Избранное. Тройственный образ совершенства

57. – Живое создание вмещает в своей личной форме несчетные концентрические круги семейства, вида, рода и пр., до последнего, самого широкого круга, который объемлет физико-химические свойства, общие уже всем созданиям. Прогресс техники состоит в том, чтобы научиться использовать в природном теле силы все более широких кругов, погашая в них силы меньших кругов. Надо дробить природную форму на куски все более мелкие, надо разлагать их состав все глубже, ибо чем дальше вглубь естества, тем оно сроднее и послушнее человеческой воле. Оттого в наших вещах почти уже нельзя узнать форму природных тел, из которых они сделаны.

58. – Чувствительна к свету фотографическая пластинка, микрофон слышит звуки в ночной тиши, но более всех аппаратов беспримерно чуток и восприимчив человеческий дух. В необтесанной колоде и необделанной шкуре он яснее ощущает космическое, нежели в крашеной коже и полированной доске; чем больше измельчено и смешано вещество природных тел, тем слабее в нем чувствуется тайна. Из многих потоков, которыми стремится вперед культура, вот один быстрейший: возрастающее обезличение природных тел в вещах. От пищи до тончайших предметов роскоши, вещи, за немногими исключениями, ценятся тем выше, чем бесследнее в них вытравлен облик природных тел. Бедный живет в тесовой избе, одевается в небеленый холст, ест вареные овощи и вареное мясо, а в доме богатого нет голых бревен, его одежда – из крашеных тканей, в его пище мясо и овощи преображены неузнаваемо, и воду он пьет не простую, а смешанную с останками других природных тел, и даже воздух подправляет вокруг себя частицами цветочных трупов.

59. – В вещах обезличиваются не только природные тела и рабочий, – обезличивается и потребитель. Так как каждая особенная вещь требует для себя специальной степени дробления и специального смешения природных тел, то фабрикант, стремясь удешевить производство, естественно норовит изготовлять возможно большое количество одинаковых вещей из однородной массы. А для того чтобы вещь продавалась в большом количестве, она должна удовлетворять большое число людей, то есть необходимо, чтобы возможно многие узнавали в предлагаемой вещи свою собственную преднамеренность и свой образ красоты. Поэтому в современных вещах отсутствуют все тонкие оттенки индивидуального сознания и вкуса; пред ними я – не личность, не единственный, а любой из обширной группы людей.

60. – И вот эти-то вещи, втройне обезличенные, окружив нас плотной толпою, воспитывают нас своим непрестанным присутствием. Живой дуб полон тайны и внушает благоговение. Не мысля знаешь, что он, как царь, – и лицо, и символ. Он стоит пред тобою отдельный, целостный и неповторимый, замкнутый в индивидуальную форму и утверждающий свое личное бытие. И в то же время его вид уводит твое сознание в даль его отдельного преемственного ряда, и чрез него – в беспредельную ширь всеобщего бытия; он учит тебя знать единство вселенной и железную связь ее законов. Эта наука, преподаваемая человеку живыми созданиями природы, есть высшая и нужнейшая из наук, ибо единственная, какую он воспринимает целостным духом. Ее-то не содержат в себе человеческие вещи.

61. – В этом письменном столе еще уцелел некий скудный остаток сил живого дерева, которые человек частью умышленно сохранил, частью не сумел истребить. Волокнистость дерева, его твердость и мягкость, его вес и химический строй – последние, тлеющие угли костра. Их уже ничто не оживит, они неудержимо гаснут, – мы говорим, что вещь изнашивается. Гаснут же они потому, что эта вещь мертва. В природном создании пребывает некий творческий дух, зиждущий и обновляющий создание; в человеческой вещи нет этой зиждительной силы, и оттого она неспособна рождать из себя подобную себе; оттого же между ее частями нет органической связи: ножки стола не выросли из стола; и оттого же, наконец, она неспособна сама регулировать свою жизнь сообразно с изменениями окружающей среды и восстановлять свое равновесие, когда оно нарушено.

62. – Что говорит нам человеческая вещь? Безмолвно созерцая природное создание, мы внемлем гармонию сфер; искусственная вещь, как голос природы, почти нема: лишь еле внятно шепчут в ней последние силы ее организованной формы. Зато громко и уверенно говорит из нее человек. В эту смесь обезображенных обломков природы вложена некая Идея: ей- то подчинены и ею связаны между собою все части вещи.

63. – В человеческой вещи надо различать идею и содержание. Идея вещи всегда проста и рациональна: идея вещи – ее практическое назначение. Идея чернильницы – быть вместилищем для небольшого количества жидкости, идея стены – быть вертикальным ограждением пространства. Напротив, содержание вещи сложно: оно состоит из многих частей, рассудочных и чувственных, но всегда подчинено идее; своими рассудочными элементами оно непосредственно служит идее, то есть повышает годность вещи, эстетическими оно пытается замаскировать наготу идеи, потому что человек бессознательно стыдится своей корыстной рассудочности. Будет ли входное отверстие чернильницы широко или узко, вертикально или наклонно; велика ли ее емкость или мала; дана ли ей форма склянки или чаши, или какая-нибудь другая; сделана ли она из стекла или металла, украшена или нет, – все эти признаки вещи составляют в совокупности ее содержание. Как нет вещи без идеи, так нет вещи без содержания. Но идея – царь и душа вещи; все ухищрения человека бессильны скрыть наглое бесстыдство попирающей содержание идеи. Она одна властно говорит в вещи, и почти только ее слышит в вещи человек. Идея вещи тупа и эгоистична, как гном; она знает только себя и хочет быть только собою. Едва родившись, она уже неподвластна человеку и с злым упрямством отстаивает свою корысть. В богатом воображении человека вокруг нее увиваются и льнут к ней чудные феи, но гном ходит среди них, как плантатор на невольничьем рынке, и выбирает в свою дворню, в содержание вещи, только тех, кто может быть ему либо рабом, либо наложницей. Все содержание вещи – рабы и наложницы гнома-идеи; в его доме из глины, дерева или металла никто не смеет ему прекословить. Оттого красота и не пытается войти в его дом: она любит свободу; к нему идет в услужение лишь ветреная миловидность. У него есть среди челяди старые слуги, с которыми он издавна сжился, – бессменные части содержания; других он меняет часто. Он бережлив и любит порядок, оттого так скучны наши вещи: прямые линии и прямые углы, круг и его части, горизонтальные или вертикальные плоскости, и симметрия во всем. Он большею частью стар, Мафусаиловых лет[116 - Мафусаил – один из библейских патриархов, дольше всех живший на свете: 969 лет (Быт. 5, 27).], но от старости только крепче и деспотичней. Идея вещи ясна и оттого бедна: прямолинейная целесообразность пользы. Назойливо и однообразно твердит нам вещь свою односложную и слишком понятную повесть. В моей комнате все мертво, и из всех вещей смотрит мне в глаза трезвым взглядом рассудок, человеческий – мой собственный рассудок. Они не выводят душу в мировой простор, а замыкают ее в ней самой. Они рассудочностью кормят душу и обезличивают ее своей безличностью.

64. – Некогда человек жил среди живых созданий природы, то дружа, то враждуя с ними, как в родной семье. Теперь их соседство ему несносно, он не любит смотреть им в лицо; надо истребить следы их наружности в человеческих вещах, чтобы уже ничто не напоминало о ней. Но и собственный облик в своей единственности еще страшит его, потому что своеобразие личности – та же стихия; и для того, чтобы вещи были не слишком верными зеркалами, он обезличивает в них и самого себя, насыщая обезображенные останки природных тел образом среднечеловеческим. Оглянись каждый один в своей комнате: все кругом – мертвые и безличные вещи; некуда обратить взор, чтобы он не встретился с глазами гомункула[117 - Гомункул, гомункулус (букв.: человечек – лат.) – по представлениям средневековых алхимиков, некое существо, подобное человеку, которое можно получить искусственно.], засевшего в комочке перетертой материи. Работая по способу двойного отвлечения, обезличивая природу чрез обезличение человека, производство, слуга жизни, сделалось ныне ее тираном.

65. – Ибо всякое движение, возникающее в природе, стремится возрастать бесконечно, и природа не ставит ему никаких преград, пока его рост не перейдет некоей таинственной черты. Она поощряет всякую жизнь и, однако, жестоко карает чрезмерный расцвет; она лелеет многое, что, разрастаясь как курдюк, влечет создание к гибели. Так и человек свободен идти до гибели по каждой из открытых ему дорог. Отвлечение, орудийность, производство врождены человеку; но в отличие от всех других созданий он не совсем подчинен власти роковых определений: разум способен наблюдать последствия человеческих дел и по последствиям уразуметь ошибку.

VII

66. – Преображая природу вокруг себя, человек в неисчислимых внешних усилиях неосторожно накоплял внутри себя враждебную силу, порабощавшую его самого. И новый восстал над ним господин, страшнее природных сил: сверхличный, логический разум. Он самодержец, и все сущее – ему лишь орудия, в том числе сама человеческая личность. Человек двояко подвластен сверхличному разуму Ибо, во-первых, человек – и сам явление природы, столь же хаотическое пред очами разума и столь же опасное, как хищный зверь. Темная воля его, клубящаяся чувством, кипящая страстями, поминутно высылает в мир неукротимые желания, которых ни он сам, ни его ближние не могут заранее предусмотреть и учесть. Притом стихия, заключенная в личности, более могущественна, нежели стихии природного мира, так как в своем неистовстве она действует всеми средствами, какими разум вооружил личность для внешней борьбы; и укрыться от нее невозможно, потому что она в самом человеке. Во-вторых, объективный разум может осуществлять свои замыслы не иначе, как волею и трудом отдельных людей; его единственное и непременное оружие над внешней природой – духовный механизм личности. Поэтому человеческая личность подлежит общему закону орудийности: подобно лошади и железу, она должна быть целесообразно обработана для служения. Итак, природный человек, во-первых, опасен для себя и для общества, во-вторых, и вовне беспомощен для себя и бесполезен для общества. Так он вдвойне становится объектом культуры: как стихия сам и как орудие над внешней стихией.

67. – Двойная выучка эта, требуемая разумом, по существу едина: человек должен быть обезличен. Ибо внутреннее устроение личности есть вместе ее орудийная годность; обезличенный дух и сам в себе покоряется законодательству сверхличного разума и родовой силой своею свободно входит в родовые недра других созданий, чтобы познавать и творить. Поэтому всякое нравственное воспитание человека в полной мере своей повышает его познавательную и техническую способность, и, наоборот, отвлеченное знание и техническое уменье целиком превращаются в нравственное самообладание. Все три средства по существу тождественны как подчинение личности объективной норме, закону. Итак, двуединая выучка, которой подлежит человек, может осуществляться тремя способами: моральной дисциплиной, знанием и техникой.

68. – Подобно тому как узурпатор, воздвигнув первоначально шаткий престол, слабой властью своею сеет соблазны, и чем более упрочивается во власти, тем успешнее соблазняет на покорность себе, так разум в личности крепнет каждой своей победою для сугубых побед. Чем больше человек успевает в двуединой выучке, тем ревностнее, по внушению окрепшего в нем разума, жаждет обезличиваться дальше. И вопреки господствующему мнению, в этом деле нет противоборства между волею каждого и волею всех. Каждый отдельный ищет обезличиваться ради собственной выгоды, – иначе его растерзают страсти и он останется бессильным вовне; но не менее важно для него и обезличение его ближних, потому что в обществе все связаны круговой выгодой самообладания и технической умелости. Поэтому общество всячески поощряет обезличение каждого. Из отдельных умов эта готовность вливается в общество, образуя в нем идею непререкаемого долга, и затем удесятеренной в силе возвращается в индивидуальное сознание. В обществе, как и в отдельной личности, поступательное движение разума само ускоряет себя, но ускорением, еще несравненно быстрее возрастающим. Культурное сознание общества со временем все более опережает действительную обезличенность его членов и, опережая, нудит ее своим авторитетом.

69. – Средств обезличения, как сказано, три: нравственная дисциплина, знание и техника. Каждое из этих трех воспитательных средств имеет свое частное назначение: дисциплина – обуздывать чувство, знание – познавать мировые законы, техника – преображать естество; и потому каждое развивается самостоятельно. Но действуя раздельно по целям, все три действуют одним и тем же орудием – отвлечением, и потому их влияние на личность тождественно. Историю человечества можно рассматривать как чередование их господства. Отдельное общество то с ревностью предается прямому воспитанию воли, уча личность смиряться пред велениями веры, то силою обезличения, приобретенной в религиозной практике, быстро поднимает на высшую ступень знание, а с ним и труд, и вслед за тем снова обрушивается на волю дисциплинарным навыком углубленного знания и усовершенствованной техники. Но в подъеме и падении отдельных волн совершается действие общего закона: долг, знание и труд, раздельно воздействуя на личность, преображают ее целостно. Вот почему в преддверии культуры с незапамятных времен поставлена школа, чтобы неокрепшему еще духу прививать двойной орудийный навык – готовность самому терпеть отвлечение и способность действовать чрез отвлечение вовне. Воспитание и образование, сообщаемые школой, тождественны по смыслу; они взаимно питают друг друга и двойной обработкою – дисциплины и знания – тем успешнее обезличивают дух.

70. – Некогда человек был зверь и целен как зверь. Но в первобытной цельности духа забрезжило смутное чаяние совершенства и постепенно разгорелось солнцем в уверенное предвидение предельного совершенства – в религию. Что было в отдельной личности наиболее неповторимо заветного, то предстало как объективный закон; так возникло первое чувство сверхличного долга, первое побуждение личности к самоотречению. Религия явилась первой по времени и самой могущественной школой обезличения; следовательно, обезличение человека началось добровольно и бескорыстно. Но в первых же зачатках религии открылось чудо: бескорыстная покорность нездешним силам оказалась необычайно прибыльной здесь, на земле; обезличение давало чудесную власть над самим собой и над миром. Цельная личность всемирна и никуда не может проникнуть, ни на что воздействовать, даже на самое себя, ибо ей нет ничего внеположного, но все в ней и она во всем; вера же не только погашала в человеке его страстную волю, но этим делала его также способным внедряться в естество; пред обезличенным духом мир раскрывался покорно: познавай и твори! Это было одно из величайших открытий человека – что духовное древо веры приносит осязательные плоды. Невидимый Бог оказывался подателем вещественных благ; отдавая ему свое личное своеволие, человек получал взамен чудесные дары самообладания и отвлечения. Эту связь вещей человек постиг не сознавая; не умел разглядеть в себе колес и приводных ремней, которыми вера перерабатывалась в обезличенность, а обезличенность – в познавательную и техническую умелость, но видел конечные звенья цепи – веру свою и земное благоустройство, – и правильно, хотя наивно, признал между ними причинную связь. Оттого и окрепло в нем сознание реальности Бога. А по мере того как складывалось общество и выступала на вид круговая зависимость его членов, вера становилась всеобщим и принудительным делом, взаимным поощрением всех к обезличению каждого.

71. – Так самое интимное в личности побуждало ее к обезличению; целостный образ совершенства изнутри разлагал личность, чтобы чрез ее дробление осуществляться вовне по частям. На протяжении тысячелетий религия оставалась главным воспитательным средством, учила человека смиряться пред сверхличной волей и тем готовила его для культуры. Преображенный верою, он мог познавать и творить. И настал срок, когда вскормленные ею наука и техника окрепли сами, укоренившись в обезличенном духе; тогда религия стала, казалось, более не нужна. Так мать невольно приближает разлуку, научая ребенка знаниям и умениям, которые увлекут его вдаль. Доныне воля к самообезличению била, как родник, из живого центра, из образа совершенства, теперь наука и техника, оторвавшись от веры, превращаются в аппараты механического обезличения и отвлечения. Этот перелом становится явным в Европе с половины XVI столетия. Могучее напряжение веры в период Средних веков разражается небывалой кипучестью естественных наук в XVI и соответственным расцветом техники с конца XVIII века. Отныне наука и техника самочинны; их уже не движет целостный дух в очарованном восхождении: они сами вырабатывают в личности энергию отвлечения и ею движутся движением самодовлеющим, не вверх к всецелому совершенству, а горизонтально – в пустую даль. Оттого так быстр и безудержен их бег на протяжении двух последних столетий. Но спешат они в силе и славе по давно проторенным путям, и все новое в них – разработка древних открытий. Они были гениальны в младенчестве – теперь они только искусны.

72. – Знание и техника с самого начала устремились по двум путям; один имел целью прямое преображение человека, другой – преображение внешней природы, осуществимое только силами преображенного человека. Таким образом, на обоих путях человеку было предопределено обезличение, там как самоцель, здесь как средство. Человек подлежал той же обработке, какой он сам подвергает природные тела: все личное, чем один отличается от всех, должно быть погашено в нем, чтобы свободно могла проявляться родовая сущность. И культура пошла по этим двум путям: естественно-научное знание и естественно-научная техника воспитывают человека как орудие для внешней цели, педагогика, право, мораль и весь строй общественной жизни воспитывают его непосредственно в нем самом.

73. – Естественно-научное знание призвано, конечно, стать некогда главнейшим воспитательным средством; но до сих пор наука в чистом виде еще слабо воздействует на человечество. Зато она обильно вливается в народную массу чрез посредство законов и учреждений, особенно же чрез труд и технику, кристаллизуясь в производстве, и могущественно воспитывает людей мириадами троякобезличных вещей, потому что созданных обезличенным трудом из обезличенного вещества на вкус безличного потребителя. Главным же наставником человека все еще остается физический труд, неизбежный для большинства. Без обезличения труд невозможен: и по мере того как наука сама в себе, бесцельно и бескорыстно, вырабатывает наилучшие приемы обезличения, – техника перенимает их у нее и тем совершенствуется. Полное насыщение техники научностью достигнуто наконец в машине, которая и есть совершеннейшее из внешних орудий культуры; она обезличивает трудящегося безошибочно и до конца.

74. – Но всех объемлет без исключения и каждого воспитывает поминутно от рождения до смерти та многообразная система, которая имеет своим предметом прямое воспитание человека. Уже первоначальное, целостное обезличение веры таило в себе начатки раздельных человеческих отвлечений, зародыши права, педагогики и морали; и разрастаясь, обособляясь во времени, эти специальные органы еще тысячелетия оставались укорененными в религии, то есть в целостном образе совершенства. Они были им порождены в человеческой воле как орудия его осуществления, и только в строгом подчинении ему был залог их верного действия. Но отвлечение и здесь, как всюду, перерождало самую ткань; оно быстро ширилось и очерчивало свою сферу, одновременно дробясь внутри себя и тем дробя жизнь, пока педагогика, и мораль, и право не оторвались от своего общего корня и не зажили самостоятельной жизнью. С тех пор они сделались язвами на теле человечества. Самодовольные, бесцельножадные, они разрастаются неудержимо и без конца дробятся внутри себя. И так как содержание в них иссякло, – тот живой поток воли, которым питал их образ совершенства, – а остался только самодовлеющий метод, отвлечение как цель в себе, то они отдались в подданство науке, поставляющей непогрешимые рецепты отвлечения для всех людских нужд. Они стали автономны, не служат больше целостному образу совершенства, и потому их махровый расцвет бесплоден. Но, напояясь научностью, они достигают все большего искусства в обезличении человека, в бессмысленном обезличении, которое никуда не ведет, но есть только отупляющая дрессировка его для внешней цели. Так вол, обученный покорности и хождению в ярме, не выше, не совершеннее быка; но он исполняет работу, на какую его дикий собрат неспособен.

75. – В этой сложной воспитательной системе единая задача распределена между многими органами. Из них важнейшие два – власть и деньги. Власть есть начало, скрепляющее всю систему. Власть основана на отвлечении; подвластный рассматривается не как этот, особенный и впервые сущий, а как безразлично-единый в общем составе подвластных. Власть не знает лица: ее объект – родовое в личном. А так как отвлечение есть плод познания, то власть рождается в познании и им же питается. Только знание дает власть над познанным, другой власти нет. И потому, как бы ни были скрыты познавательные корни власти, они всегда существуют; даже Наполеон, попав на Марс, без знания марсиан не приобрел бы власти. То знание, из которого первоначально возникает власть, разумеется, в высшей степени грубо и неточно; оно совершенствуется со временем, и власть, если она правильно сознает свои интересы, естественно вступает в общение с зарождающейся наукой, и ласкает ее, и черпает в ней все более точные методы отвлечения, чем и крепнет.

76. – Но знание, как сказано, двулезвийно; мы познаем родовое в единичном, поскольку в нас самих родовое начало превозмогает личность, и всякое отвлечение есть в сущности самоотвлечение. Поэтому и власть, как основанная на отвлечении, может излучаться только из самоотрешающейся воли, как свет из сгорающей свечи. Первым властителем был не сильнейший, а наиболее способный на самоотрешение и потому наиглубже постигший родовую тождественность многих. Этот закон власти был, разумеется, очень рано угадан людьми. Платон предлагал вручать власть философам, то есть тем, кто в опыте чистого познания более всех людей научился погашать свою личность[118 - Эту мысль Платон высказывает и подробно обосновывает в диалоге «Государство»: «Пока в государствах не будут царствовать философы, – говорит он здесь устами Сократа, – либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино – государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди – а их много, – которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо философии, до тех пор… государствам не избавиться от зол…» (Платон. Собрание сочинений в 4 т. М., 1994. Т. З. С. 252–253).]; но и задолго до Платона царство было у всех народов неотделимо от жречества, потому что непосредственное подчинение божеству обеспечивало в царе наибольшее самообуздание. В первобытном обществе, где личность еще сравнительно цельна, власть зарождается по мере того как знание, труд и вера обнажают в личности род; личное своеобразие выветривается, и из-под него проступает гранитная основа: обезличиваемые познают свою тождественность. Тогда возникает потребность создать планомерный образ совместного существования тождественных; первой формой его является вече. Оно несговорчиво и беспомощно, потому что каждый член его – еще резковыраженный характер. Когда растущему спросу снизу приходит навстречу сверху гениальная самоотрешенность одного, то зачинается царство. Так возникает связь власти и подчинения. Эта связь, по общему закону отвлечения, раз возникнув, самочинно укореняется и растет. Власть уже сама становится могучим средством обезличения, подчинения каждого единым для всех законам, и по мере того как обезличивает, геометрически крепнет для дальнейшего обезличивания.

77. – На этой стадии власть вырабатывает свою механику. Власть по существу формальна и служебна; но кристалл отвлечения здесь, как и всюду, вызывает кристаллизацию всей сферы; и вот начинается расширение и внутреннее деление власти, совершенствование ее техники, гармонизация ее частей. Власть превращается в самозаконный организм внутри нации и приобретает собственную волю, которая есть частью формальная воля ее техники, частью произвол ее носителей. Отныне власть закупорена для циркуляции народной воли и вследствие этой закупорки болезненно разрастается, изнуряя жизнь правовым отвлечением.

78. – Так как властвование и повиновение соотносительны, то власть равно может проистекать либо из самоотрешения правящих, либо из обезличения подданных. На первых порах деятельным началом в союзе является властвование: оно насильственно внедряет в личность родовую волю и тем обезличивает ее. Заодно с принудительными нормами власти в том же направлении работает вся педагогика обезличения, образующая культуру, – религия, знание, техника и пр. Но с ростом общего обезличения центр тяжести постепенно передвигается сверху вниз, из властвования в подчинение. Большинство подданных становится все более однородным, и личность все реже протестует против уравнительного закона, а с тем вместе отпадает необходимость принуждения. Следовательно, насилие не есть внутренне-обязательная принадлежность власти. Власть только до тех пор присваивает себе монополию насилия, пока в обществе много не сломленного личного своеобразия, которое надо отсекать мечом; когда же масса достаточно обезличена, власть неизбежно теряет характер внеположной народу, то есть принудительной силы. Родовая воля в каждом победила личность, и потому каждый добровольно подчиняется общему приговору как велению объективного разума; власть и подданство совпадают: возникает демократический строй, самоуправление.

79. – Деньги – одно из гениальнейших созданий культуры как орудие уравнительное по преимуществу. Рубль двулик, как Янус: он смотрит назад и вперед[119 - Янус – римское божество дверей и ворот, входов и выходов, изображавшееся двуликим, бог всяческого начала, в том числе и года (отсюда название месяца «январь»).]. В сознании трудящегося рубль есть прежде всего определенный образ прошлого, именно воспоминание о труде, затраченном на его приобретение. В трудовом рубле это воспоминание бывает весьма тяжело, в нетрудовом оно совсем отсутствует; следовательно, в качестве воспоминания ценность рубля есть величина субъективная и переменная. Вторым лицом рубль обращен к будущему как ручательство за осуществление многих желаний. И так как состав желаний и степень их настоятельности совершенно различны в разных людях и даже по времени в одном и том же человеке, то и вторая ценность рубля, обращенная к будущему, очевидно, вполне субъективна. Из этих-то двух переменных складывается общая ценность рубля. Для чернорабочего она равна весу его тяжелого дневного труда плюс вес его насущных потребностей; напротив, в руке миллионера рубль легковесен, так как первый вес в нем отсутствует, а второй измеряется потребностями обычно ненастоятельными. Отсутствие воспоминания в нетрудовом рубле делает то, что даже при равных потребностях деньги легко нажитые издерживаются легче. Наоборот, тяжесть воспоминания в рубле подчас так велика, что вытесняет из сознания ценность рубля, обращенную к будущему. Оттого люди тяжелого труда часто сорят своим заработком или пропивают его, чтобы кратковременным угаром заглушить воспоминание. Здесь покупная ценность заработанных денег так несоизмеримо мала сравнительно с затраченным усилием, что человек презирает ее и топчет ногами, как тот, кто, купив много билетов в лотерее-аллегри[120 - Лотерея-аллегри – лотерея, в которой розыгрыш производится сразу после покупки билета. Allegri (будьте веселы – итал.) – надпись на пустом билете лотереи.], выиграл одну безделушку, которую тут же с досадой отдает детям. Итак, в действительности ни один рубль не равен другому. Но культура отрицает в рубле все субъективные различия и узаконяет в нем вместо бесчисленных реальных ценностей одну неизменную отвлеченную ценность, вследствие чего старая больная прачка-вдова, талантливый и бедный композитор и никогда не трудившийся акционер получают в обмен на свой рубль одно и то же количество хлеба или лекарства. Это страшное дело стало привычным; личность уже до такой степени умерщвлена в человеке, что почти не чувствует боли, когда при каждой трате объективный разум кладет ее на прокрустово ложе и отсекает все то, чем она в данном рубле именно беспримерна: субъективность воспоминания и субъективность потребности. Сердце-то живо и истекает кровью в мир, но разум личности умер или зарылся в ил, не видит, что с этой кровью уходит из личности самая жизнь. Другого назначения деньги не имеют: они – только знак, что личное отсечено без остатка; и символический смысл денег обнаруживается в том, что его носителем может быть безразлично и кусок полезного металла, и ничего не стоящий обрезок бумаги. Мировая деятельность денег колоссальна. Изо дня в день ежеминутно, в миллионах и миллионах отдельных актов, они обгладывают личность, как вороны падаль, – и сами они, и еще более хищные дети их: вексель, акция и пр. Между тем они были изобретены некогда для нужд еще индивидуального обмена. Так и всякий организм общественного быта, возникший для пользы целого, превращается при безудержном росте отвлечения из здорового и нужного органа в болезненный нарост и, непрестанно делясь внутри себя, множит число наростов, смертельно изнуряющих человечество.

80. – Деньги, без сомнения, – самое совершенное уравнительное орудие, каким располагает культура, но и все другие ее органы служат той же задаче. Общественный строй основан всецело на отвлечении; общество отрицает всякую неотчуждаемую личную особенность и признает реальными только состав и механику сил, одинаковые во всех людях. Каждое проявление индивидуальной воли рассматривается в отвлечении от личности, как законченный и объективный факт, и оценивается и подвергается воздействию наравне со всеми однородными проявлениями всех других личностей. Отвлечением действуют две гигантских системы, приводимых в движение – одна властью, другая – деньгами: право и экономика.

По одному или немногим общим признакам государство соединяет в классы или сословия миллионы различных людей и предписывает им одни и те же права и обязанности, высчитанные путем отвлечения. Статьею уголовного закона оно отвлекает от конкретности поступок глубоко своеобразный как по причинам, так и по последствиям, и судит его на основании объективной нормы. На отвлечении основаны труд, торговля и промышленность, все законы нравственности, приличия и моды, даже половая жизнь в виде продажной любви. Человек вплотную охвачен со всех сторон адской тысячерукой машиной: как спастись? Когда ему грозит явная опасность, от голода или холода, от нападения или болезни, – он защищается; но культура изобрела другой способ: она не пронзает личность до дна в одной точке, – нет; но острым ножом отвлечения она снимает с личности почти безбольно каждый раз лишь одну тончайшую оболочку целиком, и не навсегда, а только на мгновение, вот, пока я совершаю это частное действие в общественной среде. Но этих действий так много и способы отвлечения так искусны, – смотришь, твоя личность расточена без остатка.

81. – В бесконечном ряду поколений, все более разгораясь орудийной алчностью, человек исказил свою природу, и ныне он рождается уже готовым для орудийного творчества; его дух перерожден наследственным навыком отвлечения. Здесь он с первой минуты вступает в круг безличных вещей, потом в круг отвлеченных понятий и, наконец, в круг отношений, основанных на отвлечении. Потом школа искусно и долго учит его подавлять в себе непосредственные движения воли и насыщает его дух отвлеченным знанием. Когда же, обученный для деятельности, не для бытия, он выходит в жизнь, она объемлет его хороводом мятущихся призраков, и сам он покорно растворяется в ней. Природу он воспринимает как систему безличных сил; на что ни обратит взгляд, чего ни коснется рукою, все сбрасывает свой лик и являет устрашающий остов рода. Дуб ли растет у дороги, держишь ли камень в руке, – ты тщетно силишься разглядеть собственные черты этого дуба, этого камня: туман родовых представлений застит взор. Но и общество людей сливается пред ним в серую массу. Все их общения орудийны; человек разучился видеть в брате своем целостное и неповторимое, а разложил его, и тем самым себя, на общие признаки. На что мне знать лицо продавца, извозчика, почтальона? – мне нужна в них работа родовых сил. И сам я для них не личность, а объект их воздействия, единица родовой группы. И нет разницы между человеком и вещью: для государства гражданин, для торговца покупатель, для фабриканта рабочий – только экземпляры соответственных видов, как для покупателя товар и для рабочего дерево, которое он строгает. Так изо дня в день мы живем в отвлечении, общаемся не с личностями, но сквозь личности – с их субстанцией, и сами на каждом шагу терпим отвлечение над собою. В этом мире орудийной ярости человек ежеминутно чувствует себя разлагаемым на свои родовые свойства; каждое действие ближнего возводит его на эшафот. Среди неисчислимых отвлечений, совершаемых надо мною, где моя личность? Она растерзана в клочья, ее клюют, как падаль, и продавец, и закон, и рубль, и вещи, окружающие меня. А сердце тоскует и зябнет, потому что сердце живет только личным. Только пол, неугасимо горящий в нас, еще озаряет и греет сближаемых им. Смотри, как вокруг его костра теснятся мужчина и женщина, родители и дети, братья и сестры, как они греют здесь свои холодеющие сердца, как в неверном свете жадно ловят неповторимые своеобразием милые черты! Спеши и ты насмотреться полуослепшими глазами на лицо, любимое тобою! Это – последнее, что ты еще видишь раздельно.

82. – Трагизм человеческой судьбы – в том, что человек поставлен в необходимость примирять два противоречивых начала. Пока личность целостна, она неизбежно воспринимает и всякое другое создание как целостное, как личность, и потому встречает неодолимую преграду в личных волях всего, что ее окружает; то есть, как целостный, человек не свободен. Свободу личность обретает только чрез отрицание и разрушение чужих личностей; но разрушать их она может только разрушая собственную целость. Она становится тем могущественнее вовне, чем более дробится внутренне; в завоеваниях она утрачивает свое сосредоточенное единство, как армия Александра Македонского, оставлявшая гарнизоны в покоренных городах. На выбор даны – либо полнота, непосредственность, природная напряженность человеческой воли, и с ними – ее совершенное бессилие в мире, либо действенное могущество воли, но вместе с хилостью, подрывающей самое могущество. Там изначальная немощь, здесь немощь как неизбежный конец.

83. – Наука есть только проверенное и упорядоченное восприятие, техника учит приемам внедрения, но ни та, ни другая не способны рождать из себя творчество. Для того чтобы был создан горшок, нужны были не только знание свойств глины и умение сделать горшок: нужна была еще идея горшка. Откуда же она? Человек объемлет ряд единичных явлений родовым понятием и ряд других – другим родовым понятием; из двух родовых понятий он образует умозаключение, которое выражает неизменность их взаимного отношения. Владея одним умозаключением или многими разнородными, он знает, но еще не может действовать: для действия он должен обладать по крайней мере двумя умозаключениями, имеющими общий член. Он образовал два отвлеченных понятия: человек и смерть; потом установил постоянство их отношения и получил умозаключение: все люди смертны. Точно так же он из двух родовых понятий: цикута[121 - Цикута – ядовитое растение семейства зонтичных. Сократ, приговоренный к смерти, выпил чашу с цикутой; о последних часах его жизни рассказывается в диалоге Платона «Федон».] и смерть – образовал второе умозаключение: цикута причиняет смерть. Теперь у него их два; и вот он скрещивает их в их общем члене, в понятии смерти и получает правило техники: соком цикуты можно убить всякого человека. Теперь он не только знает, но и умеет. Однако какое отношение имеют это знание и это умение афинских судей к судьбе Сократа? Пусть себе судьи знают это, как и многое другое, – Сократ пойдет домой обедать. Да: их знание и умение сами по себе инертны, но приобретают жизнь и реально вторгаются в мир – в силу замысла, лежащего вне их и не имеющего по своей природе ничего общего с ними: воля человека сообщает им движение и указывает их движению путь. А воля – это личность в человеке. Только целостная личность движет сильно и по верному направлению, потому что в ней жарко пылает образ совершенства. Культура сама готовит себе гибель, ослабляя и калеча из чрезмерной жадности свою единственную движущую силу – индивидуальное желание.

84. – Мир оживлен, как никогда, гулом и грохотом целесообразных движений полна земля: это ли гибель культуры? Прилежно трудятся миллионы рук, вертятся колеса бесчисленных машин, гениальных машин, с каждым днем все более гениальных; наука шутя посрамляет ум своими открытиями, техника – фантазию; за два века мир небывало расцвел довольством, безопасностью, просвещением. Все это богатство объективный разум нажил усердием своей верной рабыни – личности. Но за долгие тысячелетия личность изнурена самообузданием и трудом. Сам объективный разум, движимый ее же энергией, слабеет с ее угасанием и уже больше не диктует ей новых замыслов. Вся эта кипучая деятельность культурного человечества – уже не страстное творчество, как когда-то, а только виртуозная разработка древних идей и, больше всего, – повторение, несчетное множение. Объективный разум, конечно, издавна предвидел эту опасность и поступал как добрый хозяин, который подкармливает своего переутомленного вола. Вот почему культура никогда не шла одним путем – обезличения, но всегда, с древнейших времен, делала уступки личности, до поры не изгоняла ее из тех убежищ, где она еще сохраняла свою цельность. Так, когда личность построила себе семью, культура одобрила ее выдумку и всей своей властью оградила неприкосновенность семьи: ей было выгодно, чтобы личность набиралась сил в семье. Ей было выгодно, чтобы религия и искусство поддерживали в личности врожденный ей жар, готовность жить и творить, – и она взяла их под свое покровительство и не скупилась на вспомоществование им. И в наши дни социальный быт еще во всех направлениях изборожден стезями, на которых личность сравнительно безопасна, и каждый день культура изобретает или, может быть, разрешает новые средства к частичному ограждению личности, особенно в педагогике и праве. Но все тщетно: логика культуры сильнее ее предусмотрительности. Отвлечение – ее единственный метод; и отвлечением она не может не шириться, и потому неизбежно разлагает отвлечением все уцелевшее в личности, разрушает все убежища цельности, выстроенные с ее же помощью. Только одна есть в мире целесообразно действующая сила: страстное хотение, питаемое образом совершенства; но страсть беззаконна пред очами разума; как же сделать, чтобы подчинить стихию закону, не ослабляя ее? Обезличение человека влечет за собою сперва сумасшествие, а потом и смерть культуры.

VIII

85. – Любовь есть полярная противоположность культуры, потому что любить значит как раз целостно воспринимать чужую личность. Этот образ любимого, напечатленный в тебе, образ ее живого единства, – он твой, только твой; утверждая его, ты утверждаешь целостное своеобразие твоей собственной личности. Неверно говорят, будто в любви человек отрешается от своего «я»; напротив, только любящий в своей любви реально полагает себя и познает себя как неделимое и единственное; только в любви личность неприкосновенна, как в неприступной крепости. Любовь есть высшая школа самопознания, ибо она одна дает человеку полное самопознание, тогда как творчество учит нас знать себя только частично; а познавать себя значит познавать свой образ совершенства. Ты в готовом стуле увидал твой образ более совершенного стула; воплотив этот идеальный образ, ты в стуле, созданном тобою, отчетливо познаешь определенные черты твоего образа совершенства. Художник в своем творении воплощает и делает для себя реальным многие еще туманные черты своего образа совершенства; но только любящий воочию созерцает в любимом весь свой образ совершенства, не расчлененный, не отчетливый в частях, но полный, и именно в силу полноты невоплотимый и невыразимый.

86. – Когда мать, в отсутствии, мысленно вызывает пред собою образ своего ребенка, ее страстное видение как бы ограждает его крепкой стеною и повелевает всем вещам: «Да будут его бытие и целость неприкосновенны!» Этот образ ее ребенка создался в ней глубоко-лично; в его своеобразии она утверждает свое, в его ненарушимости цела ее собственная личность. Люди всегда смутно чувствовали роковую связь между человеком и его зеркальным отражением: в любви эта связь осязательна. Любимый ребенок – зеркальная поверхность, в которой мать видит отраженной себя, так что образ ребенка, живущий в ней, – отражение ее собственного лика. Но любовь – магическое зеркало: в ней реально живы оба – и отражающий предмет, и глядящийся лик, мать и ребенок; и не только зеркальный образ точно воспроизводит малейшее изменение глядящегося лика, но и наоборот, глядящийся лик реально претерпевает всякое изменение отражающего предмета. Поэтому связь любви не призрачна, а совершенно конкретна, действеннее всякой другой связи на земле. Самая очевидная причинная зависимость материальных вещей еще груба и относительна в сравнении с этой связью. Вертикально вращающееся колесо приводом вращает горизонтальное, и переход их вращения можно регулировать микрометрически[122 - Микрометр – измерительный прибор, преобразовательным механизмом которого является микропара винт – гайка.]; но беспредельно полнее и тоньше, с несравнимой и абсолютной чувствительностью переживает мать боль и радость ребенка чрез изменение его образа в ней, который есть вместе ее собственный образ.

87. – Поэтому сладко также и быть любимым. Все общения разлагают тебя, каждое утверждает, как единственную реальность в тебе, лишь родовой признак, тот или этот. Но ты ведь не связка признаков: ты живой и цельный. Оттого томится дух в орудийных общениях, и меркнет в нем его огненный центр, образ совершенства. Только в любящем взоре ты можешь видеть себя отраженным целостно, неразложимой и беспримерной личностью. И какая радость вечно снова находить себя здесь, возвращаясь с людного торжища, чувствовать себя целым в ограде чужой целости, в любящем сердце, которое ради собственного своего спасения собрало и хранит в себе твой расточаемый лик! Так древняя мудрость Египта олицетворила в образах силу любви. Сын земли и неба Озирис – не Человек ли? Его убил родной брат и тело его рассек и разнес во все концы вселенной; не каждый ли день родной брат убивает Человека, рассекая на части? И Горус, в самой смерти рожденный им от его небесной сестры, – не любовь ли, Эрос греков? Горус любящий собирает члены Озириса и поцелуем вдыхает в тело освобожденную душу. Отныне Озирис бессмертен, ибо любовь победила смерть; и отныне всем людям открыта тайна воскрешения любовью, чтобы всякий мог ею воскреснуть и воскрешать.

88. – Кто любит, в том образ совершенства возбужден к действию: либо осуществляет себя чрез любимого, либо, по крайней мере, утверждает себя действенно чрез ограждение любимого; кто любим, тот лишь удостоверением любящего научен знать в себе образ совершенства. Уже и знать себя личностью в нашем орудийном мире – благо. Горе тому, кто не видит себя целостным ни в чьем любящем взоре! Он быстро распадается в мире, ибо, как обручи бочку, так человека изнутри скрепляет ощущаемый образ совершенства. Быть любимым значит уцелеть, не больше; напротив, любящий не только знает себя личностью, но и воплощает свое личное начало, в воплощениях познавая его все глубже.

89. – Половая любовь – по существу не любовь, а лишь природно-орудийное влечение. Но механически сближая двух человек теснейшею связью, она легко и легче всякого другого общения разгорается в любовь. И так как взаимное влечение мужчины и женщины, во-первых, всеобще, во-вторых, неодолимо по силе, то чаще всего любовь, вынуждаемая орудийностью культуры, искони отливается в эту неполную, но всегда подручную форму.

90. – Любовь не врождена человеку; способность и потребность любить возникают лишь в ходе культуры. Человеку, как и всему живому, изначально присущи только две формы восприятия: мимолетное целостное восприятие чужой личности и восприятие орудийное, частичное. Любовь есть не что иное, как углубление мимолетного целостного восприятия, и зарождается она в противовес орудийности, обуревающей человека. Любовь стала нужна по мере того, как отвлечение, первоначально слабое и хаотическое, вырабатывало свои планомерные способы и все искуснее разлагало личность изнутри, как деятеля, и извне, как жертву: тогда человек, ища спасения, научался дольше прежнего задерживаться в своем непосредственном восприятии, то есть научался длительно пребывать в чужой личности, чтобы в ней ощущать себя целостным. Так среди скорби радостная рождалась в мир любовь. И тотчас, подобно малой искре, она разгорелась всем, что есть социального в природе человека: животной страстью пола, материнской заботой, нуждою в сотрудничестве. И в животном царстве пары до времени неразлучны, самка заботится о детенышах, особи соединяются для охоты или самозащиты. Но пары расходятся безвозвратно, едва птенцы оперились – мать покидает их, и в волчьей стае, в муравьиной куче не рождается дружба. Потому что в низшей природе всякое общение личностей служит лишь нуждам рода и с достижением родовой цели автоматически гаснет. Только человек узнал в инстинктивном общении сверхродовой пользы свою личную выгоду и взял в свое ведение природный дар. Не так, как мыслят историки, – не стихийной волею рода созидался в человечестве семейный строй, но сам человек по своей воле тысячелетия учился длить и упрочивать звериное общение, пока не преобразил его в семейный союз, сам строил храмину, где мог бы укрыться от своей неудержимой активности. Природою ли велено человеку жить в пожизненном супружестве? Нет: родовой инстинкт, явственный даже поныне, влечет его к многобрачию. И неугасимая любовь родителей к детям разве не тормозит родовую жизнь, искусственно создав столь долгую продолжительность беспомощного детства, какой не знает остальная тварь? Но самочинная воля личности превозмогла и покорила себе родовую волю. Сам разлагая себя отвлечением, человек уже на заре культуры смутно ощутил могильный холод наступающего Числа[123 - Здесь имеется в виду «открытие» числа пифагорейцами, но «холод наступающего Числа» можно понять и как намек на библейскую символику числа, в частности на «число зверя» (666), о котором упоминается в Откровении Иоанна Богослова (13, 18). Собственное понимание символического значения «числа» вообще М. О. Гершензон поясняет ниже.], и был миг, когда кинутый волею рода, как столько раз прежде, в объятия человеческой самки, он безотчетно остановил свой взор на ней и она на нем, и оба впервые постигли неизреченную радость знать друг друга единственными и во взаимной единственности ощущать свою отдельную целость. То же чувство познала мать, кормя, как зверь, своего ребенка и с бессознательной корыстью, уже для самой себя, стала длить свои заботы о нем и продлила любовь дальше всех забот, потому что нет большей отрады человеку, как в аду отвлечения утверждать свою нераздельную личность целостным и долгим восприятием чужой.

91. – Непосредственное восприятие говорит встречному созданию: «Ты еси»[124 - «Ты еси» – буквальный перевод греческой надписи «Е» или «EI». Эти две загадочные буквы были изображены на дверях святилища дельфийского храма и уже в древности породили многочисленные толкования. См., например, трактат Плутарха «Об “Е” в Дельфах» (Плутарх. Исида и Осирис. Киев, 1996. С. 71–96). Собственно говоря, толкование «EI» как «Ты еси» принадлежит Вяч. Иванову, который написал небольшую, но весьма содержательную статью под этим названием. По его мнению, «то, что есть религия воистину, родилось из “ты”, которое человек сказал в себе тому, кого ощутил внутри себя сущим, будь то временный гость или пребывающий владыка» (Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 92).], то есть вижу, что ты наравне со мною существуешь как личность. Из этой точки выходят два пути: орудийность и любовь. Орудийность говорит в следующее мгновение: «Но твое отдельное бытие – ложь, твоя личная форма – призрак: она должна быть разрушена. Не буди!» Напротив, в любви человек говорит любимому: «Буди! Ты подлинно личность, и будь ею вечно; хочу, чтобы ты навсегда сохранился как личность». Поэтому острие любви направлено против отвлечения и орудийности, разрушающих личность любимого; а ее положительное хотение – чтобы любимый осуществлял свой образ совершенства. Ибо любить значит любить личность не в ее неподвижности, которой и нет (неподвижность вещей – только условная предпосылка познания), но в ее целостном движении, в ее непрерывном преображении: в ее образе совершенства.

92. – Человеку доступна ныне двоякая деятельность: орудийное творчество и любовь. В орудийном творчестве он присваивает себе и целесообразно перемещает частицы мировой субстанции и частично узнает свой образ совершенства по новой форме, какую он дает своей добыче; в любви же, ничего не присваивая и ничего не изменяя, он целостно созерцает и осуществляет свой образ совершенства. Любовью он утверждает свою личность вполне, в орудийном творчестве он разлагает свою личность, чтобы утвердить себя частично. Орудийное творчество неизменно сопряжено с разрушением чужой личности; напротив, любовь паче всего лелеет целость единичного. И, словом, творчество обоюдно разрушает единичную форму, любовь обоюдно охраняет ее.

93. – Ибо жизнь природы есть не только движение, но движение и равновесие вместе. В водовороте неисчислимых движений личность возникает как временное их согласие, как точка покоя, словно природа непрерывно проверяет себя творчеством, равномерно ли совершается развитие ее отдельных сил. Но для того чтобы проверка была показательной, личность должна являть природу в действии, то есть должна уметь жить, должна фактически жить. С тем вместе она перестает быть только зеркалом вселенской гармонии: в своем бытии она становится активным блюстителем и творцом вселенской гармонии. Создав жизнеспособную личность, природа говорит себе: «я здорова»; миг создания – миг ее торжества. Но личности она дает завет: «блюди мою соразмерность», – и только личность преступно дает усилиться в себе одному природному началу, – она подлежит казни. Так личность сочетает в себе покой и движение: она – живое, то есть само себя восстанавляющее равновесие действующих и непрерывно растущих сил. Личность – поистине микрокосм, потому что в ней не только воплощается достигнутое совершенство бытия, но и осуществляется его гармоническое развитие к предельному совершенству.

94. – И потому, созерцая живую личность, ты проникаешь в тайнодействие мира и видишь целостно его созидающееся совершенство. Войди в живую храмину: здесь в миг замрут твои раздельные чувства, ты приобщен вселенскому чуду, и, ясновидя в беспамятстве, ты пьешь неизреченное полное знание. Напрасно ты колышками подтягивал и спускал твои расстроенные струны; но погрузи твой дух в музыку сфер, – она настроит его. Только в личном личное умирает затем, чтобы целостно воскреснуть окрепшим. Входи в личное непосредственным восприятием, входи чаще, гости дольше. Любовь есть то же непосредственное восприятие, но в его предельной форме, – самое страстное и самое длительное восприятие личного как целости; любовью ты глубоко и надолго погружаешь твой дух в тайну творения. Практическая ценность любви неизмерима, потому что любовь – орудие важнейшего для людей познания о мире – целостного познания. Наш разум чрез науку добывает знание об отдельных уже окрепших законах и их немногих соединениях; но только в непосредственном восприятии, и особенно в любви, мы сразу озираем весь строй мироздания, и это целостное знание, тайное и невыразимое, – оно, как общее чутье, добытое в опыте, одно только способно ограждать нас от ошибок в конкретном действии, одно руководит нами из центра. И если заблуждения людские стали весьма велики, то лишь потому, что запас этого общего знания, накопленный в далеких веках, постепенно иссякает.

IX

95. – Непосредственное восприятие достигает своей совершенной полноты в любви, раздельное или отвлеченное знание – в математике. Любовь и математика, Личность и Число – вот два полюса духовной сферы, экстаз и смерть личности, точка ее кипения и точка замерзания. Между ними лежат все бесчисленные ступени отвлечения, лестница между небом и землею, явленная Иакову во сне[125 - Имеется в виду эпизод, о котором рассказывается в Библии: «И увидел <Иаков> во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему…» (Быт. 28, 12–13).]. Верю: в божественном разуме слиты «да» и «нет», ибо вижу, что природа одновременно утверждает личность и как единичное, и как звено ее рода. Ангелы в сновидении Иакова ходят по лестнице вверх и вниз, потому что они неспособны обнимать, как Бог, единым взглядом и личное бытие, и орудийную безличность твари, но умеют все же восходить и нисходить разумением. Человек давно покинул верхние ступени; он должен научиться снова восходить от орудийности к любви, которая в живом орудии узнает и радостно приветствует брата.

96. – Мои двое детей и цифра 2 – вот полюсы; между ними лежит вся лестница отвлечения: двое детей, два человека и т. д. С каждой ступенью вниз реальная связь между субъектом и объектом слабеет, пока в числе не исчезает совсем. Между мною и цифрою 2 нет отношения; в цифре 2 бытие разрешено, и я с ним: какая связь возможна внутри небытия, поглотившего нас обоих? Пифагор вещим оком узрел внизу бездну Числа; в звучащей струне и во вращении небесных светил он первый из людей угадал математическую достоверность явлений; ему обязан человек своим господством над стихийною силою, потому что он первый узнал и возвестил людям, что измерить число вещи значит уже и овладеть самой волей ее[126 - В немногочисленных сведениях, сохранившихся о Пифагоре, можно прочитать: «Пифагор… открыл, что происхождение музыкальных интервалов также неразрывно связано с числом, так как они представляют собой сравнение количества с качеством». «Пифагор скрывал тлеющие искорки истины для тех, кто сумеет их разжечь; под своим краткословием он прятал, словно сокровище, необозримое и неисчерпаемое по объему богатство умозрения, как, например, в изречении “Числу все вещи подобны”, которое он чаще всего повторял всем своим ученикам…» (Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989. Ч. 1. С. 148, 149). Большинство же других приписываемых Пифагору открытий в области числа, в том числе и знаменитая «теорема», названная его именем, принадлежит, вероятнее всего, позднейшим его последователям («пифагорейцам»).]. Но он же, благой учитель, ввел человечество в тягчайший обман, ибо, охваченный головокружением над бездной Числа, он кинул в века ликующий клик безумия, где истина смешалась с ложью: «Мерою и весом мир победишь, ибо Число есть сущность вещей». И соблазнившись о разгаданной тайне, поверил человек и в ложь разгадки; тот крик Пифагора острием своей правды пронзил века, зажигая ложный свет в умах. С тех пор человечество начало планомерно высылать вперед науку, как саперные отряды, чтобы она строила вниз ступень за ступенью, и ныне, спустившись по утвержденным ею ступеням, культурный мир стоит глубоко внизу, спиной повернувшись к вершине. Последнее научное обобщение есть математическая формула, выражающая неизменное количественное отношение между вещами; и, подчиняясь науке, культура обнажила во всякой личности – число.

97. – Но число не содержит в себе сущности, число не знает ее и не хочет знать. Единица есть не что иное, как символ однократного, простейшего, отрешенного от всякой предметности логического акта. Она дает знать зрителю, что в этом месте совершилось или должно быть совершено единичное далее не разложимое действие разума, безразлично, над чем бы ни производилось это действие, как буква а указывает только, что здесь должен быть произнесен звук а. Поэтому единица обозначает любую вещь, явление или событие, какое только может быть предметом такой простейшей логической операции; и математическая формула есть извещение о том, какими группами и в каком порядке должен быть расположен данный ряд однократных простейших логических актов. Числом разум только выражает на своем языке относительное расположение простейших частиц или движений, которые в совокупности образуют явление. Число ничего не изрекает о сущности – оно только воспроизводит закономерность ее бытия. Сущность же мира воплощена в лице, в живом единичном, и потому, чтобы обнять бытие в его целости, необходимо знать и лицо, и число. Если бы мир был навеки закончен и неизменен, как часы, нам было бы довольно изучить его механизм; но мир – машина живая, то есть непрерывно преображающаяся изнутри, мир – безостановочное движение каждого отдельного создания и всех в совокупности, согласованное стремление всей твари к неведомому совершенству. Подобно тому как в катящемся колесе мы различаем, во-первых, его строение и состав, во-вторых, его бег, нераздельный с направлением бега, так и мир не может быть познан отдельно в своей статике или в своей динамике, но только в обоих вместе. Остановив колесо, ты видишь его отдельные спицы и их число, и это есть верное, но еще не полное знание; а глядя на вращающееся колесо, ты видишь его движение и путь, но не видишь его сливающихся в круг частей: вторая половина знания. Так наука раздельно изучает строение и состав мироздания в его идеальной неподвижности, и кто предался науке, тот склонен признавать мир неизменным механизмом и мировую жизнь – дурной бесконечностью повторений. Потому что сам познающий – такое же катящееся колесо: чтобы познать мир в его статике, надо не только идеально остановить познаваемое, но и реально остановиться самому. Только на бегу познавая бегущее, ты можешь постигнуть всемирное движение; только цельный воспринимая индивидуальное, ты в одном акте и знаешь, и живешь. Человек должен быть, как ангелы в сновидении Иакова, не как Иаков, лежащий внизу на камне, но как ангелы, свободно восходящие снизу во врата небесные. Лицо и число нераздельны, единосущны; они две ипостаси сущего; но в лице сокрыто знание, в числе – умение, а ты должен и знать, и уметь. Дикий не знает Числа, и потому не умеет, мы знаем закономерность бесчисленных природных рядов, но забыли лицо – и потому все умеем, но творим без смысла и разумения. Оттого техника, по мере своего приближения к Числу, стремится во всех областях культуры порвать пуповину и стать независимой, так что самодовлеющее умение подчиняет себе и поглощает жизнь.

98. – В незапамятную пору познал человек противоречивую двойственность своей природы. Так изрекает Книга Бытия: человек сотворен по образу и подобию Божьему, но сотворен из праха и возвращается в прах[127 - «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его…» (Быт. 1, 27). «И создал Господь Бог человека из праха земного…» (Быт. 2, 7). «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Быт. 3, 19).]. В целой личности своей – образ Божий, в своих слагаемых частях – безликая общая субстанция; не только личность, но и число, не только число, но и личность. И ты взгляни открытыми глазами, не так ли? Живой и целый, ты в мире один, как Бог: тебе нет двойника; но разложившись в могиле, ты весь растаешь в изначальной материи. И не снаружи облекает тебя живого образ Божий, но каждая капля крови в тебе насыщена им. Ибо весь состав человека и все его бытие во времени, от внешней плоти до глубочайшей глубины духовной, суть только прах и всеобщая закономерность, и нет в нем такого явления, которого наука теперь или позже не сумела бы разложить на однородные единицы первичных движений; но еще и в малейшем атоме живого создания пребывает и действует божественное начало личности.

99. – Наследственная передача признаков телесных и духовных неоспоримо доказывает, что в микроскопической частице семени содержится определенность не только рода, но и лица, отца; так и каждый атом, и каждое проявление живого тела суть атом или явление данной единственной личности. Но именно личное в них навеки неисследимо: его не уловят ни микроскоп, ни химический анализ. Личное в существе и есть его жизнь, и жизнь – не что иное, как всепроникающее, единое в себе личное начало. Личность бесплотна и, следовательно, неизмерима, она и есть единое в мире, не имеющее в себе числа. Она только замысел; но плоть насквозь проникнута этим замыслом в своем строении и бытии; личность действует только чрез измеримое, чрез материю, тело, – только в измеримом и пребывает. Личное начало есть тайна, беспредельное, непознаваемое, а тело – явь, предел, количество: в живом организме предел и беспредельность непонятным образом связаны так, что существуют только друг чрез друга. Нам говорит современная наука, что материальные вещи образованы по законам скорости, то есть числа, из эфира, который сам по себе не материален[128 - В теории, созданной немецким математиком Г. Вейлем, «все материальные явления физического мира» являются «лишь своеобразной интерпретацией свойств и образов мира геометрического»: Фридман А. Мир как пространство и время. Пг., 1923. С. 115.]. Так подтверждается догадка пифагорейцев: в мире нет никакой субстанции, никакой материальной энергии, а есть только многорасчлененный и единый в своих явлениях божественный замысел, да число, чрез посредство которого он осуществляет себя. Может быть, личность и есть только каждый раз особенное соотношение мер, только строй, который в момент своей должной настроенности вдруг вспыхивает во тьме ярким пламенем жизни и горит до тех пор, пока не нарушена его предустановленная соразмерность. Вот почему телесное повреждение погашает личность, или, наоборот, с угасанием личности телесные атомы распадаются. Так воля фабриканта согласует и движет воли всех рабочих, но с его смертью мгновенно развязывается узел и рабочие превращаются в простое сборище людей, которое неминуемо должно распасться.

100. – Оттого жизнь и познаваема, и не познаваема, – может быть бесконечно разлагаема на количественные отношения, и, однако, целиком протекает сквозь самую мелкую сеть закономерностей, как вода сквозь невод. И потому нет ни одного духовного действия, которое совершалось бы бестелесно: самая воздушная греза есть движение телесных частиц и может быть в этом движении измерена количественно; но еще и в малейшей молекуле живой плоти действует, одушевляя ее, нематериальное личное начало. Без него атомы не соподчинялись бы в целостном существовании – в зарождении и росте организма, в его самосохранении и целесообразной деятельности. Организм есть совокупность бесчисленных причинных рядов, но эти ряды подобраны и объединены в своем сотрудничестве некоей идеей – идеей личного предназначения.

101. – В мире нет материи и духа, но вся материя духовна и все духовное воплощено; беспредельное действует только чрез предельное, и всякое проявление предельного исходит из беспредельности. Поэтому движения материи, передаваясь чрез наши внешние органы мозгу, превращаются в ощущение и образ, и, наоборот, бесплотное представление о желаемом чрез посредство нервов и мышц вторгается в материальный мир и изменяет его; так личность перерабатывает материальное в духовное и наоборот. Орган, где совершается эта переработка, есть нервная система животного. Что реально: искра, пролетевшая между катодом и анодом, или возникший во мне духовный образ ее? Чтобы вылепить горшок, равно необходимы кусок глины и идея горшка. Эта идея существует так же реально, как глина, но она невидима, неосязаема, непротяженна: она иной природы, чем глина. И вот, будучи иной природы, как мы говорим – духовной, она входит в глину, которая – природы материальной, и преобразует ее; и каналом ее нисхождения в вещество служит нервная система горшечника. Очевидно, что нервная система сопричастна обеим сферам, то есть и духовна, и вещественна. Будучи сама духовной, она способна воспринимать идеи, и будучи вещественной, она способна действовать в материи, и обратно. Дантист зубчатой иглой извлекает из зуба тонкую кровавую ниточку нерва: взгляни на нее с благоговением: она обрывок той таинственной и священной сети, где совершается тайна бытия. Все измеримое в ней ученый измерит на тысячу ладов и откроет нейроны, электроны; но беспредельность есть жизнь ее непостигаемая, вторая сущность.

X