же работу или из страха уничтожают образы, которыми опасно владеть. Классическим примером может служить история сталинского СССР, где фигуры опальных вождей и других «врагов народа» централизованно вырезали или вымарывали с плакатов и фотографий. Боясь репрессий, люди сами убирали изображения опальных руководителей с хранившихся у них плакатов или из книг и избавлялись от арестованных родственников в семейных альбомах (рис. 21)[36 - См.: Кинг 2005; Skopin 2022.].

Рис. 21. Номер журнала «Огонек» (№ 11, 1344), вышедший 15 марта 1953 г., был полностью посвящен прощанию с Иосифом Сталиным. Позже кто-то старательно вычеркнул в тексте все упоминания о Лаврентии Берии и замазал на фотографиях его лицо. Видимо, это произошло после его ареста в июне или расстрела в декабре того же года.

Южно-Сахалинск. Сахалинский областной краеведческий музей

Словом «цензура» чаще всего называют действия современного бюрократического государства или церковных властей Нового времени. Тем не менее его можно встретить и в работах, посвященных более ранним эпохам. Но что называть цензурой, а что нет, часто весьма условно. Например, уничтожение статуй святых или алтарных образов протестантами, которые движимы ненавистью к идолам, скорее всего, охарактеризуют как иконоборчество. А вот вычеркивание каких-то слов и имен из рукописей или печатных изданий, вспомнив о папском Индексе запрещенных книг (1559–1948) или практиках тоталитарных режимов XX в., могут назвать цензурой. Порой это обозначение уместно, а порой скорее нет.

Тут показательна посмертная судьба Томаса Бекета, архиепископа Кентерберийского. В 1170 г. во время мессы в соборе он был зарублен четырьмя рыцарями короля Генриха II. Вскоре его стали почитать как мученика, а к его могиле потянулись толпы паломников – не только со всего королевства, но и из континентальной Европы. До Реформации никому из английских святых не посвящали больше церквей, чем ему. В 1538 г. король Генрих VIII, который за несколько лет до этого порвал с Римом, объявил культ Бекета вне закона. В глазах монарха святой архиепископ, боровшийся за независимость Церкви от короны, превратился в символ мятежа и потенциальное знамя католического сопротивления. Его саркофаг был уничтожен, останки выкопали и, возможно, сожгли; его имя и тексты посвященных ему служб, а также его изображения стали вымарывать и вырезать из богослужебных рукописей, часословов и других книг (рис. 22, 23)[37 - См.: Scully 2000.]. Эта политика похожа на книжную цензуру, которую по религиозным и политическим критериям проводили и проводят многие режимы. При этом она прямо связана с официальным иконоборчеством, которое было обращено против церковных образов (идолов), а оно вписано в более широкий контекст: историю строительства новой Церкви во главе с королем, а не папой, реформы культа и упразднение монастырей[38 - Несмотря на королевский запрет, почитание св. Томаса в Англии сразу не прекратилось. Где-то его имя не вычеркивали из богослужебных книг, а наклеивали поверх него полоски бумаги или проводили тонкие аккуратные линии. Кроме того, порой его изображения не уничтожали, а переделывали в образы других святых. В приходской церкви в Эшфорде ему вместо архиепископского жезла вручили гребень для шерсти – и тем самым превратили в св. Власия. А в другом месте прихожане, не желая уничтожать фреску со сценой мученичества св. Томаса, заплатили художнику, чтобы он переделал ее в мученичество св. Екатерины. См.: Duffy 1992. P. 419–420; Scully 2000. P. 597.].

Рис. 22. Слева – сцена убийства св. Томаса Бекета. Справа – текст службы, где имя Thomas несколько раз было выскоблено.

Часослов. Южные Нидерланды, третья четверть XV в.

London. British Library. Ms. Stowe 22. Fol. 24v, 25

Рис. 23. Слева – сцена убийства св. Томаса Бекета. Справа – часть листа с молитвой, обращенной к нему, просто вырезана.

Часослов. Южные Нидерланды, третья четверть XV в.