Белые вороны. Роман

Ничего из прошлого не пригодилось. Может быть, только тот же снег, тысячу раз выпав и растаяв, сегодня тоже крутится в метели, и снежинки узнали нас, но они уже никогда не повторят тот свой улетевший в метели день и никогда не скажут об этом…

И разве может такая репетиция пригодиться хоть однажды – всё будет по-другому. Ничего не значит ни это бесконечное ожидание приезда, ни это бесконечное ожидание конца операции… Тогда он не думал, что ещё не раз так будет в жизни…

Погаснут огоньки. Стрелки вернутся на нули, и жизнь потечёт своим чередом дальше. Только бы это случилось, сколько бы ни надо было ждать! И чтобы каждое Рождество вспоминать потом с удивительно чёткими деталями всё, что было в той метели, и чтобы не верилось, что ничего не потерялось: ни одна клеточка жизни – ничьей.

Только так не бывает».

Он это чувствовал, будто знал точно.

«Сам согласился, – думал Нордстрём. – Кто же знал, что будет такая погода…». Горячий воздух дул на ветровое стекло, и заряды снега бешеного бурана таяли на нём, но щётки размазывали эту снежную кашу по стеклу, и каждый следующий заряд образовывал новый слой, не успевающий растаять и стечь. Щётки скользили уже не по стеклу, очищая его, а по этой всё нарастающей наледи. И сквозь её матовую корку виден был заваленный снегом капот до торчащей на его носу эмблемы, дальше впереди всё сливалось в одну белую, неизвестной толщины снежную массу. В такие бураны даже бывалые люди не пускались в дорогу, а тут еще поспеть ко времени… Он посмотрел на светящиеся часы и понял, что уже опаздывает на два с половиной часа. «Скоро начнёт смеркаться, и тогда ехать станет вообще невозможно». Он остановил машину, вышел в дикую круговерть и стал скребком сбивать леденеющий снежный слой на стекле. «Где это я читал, давно правда, как мальчик тринадцати лет поехал в соседнюю деревню на подводе, запряжённой парой, и попал в такой внезапный дикий буран? Лошади не могли больше идти и стали. Он начал замерзать и вспомнил рассказ отца, как тот совсем ещё мальчишкой спасся в таком буране: убил лошадь, взрезал ей живот и влез в её горячие внутренности… их занесло снегом, но через сутки, когда его нашли и откопали, он был жив, хотя и простыл сильно, но жив! Болел потом, но жив! И тот мальчишка спасся так… а мне что делать? Хорошо, что связь пока не оборвалась… Может и такое случиться… Пациент готов, команда неврологов с приборами на месте, а мне ещё ехать и ехать». Он снова забрался в жаркую кабину, щётки легко проскальзывали по поверхности нарастающей корки и ударялись с противным непривычным стуком в конце то ли в закоченевшую резинку, то ли в бугорок льда на корпусе машины. «Вот тебе и джип! Джип-хлип… ни черта не стоит это всё перед стихией, природа и вселенский хаос устраивает, и на ниточку нерва опухоль насаживает, как бусину, и попробуй её убери так, чтобы нерв не задеть, не сделать человека неподвижным инвалидом».

Мысли тоже заметали его дерзко и беспорядочно. Врач, который спасал отца, был здоровый детина с огромными руками, и Свен никак не мог понять и поверить – как он такими клешнями мог держать тонкие инструменты и оперировать? «Сколько мне тогда было? Десять-одиннадцать! Может, если бы я тогда не поклялся, что стану таким же хирургом – даже не знал, как эта специальность называется, – может, я бы сейчас не полз, как улитка, по дороге, которой не видно, подскакивая на этих намётах снега, которые тут же под напором ветра так уплотняются, что колёса тяжёлой машины не продавливают их! Вот тебе и „вольво“ – лучший джип! Впарил этот дилер мне его нахально и уверенно… да, что уж, будто на другом было бы легче!»

Ему повезло наконец: мимо полз «хаммер», и Нордстрём рванул машину, чтобы попасть в его колею и держаться за ним! Не смотреть на дорогу, сбавить скорость щёток, и в протаявшую от горячего воздуха щель, как в танке, видеть только задний бампер спасительного попутчика… «Только бы он не свернул, только бы не свернул! Вот тебе и детская клятва – всё решено за нас… при чём тут моя клятва… хотя, кто знает? Только бы не свернул до поворота на госпиталь! Там огромный щит, и я не пропущу его, просто интуитивно почувствую!.. Только бы не свернул! Тогда всё будет хорошо… Я же сказал им, что еду. Значит, они ждут, и раз ждут, неврологи не уедут – всё будет хорошо, надо успокоиться, чтобы не дрожали пальцы, чёрт возьми… это надо же – такая погода, и Дженифер ни в чём не виновата, я сам согласился. Этой пациентке действительно страшно больно, и в праздник, когда всем весело, становится ещё больнее. Я знаю, какое-то дежавю… то же самое было с отцом. Если бы не он, я бы никогда не пошёл по этой дороге. Сколько лет я добивался своей частной практики? Одиннадцать, потом шесть в университете, потом медицинская школа четыре года и ещё ассистентом три года, а потом в госпитале на привязи два года… Господи, я начал в тридцать три… ага, тридцать три, как Христу, и почему это именно на Рождество мне так выпало? Опять Дженифер. Ну да, она знает, что у меня батарея в телефоне не сядет, и зарядка всунута в прикуриватель…»

– Да! Да! Уже близко… я не могу сделать буран покладистее или дать ему анестезию и вообще успокоить хоть на полчаса, пока я доеду наконец до вас… хорошо! Согласен! Больше никаких операций в праздники! Да! Будем встречать их вместе в процедурном кабинете. Конечно, сегодня!

Когда Фортунатов искал врача и наткнулся на этот неизвестный коллектив нейрохирургов, поехал советоваться к другу – не было времени на долгие поиски. Боль – самый лучший советчик: «Сделай что-нибудь, что угодно, только убери её, выключи, успокой, вырви с корнем, как сгнивший зуб…». Додик сказал: «Не сомневайся, в нейрохирурги случайные люди не идут, там остаются те, кто достоин! Они прошли всё, и такое!!! Раз не отступили – это надёжные люди…».

Отец его умер, потому что поздно хватились. Это потом Свен разобрался, когда уже мог и имел право высказать своё мнение. Оно уже у него было – не чужое, не сравнение по учебнику и не высказанное в присутствии учителя, а своё! И он почувствовал, что должен преодолеть всё и добиться такого уровня, чтобы спасти, может быть, чьего-то отца и подарить несколько лет света какой-то потерявшей надежду матери… его-то мать, слава богу, жива в свои девяносто два – «Самому бы так…».

– Потом про страховку, – успел он опередить Дженифер, – напишите им, пусть выставят ещё один билл небесной канцелярии, заведующей погодой! Начинаем! Мне горячего кофе, пожалуйста, и послаще! И начинаем, всё, всё потом – и все разговоры, и жалобы – ерунда всё это… страховка всегда недовольна, она молчит, только когда доит фонды себе в карман, это понятно… И ничего не говорите пациентам, они не виноваты, что в природе случаются катаклизмы и невозможно их избежать…

Теперь вокруг неё было шесть человек, и все смотрели на него, а он на маленького рыжего толстячка, который застыл, и только глаза его энергично переключались с прибора на прибор. Они кивнули друг другу, не подавая руки:

– Привет, Роберт!

– Слава богу, Свен, ты здесь!

Резко и без теней лился свет, щёлкали мониторы, звякали тихонько инструменты, мысли текли независимо от того, что делали руки. И всё время крутился буран, шла и падала лошадь, мальчишка в тулупе забирался в её пузо, для того чтобы она его потом родила. Таял снег на её остывающем боку, и ничего не чувствующими пальцами он пытался свести края её разрезанного брюха. А та, чья жизнь сейчас зависела от его микронных движений, ничего не чувствовала и не могла думать и видеть воображения той главной небольшой массы тела, которую он умел отключать, чтоб ни одним ненужным импульсом, побуждающим движение, она не могла помешать ему спасать её от боли и небытия… Дженифер стояла у двери, не шевелясь, и молилась тихонько сквозь стекло. Снаружи было видно её внушительную спину, оттопыренную задницу и белый колпак на голове, так что даже кому-то, вдруг наплевавшему на горящую над дверью надпись «Внимание! Операция!», не могло и прийти в голову приоткрыть дверь и объясняться потом с «хозяйкой». Тихо. Там, за этими створками, край природы. Начало вечности. Ступенька, с которой можно подняться ещё на одну или слететь вниз.

«Что-то говорила Санита сегодня утром? – всплыло в его памяти, и он, как ни старался, не мог вспомнить… – Что-то про собаку, по-моему, что надо её показать ветеринару. Только бы не вздумала сама в такую погоду тащиться. У каждой женщины свои заморочки. Что ей до моей собаки? Всё и всех надо кому-то непрерывно показывать! Собаку, автомобиль, батарею поменять в сотовом… сплошная починка – и это каждый раз напрягает и сердит, чёрт возьми! Как мы оказались живыми и дееспособными? Ведь и дикари страдали, болели и умирали, и тоже они шли к кому-то за помощью непременно, хотя каждый сам умел многое… да, многое! Но никто бы из них не сделал, что могу я, да никому бы и в голову не пришло! Они просто не знали этого всего! А вдруг знали? Но тогда какие же они дикари! Построили пирамиды, выставили камни точно по солнцу, умели делать искусственные зубы и трепанацию черепа и высчитать по звёздам не только маршрут, но когда будет затмение… Но это же не дикари… а те, что раньше жили, тоже многое умели, но мир забыл это. Мир постоянно забывает! Когда-нибудь и нас будут называть дикарями, с нашими инструментами, машинами и понятиями. Интересно, кончился ли снег? Или придётся ночевать здесь, добираться обратно семьдесят миль в такую погоду… надо сначала поймать „хаммер“ и пустить его впереди себя… или вообще купить „хаммер“! Хорошая идея! Безумная! Ради одного дня в году держать этого армейского монстра и обихаживать его!..».

– Роберт, – сказал он, – замечания?

– Ты как всегда безупречен! Я восхищаюсь тобой! Держишь форму.

– Спасибо, дружище! Сейчас бы чашку горячего кофе и сигарету! Не знаешь, полегчало на улице?

– Этим распоряжается Дженифер…

– Обещаю всем, что больше Рождества не испорчу!..

– Но ей ты вернул ощущение жизни… через два дня она начнёт медленно забывать ощущение боли… Спасибо, Дженифер…

– Мы все любовались вами! Спасибо, док!

– Хорошо, пойду расскажу мужу. Он наверняка сходит с ума – четыре часа тридцать две минуты! А я обещал ему сорок минут на всё про всё…

Дежурство закончилось. Пока Марк после душа и кофе добрался до гаража через подземный переход, было уже десять. Он выехал и остановился чуть в стороне… «Чёрт… сто миль по такой погоде… часа три, не меньше… кажется, мне опять „повезло“. Я вспоминаю об этом в такие дни. Мало госпиталей, что ли? Нет, мне надо в один из пятидесяти лучших!» Он сделал круг, по знаку на столбе, и снова, чертыхнувшись, въехал в гараж. «Куда теперь податься? Дебора наверняка уехала… а может, они сегодня закрылись?..» Он забыл выключить двигатель и тупо смотрел на приборную доску… «Вот, дали им все права… когда это было, чтобы женщина управляющей была?! – он покрутил в голове ещё несколько имён и решил никому не звонить. – Если и отменили, опять досыпать завалились и начнут канитель на два часа, что не убрано, что ещё не вставала, что… и эта Рэйчел, корова… кто её сегодня за язык тянул? Родила и радуйся, что кто-то на тебя позарился, и молчи, дура! Не тебе диагнозы ставить и пациентам высказывать… а теперь дрожит… если кто шепнёт, выгонят её, и финиш! Может, куда-нибудь кардиограммы делать устроится? Как она сюда попала?.. Меня, когда принимали, трясли, как…».

Вдруг мысли переключились, и пошла бегущая строка. «Этот менеджер – толстый кабан с одышкой: у него диафрагма подпёрта, когда сидит, и он всё время пытался инстинктивно подняться, нелепо разгибался, выпячивал живот, так что стол чуть трогался с места… что его вдруг взволновало моё образование? И рекомендации, и стаж – всё в порядке… нет, вот объясни ему: почему я не иду учиться дальше и не собираюсь ли я уйти сразу с хорошего места куда-то на более высокую зарплату? И никак он не мог поверить, что я на своё место пришёл, что не хочу я ещё шесть лет потратить на то, чтобы потом пытаться свой офис открыть! А деньги откуда? Значит, опять у кого-то на втором плане болтаться или возиться с такими рэйчелами! Дура… кто-нибудь стукнет или сама проговорится – будет жаловаться на судьбу! Эмма пожалуется Донато… вот как от неё избавиться? У этой Рэйчел кругом всё хорошо! И ребёнок за неё стеной, и контракт ещё на полгода, и жалоб не было – все же терпят, потому что – куда она одна с ребёнком… Дура! Это ж надо такое выдать: мол, чего ты с ней возишься – всё равно не вытянет, с таким-то диагнозом… Конечно, Эмма слышала, рядом же стояли! Хорошо, что я молчал! Это я потом ей сказал, когда она затрясла своим пузом жирным и заплакала. Лучше бы заткнулась раз и навсегда… и вот рядом с такой… конечно, потому и получается, что я фигаро… потому что не хочу я больше – мозги устали, а только делать вид… Тут я знаю, что помог, что в случае чего сам до врача справлюсь… все эти звонки, пейджеры. Тревожные браслеты, минута – и нет человека, а без этой минуты он потом, может, ещё лет десять протянет или все сорок… как молодые пошли косяком на тот свет… ужас, ужас… и вот такая Рэйчел! Да чего она привязалась ко мне, корова, эта! Нет… лучше я позвоню Деборе! Десять миль – не сто! Уж доберусь как-нибудь… доползу… хорошо, что машину наладил… как знал… ну, я всегда в начале декабря так её трясу! Дэн молодец, я ему верю… Вот он же тоже на своём месте! Такой головастый, а ни в какие инженеры и контору не лезет… своё дело, сам видит, как его работа проявляется… а что… я же по глазам уже понимаю, когда худо дело и пора доктора трясти… я ему же не говорю свой диагноз, как эта корова! На то он и доктор… пусть решает… а я-то сделаю… и точно совпадает когда, что он сказал… это же вот то самое, ради чего я тут… но они поверить не могут! Вот в чём беда – они все карьеру делают… только не тем способом, я уверен – бумагу зарабатывают! Резюме почитаешь – нобелевскую давай, а потом приходят опыт перенимать… не зря же после всего ещё два года в госпитале отслужи… а если руки не оттуда растут, а если чутья нет, вот он, гад, боров этот, и пытал меня… чёрт… зачем она на Рождество операцию назначила?.. хотя… что такое праздник для человека, который от боли на стену лезет и простыню грызёт… ладно… Дебора… поеду… опять нудить будет, что пора оформить отношения. Что это за жизнь – на два дома… а и правда, что меня не пускает… нет… не созрел ещё – не готов… а то потом разбегаться – нет… это не для меня…

Наверное, я в отца пошёл. Он тоже не женился долго. Уже я родился, а он всё тянул, тянул и… ушёл к другой женщине. Мама говорила, что сама виновата – она не могла понять его. Он когда из Вьетнама вернулся, ему все бенефиты предлагали: учиться можно было – выбирай, но отец не пошёл. Он вообще ничего не хотел – ничего не умел и не хотел. Потом рассказывал мне, что никак от шока отойти не мог, как выжигали лес, и поля, и деревни, он на аэродроме в обслуге был, а всё равно всё видел и никак понять не мог – за что их? Так и не понял, говорил, мне по хрену, коммунисты они, или буддисты, или католики: терпеть не мог, как вокруг все делали карьеру, просто потому, что все делали… всё равно какую. Из его ребят один Боб только рвался домой – так он в свою джаз-банду рвался ничего больше не хотел, а остальные – все кто куда, и все высчитывали: сколько лет потратить надо, чтобы потом жить прилично?! На принцессах же не женишься, они где-то далеко на западе, там эти длинные голые ноги и враки о сказке, которая вокруг… и в армии ни один не остался. Видно, не только там всё выжгли, но и душу в нас тоже. Пить начали, а он сказал себе: служить буду – только по-другому, людям. И пошёл в механики. Машины пошли со всего света, а он радовался, что опять надо новую учить – они все разные… и не женился долго. На жизнь хватало и на выпивку… он мечтал себе дом купить на колёсах и трак сильный, деньжат подкопить и поехать куда глаза глядят… главное, что сам по себе и ремонт на дороге сам, а дом пустой – кого хочешь подсадишь, а не понравится – выгонишь, на дороге мало ли кого встретишь… Видно, гены – это не просто болтовня: я ловлю себя, что на отца похож… я же когда подрос, встречался с ним часто… Чего это меня разобрало так? Вот ещё два блока – и её дом! Ничего себе драйвей замело!».

Он остановился напротив входа, не подъезжая, вылез из кабины и пошёл за лопатой. Она всегда стояла сзади у двери. Сейчас дверь не поддалась сама из-за тяжёлого снега. Он подцепил её снизу, и, пока поднимал, за шиворот насыпалось много снега. Марк чувствовал, как он тает и течёт ручейком вдоль позвоночника вниз до боксеров! Чистил он долго. Ему нравилось кидать снег в стороны всё выше и выше на сделанные им сугробы. Ветер сметал с лопаты холодную пыль, и она ударяла ему в лицо. Дебора появилась, когда он уже хрустел лопатой по ступенькам. В халатике, запахнутом руками на полпути от талии к грудям, которые от этого ещё больше выступали.

– Ты спятил? Я уже целый час жду, не одеваюсь. Всё смотрю в окно, когда же ты закончишь? – она говорила это напряжённо, с нотками злости и досады.

– Куда торопиться? – откликнулся Марк и оперся о лопату, лицо его оказалось чуть ниже её талии, и она с верхней ступеньки смотрела ему прямо в глаза.

– Ах так?!

– Не кипи, – успокоил её Марк, – всё успеем! Всё равно никуда не поедешь в такую метель.

Он знал, что она терпеть не может такую погоду, и шагнул в дом вслед за ней.

– Не мог двадцать баксов заплатить? Пожалел? Или не хотел побыть со мной? Тогда чего притащился? – ворчала Дебора и ёжилась. – Лезь в душ. Я сварю кофе.

Вот это ему нравилось: слова знакомые, таким приказным необидным голосом и не надо думать. Душ, кофе, потом она будет его ублажать, обцеловывать и ворчать, что потеряла целый час из-за его глупости… «или жадности» – вдруг приподнималась она на локте и смотрела ему в глаза так близко, что ресницы касались его носа.

– У-у-у-у-у! – и она грозила ему маленьким кулачком.

– Погоди, – он за плечи отодвинул её от себя. – Ты знаешь, Нордстрём сегодня на три часа опоздал. Думали, уже не приедет… бедная пациентка готовая лежала. Эти невротики приехали, проводами её всю опутали, приборов наставили… думали, не приедет! Такое Рождество получилось…

– Да, мать звонила, сказала, что брат сможет прилететь только завтра и она всё перенесла… ничего… мы вдвоём справим! Правда? Ты никуда не смоешься?

– Куда? Как? Я в двойном плену! В снежном и нежном, – отшутился он. Она знала его привычку – вдруг вскочить и исчезнуть…

Комнату залили сумерки. Снег или ослабел, или покрывал свои же сугробы, которые глушили звуки, тишина уплотнялась под тяжестью, наваленной на окрестный мир, под ней еле шевелилась усталость и сливалась с этой тяжестью, а в самом низу был он, маленький человек, лежавший на кровати, обласканный, обцелованный любящей его женщиной, и он, как только расслабился, тут же улетел обратно в госпиталь, буран и дорогу.

Сон был таким глубоким, какой бывает после лыжной дальней прогулки, когда с мороза вваливаешься в жаркую комнату, где топится печка, дверца её открыта, на плите неспешно и независимо посапывает чайник, и после одного выпитого стакана заваренного на домашних травах чая тебя неудержимо валит на старенький диван, и ты улетаешь неведомо куда и, кажется, навсегда покидаешь этот белый свет. Было ощущение, что кто-то доведённый до отчаяния вымещал свою досаду на окружающем мире. Снежинки налетали друг на друга и склеивались, как склеиваются два стосковавшихся в разлуке тела. Заструги на глазах росли, позёмка, наткнувшись на них, подлетала вверх, завихряясь, её сбивал очередной заряд снега, и всё повторялось. Можно было смотреть, потеряв счёт времени, на этот организованный снежный хаос, как смотришь на огонь костра, это был белый холодный, обжигающий огонь бурана. Во всём здесь была бесконечность: в количестве снежинок, холода, времени, пространства – всё было здесь неограниченно, и ты сам, окружённый этой бесконечной стихией, становился её частицей, бездумной и безвольной, – буран поглощал тебя, выбеливал и сметал все мысли, оставался лишь застывший бессмысленный взгляд. Всё становилось расплывчатым, безразмерным, единственным, приятным, желанным, усыпляющим, уносящим в бесконечность и в вечность… Буран. Пропадало желание что-то изменить, спрятаться от него, спастись, он втягивал в себя всё, ещё имевшее очертания, то есть свою индивидуальность и волю – единый цвет, единый звук, единое движение, хаотичное, бессмысленное и этим всеобъемлюще организованное и всесильное. Буран. Ровный рокот двигателя, жара в кабине до тех пор, пока не закончится горючее, белый звук заменит механический, наступит час блаженства и покоя. Буран. Сантиметры снега уже сменились футами, ярдами, вообще неизмеряемы и неосязаемы – белый мир не нуждается ни в каких цифрах, звуках и чувствах… это Буран – ненасытное чудовище вселенной.

Во сне глухой стук пробудил его. Все стёкла были закрашены бело-матовым цветом слоя льда, намертво пристывшего к ним, намертво остывший двигатель, намертво наполнившая сугроб тишина, машина, намертво погребённая под его двухметровым слоем, и невнятные обрывки слов откуда-то из поднебесья в подсугробье.

Лопата уже скребла по бокам джипа, по дверям, стёклам, крыше, стучала по капоту и задней двери то глухо и плоско, то точечно и ударно, будто били по зубам. Он медленно открывал глаза, медленно проворачивал мысли и медленно переводил взгляд, рефлекторно хотел вздохнуть, но воздуха не было, щиток приборов не светился, ноги не двигались, пальцы рук дотянулись до ворота свитера и рванули его вниз, потом вдруг накинулась лихорадка. Его стало трясти, он дотянулся до зажигания – ключ был в рабочем положении, но никакого проблеска на щитке… он задыхался и вдруг стал понимать это, откинулся на бок на сиденье, упёрся ногами в стекло двери и потом, оттянув их немного, ударил подошвами стекло – ничего не произошло – снег снаружи плотно держал удар. Он хотел крикнуть, но не было воздуха. Он хлынул неожиданно сзади после удара чем-то очень тяжёлым в стекло. Марк потерял сознание от хлынувшего в его лёгкие кислорода и очнулся, уже когда его волокли за плечи по откинутым спинкам сидений назад в белую вечность. Знакомый дом был в двадцати шагах, весь облепленный, белый, застывший и безжизненный… но это только так казалось… внутри горел свет, прорезанный в белом слое ход высотой выше крыши автомобиля вёл к двери и по нему два незнакомых парня, держа его за ноги и за плечи, несли в том же положении, как вызволили из машины.

– Счастлив твой бог, – сказал тот, невидимый, что был в головах, – хорошо, что Дебора увидела застрявшую у её дома машину и позвонила…

– А то тебя можно было бы вполне уже сохранить для вечности! – откликнулся тот, что был в ногах. – Давай поставим его и будем держать с боков… кажется, он ничего, не подморозился…

– Вроде, – согласился первый. – Эй, ты уже можешь соображать что-нибудь или мозги ещё в холодильнике?

– Парни, откуда вы? – Марк пытался стоять на ногах и старался ухватить кого-нибудь из них двоих за рукав, чтобы не упасть.

– Я ж говорю, счастлив твой бог, что мы уже собирались идти на расчистку – это хороший заработок! И Дебора позвонила!

– Мы ей всегда убираем драйвей по-соседски… но она хорошо платит…