Замечательные чудаки и оригиналы (сборник)

Петр Великий строго смотрел, чтобы не носили старинную одежду и только предоставлял рядиться в старинный наряд одному князю-кесарю Ромодановскому. Последний по одежде, обычаям и роду своей жизни служил сатирой на старое время.

Князь Ромодановский отличался бескорыстием и честностью. Нартов рассказывает, что когда Петр I, объявив войну шведам, сильно печалился о том, что у него нет денег и хотел уже обобрать все монастырские сокровища, то Ромодановский передал царю громадное количество серебряной монеты и голландских ефимков. Деньги эти с грудами серебряной и позолоченной посуды были на хранении у Ромодановского, но никто не знал об этом,т. к. царь Алексей Михайлович приказывал Ромодановскому сберегать и деньги и посуду в особой камере при Тайной канцелярии и выдать сохраняемые там деньги только в случае войны, при самой крайней необходимости. Если бы Ромодановский желал ими воспользоваться, то он мог бы это сделать без всякой ответственности.

В век преобразования России Петром I, борьбы старины с новизной, осмеяния древних причудливых нарядов, обычаев и обрядов (не раз производившегося публично), – так описывает Желябужский, современник таких случаев, – в мельчайших подробностях был выполнен в 1702 году старинный обряд трехдневного празднования свадьбы «остроумнолитного Феофилакта (Ивана) Шанского, многоутешного шута и смехотворца, женившегося в 1702 году на сестре князя Ю.Ф. Шаховского. Сам император принимал участие в таком пиршестве, им затеянном и устроенном по его вкусу к подобным потехам. Там он был одет по старине, в бархатный опашень, в охабень из вишневой зуфи, сверх его – ферязь камчатная, на голове была шапка заячья, черная, на ногах – сапоги желтые, сафьянные. В свадебном поезде были бояре с боярынями окольничие, думные стольники и дьяки в мантиях, ферязах и гарлатных шапках. Лицо царя представлял князь-кесарь Ромодановский, в старинной царской одежде, лицо царицы – жена Бутурлина, патриарха – князь-папа, прозванный также патриархом Пресбургским, Заяузским и всего Кокуя (т. е. Немецкой слободы), – учитель Петра I, Зотов».

«Первая ночь у новобрачных, – говорит Желябужский, – была на башне у Курятных ворот и тут пили три дня. Настоятельно потчевали же гостей по старине только горячим вином и крепким пивом и медом. Сам государь при этом острил, обращаясь к поборникам старины, употреблявшим эти напитки „А старинные обычаи всегда лучше новых“», – и т. д. Последствия такого потчеванья для некоторых были печальны.

В другой раз в Москве, в 1715 году, Петр Великий опять посмеялся над старыми нарядами русскими и в декабре назначил уличный маскарад, в котором, начиная от самого именитейшего лица и до простого смертного, все были одеты в курьезные старинные платья. Так, в числе «дамских персон» была Бутурлина в нагольной шубе и летнике, князь-игуменья Ржевская – в шубе и телогрее. В руках у этих лиц был какой-нибудь инструмент, гудок или балалайка. Так смеялся преобразователь России над старыми обычаями и нарядами. В ряду исторических модников резко выделяются две личности, князь Василий Васильевич Голицын и князь Матвей Гагарин. Первый из них, сын боярина князя Василия Андреевича, получил в свое время почти необыкновенное образование, он говорил на трех языках – латинском, греческом и немецком. Начал он службу при дворе царя Федора стольником и чашником. Когда Ланевин представлялся ко двору, то Голицын говорил с ним по-латыни. По словам современников, он отличался «умом, учтивостью и великолепием» и терпеть не мог горячих напитков. Внешностью он был красавец и прибегал к таким косметикам, употребление которых у мужчин кажется смешным. Так, он румянился и белился, завивал усы, холил разными специями свою небольшую светлую бороду. Одевался в атласный бирюзового цвета кафтан на соболях, расшитый золотом и унизанный жемчугом и драгоценными камнями. Боярская его шапка стоила более десяти тысяч червонцев; она была из редкого, так называемого красного соболя или, вернее, белого. Каменный дом его, в Москве, не уступал убранством своим лучшим дворцам Европы; он вмещал богатую коллекцию картин известнейших иностранных живописцев; стены палат были обиты богатыми тканями, потолки были зеркальные или расписные. Крыша дома была медная и горела на солнце от чистоты, как золотая. Существует предание, что он на Москве первый дал пример богатым строить каменные дома. Библиотека Голицына в свое время была из редчайших в России. Он первый выписал из Греции 20 докторов. Этот всесильный вельможа во время правления царицы Софии думал содержать министров при главнейших дворах европейских. Он широко заботился о просвещении, убеждал бояр, чтобы они обучали детей своих, отправлял в Польшу и другие государства. Голицын приглашал к себе иностранцев-наставников и звал всех иноземцев в Россию; он хотел ввести свободное вероисповедание. Часто устраивал у себя ученые беседы, особенно с иезуитами, которых изгнали из Москвы на другой день падения Голицына. Голицын собрал записки о состоянии и образе правления разных государств. Он первый построил от Москвы до Тобольска на каждых пятидесяти верстах избы для крестьян, снабдив каждого хозяина тремя лошадьми, с условием, чтобы их содержали в всегдашнем комплекте и взимали с проезжающих за десять верст по три копейки на лошадь; он же велел расставить по дорогам длинные шесты во всей России вместо верст. Василия Голицына современники за дела называли великим. Но, обладая просвещенным умом, он не мог освободиться от предрассудков своего века. Так, однажды находившийся в свите его дворянин Бунаков, шедший за ним по улице, внезапно упал в припадке падучей болезни и по суеверию взял с того места горсть земли, которую завязал в платок. Голицын, сочтя Бунакова чародеем, велел пытать за то, что он «вынимал» будто бы «след его для порчи». Также по его приказанию сожжен живым в Москве на болоте, при многочисленной толпе народа, мечтатель Квирин-Кульман за ересь. Но при таких отрицательных качествах Голицыну приписываются в Москве и такие великолепные вещи, как постройку деревянных мостовых на Москве, сооружение зданий в Кремле, Посольского приказа, постройку великолепных каменных палат для присутственных мест, затем Каменного моста на Москве-реке о двенадцати арках. Постройка этого моста казалась в свое время каким-то чудом. Изобретателем и зодчим моста, по народному преданию, был какой-то монах, которого имя, к сожалению, неизвестно. Вбивши дубовые сваи в русло реки и настлав их брусьями, он выводил на них каменное здание. Это сооружение по тому времени казалось столь дорогим, что даже вошло в народную поговорку: «Дороже каменного моста».

По рассказам современников, Голицын выводил в чины людей ничтожных (?), уважая в них истинное достоинство, и не любил бояр, когда с знатным происхождением они были бесполезны для отечества. По его инициативе было уничтожено местничество в России и преданы огню книги, причинявшие раздор между семействами и вред службе. Голицын кончил свою карьеру очень печально. По воле Петра ему был прочтен приговор; главные вины его были, что он и приверженцы его докладывали царевне, а не государям все государственные дела, писали от них грамоты и печатали имя Софии в книгах без соизволения царского, что от неудачных походов в Крым Голицына казна понесла великие убытки. За все эти преступления велено отнять у Голицына боярство и чины и сослать в город Яренск (Вологодской губернии) и отписать на имя государей все поместья, дома и пожитки. При описи найдено было в его сундуке 100 тыс. червонцев и 400 пуд. серебряной посуды, кроме разных монет. Князь Голицын умер в ссылке в Пинеге 80-ти лет.

Другой такой модник в Петровское время был князь Матвей Петрович Гагарин, сибирский губернатор в городе Тобольске. Этот вельможа удивлял всех своею царскою пышностью. Он в первое время пользовался большим доверием императора и потому почти самовластно управлял такою обширною и богатою страною, как Сибирь.

У него за столом подавали кушанья на пятидесяти серебряных блюдах; сам же он ел только на золотых тарелках. Колеса его кареты были также серебряные, и лошади подкованы серебряными и золотыми подковами. Парадный мундир князя Гагарина был залит алмазами. Пряжки его башмаков стоили десятки тысяч. Князь был видом очень невзрачный, невысокого роста, черноватый, с быстрыми движениями.

Князь Гагарин выстроил в Москве, в Белом городе, обширные и роскошные палаты, где стены были зеркальные, а потолки – из стекол, на которых плавали в воде живые рыбы. Эти великолепные палаты, на образе венецианских, воздвигнуты были, вероятно, по проекту какого-нибудь иностранного архитектора. Четырехэтажные комнаты выходили фасадом на Тверскую улицу, образуя портал с двумя павильонами; в уступах между ними, в арках, устроена была открытая терраса с балюстрадою.

В бельэтаже у портала и обоих павильонов висели балконы из белого камня, украшенные вычурною резьбою. Наличники и сандрики над окнами состояли из орнаментов, искусно высеченных из камня. Над подъездными воротами видно было клеймо, увенчанное княжескою короною и запечатленное следующею надписью: «Боже, во имя Твое спаси».

Из бельэтажа на улицу по обе стороны ворот были красивые крыльца с оборотами, с фигурами, балюстрадами и т. д. На заднем фасаде дома на дворе был длинный балкон с художественными орнаментами.

Внутреннее великолепие палат соответствовало и внешнему: разного рода дорогое дерево, мрамор, хрусталь, бронза, серебро и золото, все было употреблено на украшение покоев. Зеркальные потолки отражали в себе блеск жирандолей, люстр, канделябр, в висячих больших хрустальных сосудах плавали живые рыбы, разноцветные наборные полы представляли узорчатые ковры. Одни оклады образов его в спальне, осыпанные бриллиантами, стоили по оценке тогдашних ювелиров более 130 тыс. руб. В числе его несметных сокровищ был самый драгоценный из всех доныне известных в целом свете рубин, привезенный ему из Китая. Сын этого князя, путешествовавший за границею, так сорил деньгами, что его иностранцы прозвали набобом.

Князь Гагарин был уличен Петром I в лихоимстве и повешен на площади перед Сенатом, на страх другим, не унимавшимся в то время лихоимцам, и все его имение было конфисковано. Несколько тысяч крестьян, принадлежавших ему, были отданы производившему над ним следствие Егору Пашкову, потомство которого оттого и заняло впоследствии видное место между богатыми фамилиями.

II

Выезд бояр. – Поезда архиереев. – Мода на кареты. Великолепная карета Разумовского. – Езда с форейторами. – Петиметры и амурщики. – Блеск двора при императрицах Анне и Елизавете. – Рассказы Миниха и Манштейна. – Модные лавки и волосочесы. – Парикмахер Леонард. – Пудра, букли и парики. – «Красные каблучки». – «Модные дома вельмож и богачей». – Старый дворянский быт

В старину при московских царях вся роскошь богатых придворных бояр обращалась на выезды и конские уборы: арчаки и седла украшались драгоценными каменьями, стремена иногда делались золотые, попоны, шитые золотом и серебром, унизанные жемчугом. Такие уборы сохранялись в богатых семействах по десяткам лет и переходили из рода в род. Конями особенными русские не славились; лошади в употреблении были татарские, пригоняемые во множестве из Астрахани. Щеголяли лошадьми русские, особенно белыми. Боярин в древности ехал ко двору со звоном бубенцов и грохотом литавр; у верховой лошади на ногах, сверх копыт, привешивали маленькие колокольчики, а сзади у седла прикрепляли небольшие литавры, медные или серебряные: всадник ударял в них бичом для возбуждения охоты в лошади и для того, чтобы проходящие давали дорогу. Такие поездки по улицам запретил Петр Великий. В XVII веке стали ездить у нас в каретах в несколько лошадей и зимою, и летом. В 1681 году было указано, что только бояре могут ездить на двух лошадях, а в праздники – на четырех, во время же свадеб и сговоров – на шести. Все прочие, не исключая и стольников, должны ездить летом непременно верхом, а зимою – в санях на одной лошади. Олеарий говорит, что езда в санях считалась почетнее езды на колесах; в торжественных случаях сани употреблялись и летом, особенно духовными лицами. Так, патриарх иерусалимский, приезжавший в Москву для посвящения в патриархи Филарета, ехал в Успенский собор в санях, хотя это было 24 июня. Архиереи обыкновенно езжали к обедне в санях и летом, как и зимою, спереди служка нес посох, позади также шли служки. Колымага или карета единственно употреблялась для двора, в них запрягалось по шести и более лошадей. Чтобы иметь понятие о древних наших каретах, опишем одну из них, которую царь Борис Годунов послал в подарок жениху дочери своей, датскому принцу Иоанну: «Возок б лошадей серых, шлеи на них червчатые, у возку железо посеребрено, покрыт лазоревым сафьяном, а в нем обито камкою пестрою; подушки в нем лазоревы и червчаты, а по сторонам писан золотом и разными красками; колеса и дышло крашены». В старину подарки-экипажи у коронованных особ были самыми излюбленными. Так, английская королева Елизавета прислала Годунову карету, обитую бархатом. В богатой же карете в 1606 году въезжала в Москву Марина Мнишек; карета была обита снаружи алым сукном, а внутри – красным бархатом, подушки были парчовые, унизанные жемчугом. Эта драгоценная карета была запряжена, по словам летописцев, двенадцатью чубарыми жеребцами, до того искусно подобранными, что, несмотря на пестроту шерсти, трудно было отличить одну лошадь от другой. При этом выезде была и коляска, запряженная шестернею. Впоследствии, как увидим, мода на роскошные экипажи не имела уже границ. В царствование же Петра I в Петербурге карет было очень немного, и во всем городе только одна наемная, которою иногда пользовались приезжие иностранцы. При Анне Иоанновне, как выражается Щербатов, «экипажи тоже великолепие восчувствовали», явились кареты позлащенные, с точеными стеклами, обитые бархатом, с золотыми и серебряными бахромами и с шелковыми кутасами, богатые ливреи, лучшие лошади, серебряные и позолоченные шоры. При Елизавете Петровне экипажи богачей блистали золотом, дорогие лошади были не столько удобны к езде, сколько для вида. Золоченые колеса, красная сафьяновая сбруя с вызолоченным набором, кучера в бархатных кафтанах, с бобрового опушкою, являлись на улицу при ежедневных выездах богатых. В торжественные же дни поезд снаряжался еще великолепнее, у некоторых богатых господ парадные кареты с зеркальными стеклами были вызолочены снаружи, цуг отличных коней с кокардами и бантами на головах. Кучера без бород, но с усами, в треугольных шляпах, пудреные, с косами, позади карет стояли рослые гайдуки, одетые егерями или гусарами, впереди кареты бывали скороходы, и они, опираясь на длинные булавы, делали размашистые скачки, одеты были эти бегуны в легкие куртки с ленточными бантами на коленках и локтях, такой наряд они носили и в самые сильные морозы, на головах у них были бархатные шапочки с кистями и страусовыми перьями. Владельцы этих скороходов употребляли их не только для парада, но и вместо почты. В описываемые годы жил в Москве, на Басманной, С.К. Нарышкин, слывший первым щеголем в свое время. Он ко дню бракосочетания Петра III выехал в богатой золотой карете, в которой везде были вставлены зеркальные стекла, даже на колесах, карета эта стоила ему около 30 тыс. руб. Кафтан у Нарышкина был шитый серебром, на спине его было вышито дерево, сучья и листья которого расходились по рукавам.

В блестящий век Екатерины II уже при дворе и у наших вельмож появляются кареты, по цене стоящие наравне с населенными имениями, на дверцах иной раззолоченной кареты пишут пастушечьи сцены такие великие художники, как Ватто или Буше. Императрица Екатерина II получала даже в подарок драгоценные кареты, украшенные, помимо живописи, драгоценными каменьями, одну такую ей шлет Людовик XVI и другую великолепную двухместную карету посылает ей Фридрих Великий. В это время безумная мода на кареты доходит до того, что Андрей Кириллович Разумовский заказывает карету для своего отца в Лондон, ценою в восемнадцать тысяч рублей, за одно показание ее мастер сбирает сумму в несколько тысяч рублей. По привозе этой кареты Павел Петрович велит привезти ее на Каменный остров для осмотра. В конце царствования стали ездить в каретах шестериком с двумя форейторами «на унос», передовой форейтор, трогаясь от крыльца дома, при разъездах кидался как угорелый, ему вменялось в обязанность непременно вывезти первого с бала своего барина, хотя бы в разбитой карете. При таких разъездах общая свалка и давка доходили до невероятия, не только вдребезги ломали экипажи, но давили насмерть лошадей и людей, после каждого бала, если крепостные кучера кого-нибудь задавили, то хвастались, как будто выигранной победой.

При вступлении на престол Павла I варварская мода езды с форейторами приутихла, но зато с воцарением императора Александра I вновь появилась старая упряжь с кучерами в русских армяках и форейторами. Особенно щеголяли такими закладками в Москве. Жихарев рассказывает, что в 1805 году под Новинским в числе таких упряжек обращала на себя внимание карета, чрезвычайно нарядная, какого-то Павлова, голубая, с позолоченными колесами и рессорами, соловые лошади с широкими проточинами и с гривами по колено, в бархатной пунцовой, с золотым набором сбруе. Коренные, как львы, – на позолоченных цепях, а подручные – на кубертах. Старомодные кареты попадались еще в Москве в сороковых годах, так, в эти годы еще жила фрейлина Екатерины II, княжна П.М. Долгорукая, которая ездила в двуместной карете, которая имела вид веера (en forme d'eventail). В Екатерининское время прогулки в экипажах ежедневно делались у Гостиного двора. Здесь, на Ильинке, около лавок можно было встретить всю аристократию; все волокиты в то время назначали свидания. На это купцы неоднократно жаловались царице, говоря, «что петиметры и амурщики только галантонят» и мешают им продавать. Приезды на прогулки в эти места наших бар отличались большою торжественностью. Большие высокие кареты с гранеными стеклами, запряженные цугом больших породистых голландских лошадей, всех мастей, с кокардами на головах, кучера в пудре, гусары, егеря сзади и на запятках, с скороходами, бежавшими впереди экипажа, берлины, с боковыми крыльцами, широкие сани с полостями из тигровых шкур, возницы, форейторы в треуголках с косами, вооруженные длинными бичами. Чинные и важные поклоны, приветы рукой, реверансы и всякие другие учтивости по этикету того времени представляли довольно театральную картину на улицах Москвы и Петербурга.

Роскошь и блеск нашего двора начинаются со времен Анны Иоанновны; чтобы быть на хорошем счету у государыни, тогда требовалось расходовать очень большие суммы, и чтобы не затеряться в раззолоченной толпе, наполнявшей дворцовые апартаменты, человек, не обладавший миллионами, неминуемо должен был продавать ежегодно не одну сотню «душек», по нежному выражению майора Данилова. Придворные чины, по словам Миниха-сына, не могли лучшего сделать императрице уважения, как если в дни ее рождения, тезоименитства и коронации приезжали в новых платьях во дворец. Манштейн в своих записках пишет: «Придворный, тративший на свой туалет в год не более 3 тысяч рублей, был почти незаметен».

Блеск двора Елизаветы Петровны был еще более изумителен; даже французы, привыкшие к блеску своего Версальского двора, не могли надивиться роскоши нашего двора. Щегольство и кокетство дам наших было в большом ходу, и все женщины только и думали, как бы перещеголять друг друга. Елизавета сама подавала пример щегольства; так, во время пожара в Москве в 1753 году у нее сгорело 4 тыс. платьев, а после ее смерти Петр III нашел в гардеробе ее с лишком 15 тыс. платьев, частью один раз надеванных, частью совершенно не ношенных; два сундука шелковых чулок, лент, башмаков и туфлей до нескольких тысяч, более сотни неразрезанных французских материй и т. д.

В Екатерининское время уже появились в обеих столицах французские модистки и разные модные лавки: последние появились под названиями: «Au temple de goiit» (храм вкуса), «Musee de Nouveautes» (Музей новинок) и т. д. Существует предание, что введением французских нарядов в моде Россия обязана Кириллу Разумовскому и другу его Ив. Ив. Шувалову. В их время в Москве славилась модистка Виль, которая продавала модные «шельмовки» (шубки без рукавов), чепцы, рожки, сороки, «королевино вставанье» а la грек, башмачки-стерлядки, улиточки, подкольный женский кафтан, распашные кур-форме и фурро-форме, разные бантики, кружева. Модистка Кампании предлагала своим покупательницам цветы, гирлянды для наколок на дамские платья и т. д. Уборщик и волосочес Бергуан рекомендовал всем плешивым помаду для отращивания волос; из духов – «Вздохи Амура»; он же делал изобретенную им новую накладку для дамских головок, в виде башен с висячими садами а la Семирамид. Другой такой же французский парикмахер Мюльет предлагал мужчинам парики из тонких белых ниток, которые так легки и покойны, что весят только девять лотов; надевая их, не надо помадить волосы толстым слоем сала и обсыпать мукою. Были между парикмахерами великие артисты своего дела, так, Леонар. парикмахер несчастной королевы французской Марии Антуанетты, очень прихотливо распоряжался громадными дамскими куафюрами, пудрой, голубиными крыльями (ailes de pigeon) и т. д. Когда революция поколебала французский трон и снесла высокие головные уборы, он переехал из Франции. Про него существует следующий анекдот: раз, причесывая графиню Разумовскую, которая спешила на бал и хотела блеснуть новою прическою, но для этого ничего не было под рукою – цветы, перья, бриллианты, все это уже было старо – графиня сообщает свое горе Леонару. Парикмахер ходит по комнатам, ожидая вдохновения. Вдруг в уборной графа видит он короткие штаны из красного бархата. Он их хватает, разрезает ножницами, собирает огромным пуфом и устраивает графине оригинальный, дотоле невиданный головной убор, имевший громадный успех.

В Екатерининское время за туалетами просиживали целые часы, иная щеголиха засядет в пудермантеле, горничная рвет бумажки, а девчонка бегает, раскаляет щипцы. Одевались тогда более по произволу, хотя и прибегали к модным портнихам, чепечницам и волосочесам. Употребительная прическа молодых красавиц была следующая: делали посередине головы большую квадратную буклю, будто батарею, от нее шли по сторонам косые крупные букли, словно пушки, назади шиньон и вся прическа была не менее полуаршина вышины, что называлось «le chien couchant» (западная собачка). Употребляли пудру разных цветов – розовую, палевую, серенькую, a la vanille (ванильного цвета), a la fleur d'orange (апельсинного), mille fleurs (разноцветную). Щеголиха держала длинную маску с зеркальцами из слюды против глаз, и парикмахер пудрил дульцем, маленьким мехом или шелковою кистью. Некоторые имели особые шкафы, внутри пустые, в которых пудрились, барыня влезала в шкаф, затворяли дверцы, и благовонная пыль нежно опускалась на ее голову. Девицы ходили в волосах с гирляндами, перьями на головах, иногда с наколками. Старики ходили распудренные в буклях, в парике и с кошельком назади, некоторые носили локоны, бархатные сапоги, трость в руке. Тростями щеголяли – у иного важного вельможи трость стоила не одну тысячу. Трость графа Кирилла Разумовского оценивалась в 20 тыс. руб. – была она вся из агата с алмазами и рубинами. Князь Лобанов-Ростовский имел у себя целую коллекцию тростей, которую купил у него граф И.И. Воронцов-Дашков за 75 тыс. руб. Замужние женщины в конце прошедшего столетия носили на голове троки наколки, тюрбаны с бриллиантами, перьями и платья круглые молдаван с хвостами из бархата, штофа, атласа, люстрина, гродетура, гроденапля. Ко двору надевали робы вышитые шелками, с глазетовыми юбками, с длинными, аршина в полтора хвостами или русские с рукавчиками назади, последние стоили по тогдашней цене не менее тысячи рублей. К этому наряду прибавляли фижмы, обшитые обручи, по аршину с боков, которые поддерживали, сжимали, опускали пожеланию. Смешно было видеть двух таких щеголих дам в четырехместной карете. Они корчились, высокая прическа достигала империала, а огромные фижмы высовывались из окон кареты. Запросто выезжали в платьях из линобатиста, тарлатана, кисеи, в шляпках, чепцах, летом с зонтиком, зимой в бархатных шубах с золотыми петлицами и с муфтами собольими или из ангора с длинной шерстью. Веер служил занятием для рук, он защищал от солнца, помогал скрыть смех, шепнуть словцо. Белились, румянились очень прилежно, а также сурьмили брови, налепляли мушки величиною с гривенник и кончая мелкою блесткою. Мушка имела значение: большая у правого глаза называлась тиран, крошечная, на подбородке – люблю, да не вижу, на щеке – согласие, под носом – разлуку.

В Екатерининское время вошло в моду ходить на красных каблучках (les talons rouges). Красные каблуки означали знатное происхождение. Эта мода была перенята у французов, где существовал этот аристократический обычай при последних трех королях.

При Екатерине II, когда на куртагах явилась роскошь в женских туалетах, для дам были придуманы мундирные платья по губерниям, и какой губернии был муж, такого цвета и платья у жены. Юбка у таких платьев была атласная, а сверху что-то вроде казакина или сюртука, довольно длинного, из стамеди, цвета губернии, с шелковою оторочкой другого цвета.

Пудра в начале нынешнего столетия начала исчезать. Молодые модники стали являться в большом свете без пудры, буклей и кошельков. Сначала на это смотрели как на неслыханное новшество, введенное якобинцем Шампаньи и его свитою. Но мода очень скоро взяла свое, и над пудрою в щегольских гостиных стали подсмеиваться. Однако при дворе и в некоторых гостиных, где строго еще держались старых правил, без пудры никто не смел являться. Молодые щеголи, после визитов в такие гостиные, когда им хотелось побывать еще у кого-нибудь, принуждены были наскоро бежать домой, чтобы вымыть себе голову и предстать в салоны, как того требовала новейшая мода.

Но при императоре Павле никто не смел и подумать о том, чтобы без пудры носить волосы или надеть французское платье. Пудру перестали носить только после коронации императора Александра I, когда она была отменена для солдат. Когда молодой государь перестал употреблять пудру и остриг волосы, то, глядя на него, и другие сделали то же. Но все-таки еще до тридцатых годов нынешнего столетия были знатные старики, которые гнушались новой модой. К таким принадлежали в Москве князь Юсупов, Куракин, Лобанов, Остерман и еще некоторые другие отставные сановники, которые появлялись в обществе во французских кафтанах, в белом жабо, белом пикейном камзоле, в чулках и башмаках.

Богатые вельможи без должностей, начиная с века Екатерины, стали переселяться в Москву, где они щеголяли роскошью и разными модными нововведениями. Дома их походили на дворцы. В чертогах их были штоф, позолота, бархат, картины, бронза, гобелены, полы из цветного паркета с коврами, у дверей – дюжины официантов в галунах, буклях и шелковых чулках. В таких домах содержалось по пяти докторов, как бы в больнице: один для мужа, другой для барыни, третий для детей и два для слуг. Тогда про лекарей говорили: «Мой знаменит, твой любезнее, прочие подешевле»; гостиная такого барского дома была загромождена софами и новомодными диванами; последние впервые у нас появились после взятия Очакова, название они получили от Потемкина. Перед диванами на столах имели обыкновение раскладывать фарфоровые куколки и игрушки «рококо», стоящие иногда несколько тысяч руб.; такая модная гостиная в то время скорее походила на магазин и служила вывескою безрассудного тщеславия.

В дни балов и модных собраний или раутов, на лестнице с бархатными коврами делали целую рощу из померанцевых деревьев, а шпалерник представляли лакеи, расставленные по ступеням; за ужином аршинные стерляди, малины и вишен целые горы, несмотря на январь месяц; приезжали гости на такие праздники в семистекольных каретах, цугом, назади два араба или егеря, впереди два вершника и два скорохода.

Богатыми в Екатерининское время слыли такие, кто имел до 9 тыс. руб. дохода – эти счастливцы выходили из общего уровня, держали более слуг, лошадей и т. д.

Дома такие помещики имели в столицах собственные; последние переходили от одного поколения к другому и оставались в роду без переделок; до начала нынешнего столетия не выводили ни одного дома с колоннами, всюду господствовала простота. На лестнице рядом были кладовая с железною дверью и двое огромных сеней, одни за другими, которые перегораживали строение; особой прихожей не было, частенько босая девка отворяла дверь. Одноэтажный дом стоял из семи-восьми комнат под сводами: для хозяев – спальня, кабинет; для дочерей и сыновей, сколько бы их ни было, с учителем, также по одной, столовая, гостиная, девичья; полы дощатые. В приемной комнате – софы, кресла из черной кожи с медными гвоздиками или плетеные из ремешков, обои с грубыми разводами петушками, с человеческими лицами коричневого и с облаками зеленого цветов; трюмо из составных стекол, окрашенные, с одной резьбою, заменяли зеркала; в окнах мелкие переплеты – такие дома походили на темные архиерейские кельи. Раз заведенный порядок в таких домах не нарушался; поутру собирались к чаю, затем расходились: барышни – за рукоделья, мальчики – за уроки. Обед в этом доме в полдень, яства самые простые: щи, каша в горшках и бутылки с квасом; хозяин в тулупе, хозяйка в салопе; за столом каждый день обедал приходский поп, который сидел по правую руку, рядом с ним – приходский учитель и шут; по левую сторону – толпа детей, старуха-нянька, мадам и гувернер-немец. Такой хозяин дома был обыкновенно старый князь, владелец тысячи душ крестьян, помнящий страх Божий и воеводство.

Обеду него из деревенских запасов, приедет гость, к столу прибавят левашники или дутый пирог и бутылки белого вина; после обеда отдых, хозяева спят и потом все обедающие сходятся вместе, раскладываются карты, хозяин читает печатные ведомости, отписки из деревень, супруга вяжет чулок; вечером горят сальные свечи, казачок снимает с немцами или щипцами нагоревшую светильню; в десять часов все уже члены семейства спят. Слуги такого дома оборваны, грубы, вечно пьяны; в прихожей старые лакеи сидят и вяжут чулок. Комнаты без обоев; на стенах висят произведения кисти крепостного художника по обыкновению, картины со следующими сюжетами: Юдифь, держащая окровавленную голову Олоферна над большим серебряным блюдом, или обнаженная Клеопатра с румяными грудями, которые кусает огромная змея.

Такой помещик имел также свой штат: у него жили бедные дворянки с детьми, мамы, няни, барские барыни; первые жили на покое, вторые выдавали сахар, кофе, чай, наблюдали за хозяйством; барские барыни одевали госпожу, смотрели за ее гардеробом, чистотою комнат, выезжали с барынею по гостям. Из мужчин главными лицами были дворецкий, дядька сыновей, затем казначей, парикмахер, стряпчий, были еще в доме купчины; стряпчие хлопотали всякий день в присутственных местах, редкий помещик не имел тяжбы; второй – раза два поутру сбегает в ряды за шпильками, булавками, за палочкой сургуча. Спали мамы, няни в детской на сундуках, скамейках; мужской персонал – в столовой, передней, на войлоках. Слуги тогда по большей части отличались высоким ростом, дородством и важной осанкой. В числе домашних забавников стояли за стульями во время обеда господ карлики, шуты и дураки; шуты были в шелковых разноцветных париках, с локонами, в чужом кафтане, в камзоле по колено; они передразнивали господ, ругали их, им позволялось говорить правду, дураки были одеты в одежде из лоскутков, над ними все смеялись, дергали, толкали, мазали их горчицей по губам и всячески им надоедали.

III

Модная галломания. – Подражание иностранцам. – Характеристика московских модников. – Республиканские прически. – Щеголи и щеголихи начала XIX столетия. – Знаменитая «гардероба» графа Разумовского. – Щегольство графини Разумовской

Мода ко всему французскому и введение французского языка во всеобщее употребление в России начались в царствование императрицы Елизаветы Петровны; в то время так она вкоренилась в обществе, что даже в официальных бумагах многие казенные учреждения стали появляться под французской кличкой. Так, например, Российская Академия наук в это время стала называться «Дасианз академия». В эти годы двор, как и дворянство, стали бредить, подражать и преклоняться всему, что приходило из Парижа. По словам современников, в те годы приезжий иностранец не имел нужды в своей ложке и тарелке: везде двери для него были отворены: «Милости просим, чем Бог послал – кушай на здоровье, не брани». Подражанием иностранцам, кажется, посейчас еще страдает русское общество. Такие рабские подражания французам осмеяли наши лучшие тогдашние драматурги Княжнин и Фонвизин. Первый в лице героя Фирюлина модной в то время пьесы «Несчастье от кареты», и второй – в «Бригадире», душа сына которого, как говорит одно из действующих лиц комедии, принадлежит французской короне. И.А. Крылов еще злее посмеялся над тогдашней столичной и провинциальной галломанией. Смеялся также много и граф Ростопчин над французским языком и полубарским воспитанием значительной части дворянского сословия. В первых годах нынешнего столетия, кажется, все хотели прослыть иностранцами. Посетивший в 1810 году Москву поэт Батюшков вот что о ней писал в письме к своему приятелю: «Здесь все картавят и кривляются. Зайдя в конфектный магазин, на Кузнецком мосту, где жид или гасконец Гоа продает мороженое и всякие сласти, я видел большое стечение московских франтов, в лакированных сапогах, в широких английских фраках и в очках, и без очков, и растрепанных прическах. Этот, конечно, англичанин – он, разиня рот, смотрит на восковую куклу. Нет, он русак и родился в Суздале. Ну, так этот француз, он картавит и говорит с хозяйкой о знакомом ей чревовещателе, который в прошлом году забавлял весельчаков парижских. Нет, это старый франт, который не езжал далее Макарья и, промотав родовое имение, наживает новое картами. Ну, так этот немец, этот бледный, высокий мужчина, который вышел с прекрасной дамою? Ошибся! И он русский, а только молодость провел в Германии. Но по крайней мере жена его иностранка: она насилу говорит по-русски. Еще раз ошибся: она русская, любезный друг, родилась в приходе Неопалимой Купины и кончит жизнь свою на святой Руси. Прошу заметить еще пожилого человека в шпорах. Он изобрел в прошлом году новые подковы для своих рысаков, дрожки о двух колесах и карету без козел. Он живет на конюшне, завтракает с любимым бегуном и ездит нарочно в Лондон, чтобы посоветоваться с известным коновалом о болезни своей английской кобылы».

В иностранных книжных лавках Батюшков видел беспрестанно покупающих модниц, не уступающих парижским в благочестии, которые с жадностью читают глупые и скучные проповеди, лишь бы только они были написаны на языке медоточивого Фенелона, сладостного друга почтенной девицы Гион. Придя в городе, здесь он видел совершенно восточный базар: тут были грек, татарин, турок в чалме и в туфлях; там сухой француз в башмаках, искусно перескакивающий с камня на камень, тут важный персиянин и т. д.

На модном тогда Тверском бульваре опять целая толпа праздных жителей. Хороший тон и мода требовали, чтобы сюда приходили франт и кокетка, и старая вестовщица, и жирный откупщик и т. д. Какие странные наряды, какие лица! Здесь вы видите приезжего из Молдавии офицера, внука придворной венской красавицы, наследника подагрика, которые не могут налюбоваться его пестрым мундиром и невинными шалостями. Тут вы видите провинциального щеголя, который приехал перенимать моды и который, кажется, пожирает глазами счастливца, прискакавшего на почтовых с берегов Секваны – в голубых панталонах и в широком безобразном фраке. Здесь красавица ведет за собою толпу обожателей; там старая генеральша болтает со своею соседкой и возле них откупщик, тяжелый и задумчивый, который твердо уверен в том, что Бог создал одну половину рода человеческого для винокурения, а другую – для пьянства, идет медленными шагами с прекрасною женою и с карлом. Университетский профессор в епанче… пробирается на пыльную кафедру. Шалун напевает водевили и травит прохожих своим пуделем, между тем как записной стихотворец читает эпиграмму и ожидает похвалы или приглашения на обед.

В конце прошедшего столетия особенно сильно подражали французам: бывшие моды и революции Версаля уже не появлялись у наших щеголей и щеголих; последние из маркиз превратились в диан, галатей, венер, аврор, весталок и омфал. Платья на манер этих древних богинь вывели из употребления фалбалы и палатины на польский и немецкий лад и другие наряды на английский манер. Прическа мужчин и женщин состояла из коротко подстриженных на шее волос, так, как стригли волосы тем, которых гильотинировали. Такая прическа называлась ala Titus и a la Гильотен. Вместо башмаков женщины носили сандалии на босую ногу, и на пальцы ног вздевали бриллиантовые кольца. Греческие моды, подобно Франции, у нас держались довольно долго, и женщины носили сперва обтянутые батистовые платья, надевали на обыкновенные рубашки, потом вместо таких прозрачных носили кисейные на батистовых рубашках и после совершенно уничтожили рубашки и надевали трико, украшая ноги и руки золотыми обручами, которые надевали даже выше колен. У мужчин вошли еще безобразнее одеяния: фраки с длинными и узкими фалдами, жилеты из розового атласа, сапоги с кистями и огромные галстуки, закрывающие подбородок, длиною в несколько аршин, которые надлежало обматывать вокруг шеи.

С 1800 года модные женские платья не были особенно красивы: платья носили очень узенькие, пояс под мышками, спереди нога видна по щиколотку, а сзади у платья хвост; вскоре платья совсем окургузели и вся нога стала видна; на голове начали носить какие-то картузы; безобразие чепцов и шляп было такое, что теперь себе нельзя представить. Только у пожилых дам туалеты были еще хороши и несравненно богаче; тогда замужние женщины носили материи, затканные серебром, золотом и цельные глазетные. Роскошь в нарядах после коронации Александра I была большая: с того времени современники стали замечать большое великолепие, особенно в бальных платьях, и с этой же эпохи стали отделывать роскошно комнаты в домах и начали обедать часа в четыре и пять – не так, как прежде, в двенадцать.

В эти годы мужчины на балы являлись всегда в шелковых чулках и башмаках, явиться в сапогах на бал никто не посмел бы, и только военные имели ботфорты, статские все носили башмаки, на всех порядочных людях были дорогие кружева, это много придавало щеголеватости. Кроме того, пудра на других очень красива. Женщины и девицы еще румянились, от этого не бывало зеленых и желтых лиц. Сутра румянились слегка, но вечером, перед балом, румянились сильно, были и щеголи, которые прибегали к этому тоже. Обычай румяниться на Руси – самый древний и, по словам иностранцев, бывших у нас в XVIII веке, румянились у нас все женщины, начиная от княгини до последней крестьянки. Из исторических щеголей известен Лев Разумовский, в свое время он превосходил любезностью и щегольством всех своих современников. Не раз отцу этого франта приходилось уплачивать долги молодого щеголя. Однажды к отцу его явился портной со счетом в 20 ООО руб. Оказалось, что у графа Андрея в «знаменитой его гардеробе» одних жилетов было несколько сотен. Разгневанный отец повел графа Андрея в кабинет и, раскрывая шкаф, показал ему кобеняк и мерлушечью шапку, которую носил в детстве.

– Вот что носил я, когда был молод, не стыдно ли тебе так безумно тратить деньги на платье, – сказал гетман.

– Вы другого платья и носить не могли, – хладнокровно отвечал сын. – Вспомните, что между нами огромная разница, вы – сын простого казака, а я – сын российского фельдмаршала.

Гетман, любивший и сам отпустить острое словцо, был обезоружен ответом сына.

Жена брата этого Разумовского, графиня Мария Григорьевна, отличалась еще большею безумною роскошью в своих туалетах. Страсть ее к нарядам доходила до того, что когда в 1835 году в Вене собиралась она возвратиться в Россию, то просила проезжавшего через Вену приятеля своего, который служил в Петербурге по таможенному ведомству, облегчить ее затруднения, ожидавшие ее в провозе туалетных пожитков.

– Да что же намерены вы провезти с собою? – спросил он.

– Безделицу, – отвечала она. – Триста платьев!

Графиня Разумовская очень любила Париж и, как простодушно сознавалась, любила его потому, что женщины немолодые там носят туалеты нежных светлых оттенков «Ах, улица эта губит меня», – шутя говаривала она на другой день после приезда своего, гуляя по rue dela Paix. В Париж она уезжала каждые три года. Перед коронацией покойного государя графиня решилась туда съездить, чтобы заказать приличные туалеты для готовящихся торжеств в Москве. Петербург не был еще связан сетью железных дорог с Европою. Путешествие было долгое и утомительное. Графиня, нигде не останавливаясь, одним духом доехала до Парижа – ей было тогда 64 года, приехала она довольно поздно вечером, а на другой день, утром как ни в чем не бывало гуляла по любимой своей rue de la Paix. В то время в Париже находилась старая венская приятельница и ровесница графини, княгиня Грасалькович, урожденная Эстергази, славившаяся тоже необыкновенною свою бодростью, несмотря на свои преклонные лета. Узнав, что Разумовская одним духом доскакала до Парижа для заказа нарядов, княгиня с завистью воскликнула: «После этого мне остается только съездить на два дня в Нью-Йорк».

Мода на драгоценные камни у нас существует исстари, еще московский великий князь Василий Иоаннович к немалому соблазну своих современников следовал моде записных щеголей Западной Европы, навешивал на себя пуговицы, ожерелья, на руках носил множество перстней, мазался благовониями, притирал себе губы, сурьмил брови, румянил и белил щеки и т. д. По свидетельству епископа Алансонского Арсения, присутствовавшего на парадном приеме, сделанном в Золотой палате царицею Ириной Годуновой, женою царя Федора Ивановича, на царице так много было драгоценностей, что смотреть на нее без удивления нельзя было, наряд ее был весь покрыт алмазами, изумрудами и жемчугами. Историки, видевшие венчание царя Алексея Михайловича, говорят, что на царице так много было драгоценностей, и брачный наряд так был тяжел от драгоценных камней, что царица вынуждена была переодеться. То же самое повторилось и с императрицею Анной Иоанновной в день ее коронования. Один только император Петр I не особенно уважал блеск драгоценных камней, хотя и посылал за ними первых разведчиков, голландцев и итальянцев, на Урал. Но зато его любимец Меншиков у себя имел их на миллионы. Миних в своих воспоминаниях рассказывает, что императрица Анна в угоду временщику Бирону тратила много миллионов рублей на покупку бриллиантов и жемчугов для его жены. Платье последней стоило до 400 ООО руб. и другое, осыпанное жемчугом, 100 000 руб. Бенигна Бирон носила на себе бриллиантов на 2 млн. руб. При императрице Елизавете Петровне, по рассказам бриллиантщика Позье, бриллиантов при дворе было столько, как ни у одного европейского двора. Он говорит, что когда в первое время по восшествии своем на престол император Петр III выписал из Германии своего дядю принца Георга Голштинского и его семейство, то он принужден был им наделать несколько уборов из фальшивых камней разных цветов, подобранных и перемешанных с бриллиантами, чтобы, когда они явятся ко двору, то наши дамы не сказали бы: «Смотрите-ка, эти иностранки чуть не голые приехали к нам». Бриллианты всегда были мерилом богатства. Хотя у многих наши аристократок были и поддельные, и одно время, в начале нынешнего столетия, был обычай на балы даже являться в чужих бриллиантах, и случалось даже так, что сегодня взятые напрокат бриллианты были надеты на одной и завтра на другой, хотя все это знали, но не считали это предосудительным.

Царствование императрицы Екатерины II можно назвать веком моды на бриллианты и цветные камни. Царедворцы ее века все щеголяли драгоценными камнями. Кирилл Разумовский имел целый мундир, залитый бриллиантами. Потемкин носил на голове шляпу, всю осыпанную бриллиантами. У него на празднике в Таврическом дворце танцевали двадцать четыре пары из значительных фамилий в костюмах, украшенных бриллиантами, которые в итоге стоили десять миллионов рублей. Граф Нельи рассказывает про модника Екатерины II Зубова, что его мундир был залит бриллиантами и что он имел страсть носить в кармане камзола алмазы, которые пересыпал на руке, любуясь их игрою и блеском.

Дочь графа Орлова-Чесменского владела коллекцией драгоценных камней, которые в сложности стоили не один миллион. У ней на шее была длинная нить крупного жемчуга, в несколько раз обвитая вокруг шеи, она спускалась до пояса. Каждая жемчужина была величиной, как две самые крупные горошины, положенные одна возле другой, т. е. продолговатые и удивительного блеска. Нить этого жемчуга оценивалась в 600 тыс. руб. Покойная императрица Александра Федоровна говорила: «Je n'ai pas de perles telles que la comtesse Orloff».[14 - Даже у меня нет такого жемчуга, как у графини Орловой (фр.).]