Господа Головлевы

– Ограбил… мужика?..

– Кто? я-то! Нет, мой друг, я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал – ну и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, – и бог с ним! А скажет, что травить не дозволяется, – нечего делать! штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!

– Иуда! предатель! мать по миру пустил!

– И опять-таки скажу: хочешь сердись, хочешь не сердись, а не дело ты говоришь! И если б я не был христианин, я бы тоже… попретендовать за это на тебя мог!

– Пустил, пустил, пустил… мать по миру!

– Ну, перестань же, перестань! Вот я богу помолюсь: может быть, ты и попокойнее будешь…

Как ни сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие было до такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.

– А ведь я, брат, об деле с тобой поговорить приехал, – сказал он, усаживаясь в кресло, – ты меня вот бранишь, а я об душе твоей думаю. Скажи, пожалуйста, когда ты в последний раз утешение принял?

– Господи! да что ж это… уведите его! Улитка! Агашка! кто тут есть? – стонал больной.

– Ну, ну, ну! успокойся, голубчик! знаю, что ты об этом говорить не любишь! Да, брат, всегда ты дурным христианином был и теперь таким же остаешься. А не худо бы, ах, как бы не худо в такую минуту об душе-то подумать! Ведь душа-то наша… ах, как с ней осторожно обращаться нужно, мой друг! Церковь-то что нам предписывает? Приносите, говорит, моления, благодарения… А еще: христианския кончины живота нашего безболезненны, непостыдны, мирны – вот что, мой друг! Послать бы тебе теперь за батюшкой, да искренно, с раскаяньем… Ну-ну! не буду! не буду! А право бы, так…

Павел Владимирыч лежал весь багровый и чуть не задыхался. Если б он мог в эту минуту разбить себе голову, он несомненно сделал бы это.

– Вот и насчет имения – может быть. ты уж и распорядился? – продолжал Иудушка. – Хорошенькое, очень хорошенькое именьице у тебя – нечего сказать. Земля даже лучше, чем в Головлеве: с песочком суглиночек-то! Ну, и капитал у тебя… я ведь, брат, ничего не знаю. Знаю только, что ты крестьян на выкуп отдал, а что и как – никогда я этим не интересовался. Вот и сегодня; еду к тебе и говорю про себя: должно быть, у брата Павла капитал есть! а впрочем, думаю, если и есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение сделал!

Больной отвернулся и тяжело вздыхал.

– Не сделал? ну, и тем лучше, мой друг! По закону – оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я вот на что уж хил – одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!

Это было ужасно. Павлу Владимирычу почудилось, что он заживо уложен в гроб, что он лежит словно скованный, в летаргическом сне, не может ни одним членом пошевельнуть и выслушивает, как кровопивец ругается над телом его.

– Уйди… ради Христа… уйди! – начал он наконец молить своего мучителя.

– Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить. Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений – и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только богу помолюсь!

Он встал, сложил ладони и наскоро пошептал:

– Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько – может, и даст бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим – может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки – так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя – спи себе да почивай! Хрр… хрр… – шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.

– Кровопивец! – раздалось ему вслед таким пронзительным криком, что даже он почувствовал, что его словно обожгло.

***

Покуда Порфирий Владимирыч растабарывает на антресолях, внизу бабушка Арина Петровна собрала вокруг себя молодежь (не без цели что-нибудь выведать) и беседует с нею.

– Ну, ты как? – обращается она к старшему внучку, Петеньке.

– Ничего, бабушка, вот на будущий год в офицеры выйду.

– Выйдешь ли? который уж ты год обещаешь! Экзамены, что ли, у вас трудные – бог тебя знает!

– Он, бабушка, на последних экзаменах из «Начатков» срезался. Батюшка спрашивает: что есть бог? он: бог есть дух… и есть дух… и святому духу…

– Ах, бедный ты, бедный! как же это ты так? Вот они, сироты – и то, чай, знают!

– Еще бы! бог есть дух, невидимый… – спешит блеснуть своими познаниями Аннинька.

– Его же никто же не виде нигде же, – перебивает Любинька.

– Всеведущий, всеблагий, всемогущий, вездесущий, – продолжает Аннинька.

– Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? аще взыду на небо – тамо еси, аще сниду во ад – тамо еси…

– Вот и ты бы так отвечал, – с эполетами теперь был бы. А ты, Володя, что с собой думаешь?

Володя багровеет и молчит.

– Тоже, видно: «и святому духу»! Ах, детки, детки! На вид какие вы шустрые, а никак науку преодолеть не можете. И добро бы отец у вас баловник был… что, как он теперь с вами?

– Все то же, бабушка.

– Колотит? А я ведь слыхала, что он перестал драться-то?

– Меньше, а все-таки… А главное, надоедает уж очень.

– Этого я что-то уж и не понимаю. Как это отец надоедать может?

– Очень, бабушка, надоедает. Ни уйти без спросу нельзя, ни взять что-нибудь… совсем подлость!

– А вы бы спрашивались! язык-то, чай, не отвалится!

– Нет уж. С ним только заговори, он потом и не отвяжется. Постой да погоди, потихоньку да полегоньку… уж очень, бабушка, скучно он разговаривает!

– Он, бабушка, за нами у дверей подслушивает. Только на днях его Петенька и накрыл…

– Ах, вы проказники! Что ж он?

– Ничего. Я ему говорю: это не дело, папенька, у дверей подслушивать; пожалуй, недолго и нос вам расквасить! А он: ну-ну! ничего, ничего! я, брат, яко тать в нощи!

– Он, бабушка, на днях яблоко в саду поднял да к себе в шкапик и положил, а я взял да и съел. Так он потом искал его, искал, всех людей к допросу требовал…

– Что это! скуп, что ли, он очень сделался?

– Нет, и не скуп, а так как-то… пустяками все занимается. Бумажки прячет, паданцев ищет…

– Он всякое утро проскомидию у себя в кабинете служит, а потом нам по кусочку просвиры дает… черствой-пречерствой! Только мы однажды с ним штуку сделали: подсмотрели, где у него просвиры лежат, надрезали в просвире дно, вынули мякиш да чухонского масла и положили!..

– Однако ж, вы тоже… головорезы!

– Нет, вы представьте на другой день его удивленье! Просвира, да еще с маслом!