Благонамеренные речи

– Впрочем, я уж не раз замечал, что как-то плохо расчеты-то эти удаются. Вот еще недавно в Москве с князем Зубровым случай был…

– Какой это князь Зубров? что-то не слыхал такой фамилии!

– Литовская-с. Их предок, князь Зубр, в Литве был – еще в Беловежской пуще имение у них… Потом они воссоединились, и из Зубров сделались Зубровыми, настоящими русскими. Только разорились они нынче, так что и Беловежскую-то пущу у них в казну отобрали… Ну-с, так вот этот самый князь Андрей Зубров… Была в Москве одна барыня: сначала она в арфистках по трактирам пела, потом она на воздержанье попала… Как баба, однако ж, неглупая, скопила капиталец и открыла нумера…

– Позвольте! это не та ли, что в гостинице «Неаполь» нумера снимает! Варвара Ивановна!

– Ну, так-так-так! Она самая!

– И как до сих пор сохранилась!

– Ничего, в телах барыня. Только как открыла она нумера, князь Зубров – в ту пору он студентом был – и стал, знаете, около нее похаживать. То в коридоре встретится – помычит, то в контору придет – лбом в нее уставится. Видит Варвара Ивановна, что дело подходящее: князь, молодой человек, статьи хорошие, образованный… стала его приголубливать. Только все, знаете, пустячками: рюмку водки из собственных рук поднесет, бутербродцем попотчует. Словом сказать, всякую аттенцию оказывает, а настоящего дела не открывает. Задумался мой князек: "В настоящем – ничего, в будущем – еще того меньше. Женюсь!" Разумеется, главный расчет – деньги; "женюсь, говорит, и буду с деньгами отдыхать!" Что ж – и женился-с! Только что бы вы думали? – отвела она ему нумер… ну, разумеется, обед там, чай, ужин, а денег – ни-ни! И таким манером идет у них и посейчас! Ни его ни к кому, ни к нему никого! А себе, между прочим, независимо от сего, орденского драгуна завела! Так вот они каковы эти расчеты-то бывают!

– Уж очень, должно быть, прост ваш князек?

– Прост-то прост. Представьте себе, украдется как-нибудь тайком в общую залу, да и рассказывает, как его Бобоша обделала! И так его многие за эти рассказы полюбили, что даже потчуют. Кто пива бутылку спросит, кто графинчик, а кто и шампанского. Ну, а ей это на руку: пускай, мол, болтают, лишь бы вина больше пили! Я даже подозреваю, не с ее ли ведома он и вылазки-то в общую залу делает.

– Да, с этими барынями… ой-ой, нужно ухо востро держать!

– Вот кабы векселя… это так! Тогда, по крайней мере, в узде ее держать можно. Обмундштучил, знаете… пляши! Вот у меня соседка, Кучерявина, есть, так она все мужа водкой поила да векселя с, него брала. Набрала, сколько ей нужно было, да и выгнала из имения!

– Господа! сделайте ваше одолжение! мы в карты играем! Держу семь в бубнах.

– Позвольте-с! двадцать две копейки выиграл – и за карты должен платить! где же тут справедливость! – протестует за другим столом педагог.

Начинается спор: следует или не следует. Я убеждаюсь, что спать мне не суждено, и отправляюсь вверх, на палубу.

Восьмого половина; солнце уже низко; ветер крепчает; колеса парохода мерно рассекают мутные волны реки; раздается троекратный неистовый свист, возвещающий близость пристани. Виднеется серенький городишко, у которого пароход должен, по положению, иметь получасовую остановку. Пассажиры третьего класса как-то безнадежно слоняются по палубе, и между ними, накинув на плеча плед и заложив руки в карманы пальто, крупными шагами расхаживает адвокат.

– Вы в Петербург? – спрашивает он, подходя ко мне.

– Да, в Петербург.

– Я тоже. Черт знает, как этот проклятый пароход тихо двигается! Просто не знаешь, как время убить! А завтра еще в Т. полсуток поезда дожидаться нужно.

– Вы бы в карты… в каюте играют уж…

– Ну их. Я и то раскаиваюсь, что давеча погорячился. Пожалуй, еще на шпиона наткнешься.

– Ну вот! если б на все пароходы шпионов посылать, так тут никакого бюджета бы не хватило!

– Нет, батенька, вы не знаете. У нас тем-то и скверно, что добровольных, бесплатных шпионов не оберешься! А скажите, я давеча не проврался?

– Ничего, кажется, все как следует. А закончили даже отлично.

– Это насчет краеугольных камней-то? А что, разве вы не согласны?

– Помилуйте! что вы! да я на том стою! В "нашей уважаемой газете" я только об этом и пишу!

– Да? так вы тоже писатель?

– Еще бы. Вот эти статьи, в которых говорится: "с одной стороны, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться" – это всё мои!

– Так позвольте мне рекомендовать себя: мы борцы одного и того же лагеря. Если вы читали статьи под названием: "Еженедельные плевки в пустопорожнее место" – то это были мои статьи!

Мы обнялись. Быть может, в другом месте мы не сделали бы этого, но здесь, в виду этого поганого городишки, в среде этих людей, считающих лакомством вяленую воблу, мы, забыв всякий стыд, чувствовали себя далеко не шуточными деятелями русской земли. Хотя мы оба путешествовали по делам, от которых зависел только наш личный интерес, но в то же время нас ни на минуту не покидала мысль, что, кроме личных интересов, у нашей жизни есть еще высшая цель, известная под названием "украшения столбцов". Он мечтал о том, как бы новым «плевком» окончательно загадить пустопорожнее место, я же, с своей стороны, обдумывал обременительнейший ряд статей, из которых каждая начиналась бы словами: "с одной стороны, нужно признаться" и оканчивалась бы словами: "об этом мы поговорим в другой раз"…

В отличнейшем расположении духа мы воротились в каюту. На одном столе игра еще продолжалась; кончившие игру сидели тут же и наблюдали.

– Вы в Т. едете? – спросил педагог у одного из депутатов.

– Мы туда все четверо по одному и тому же делу.

– К господину губернатору?

– Да, депутацией от уезда. Негодяй один у нас завелся. Собственности не признает, над семейством издевается… так мы его пробрать хотим!

– И проберем-с.

– Молодой человек?

– Как вам сказать… он у нас мировым судьей служит. Да он здесь, с нами же едет, только во втором классе. Почуяла кошка, чье мясо съела, – предупредить грозу хочет! Да н'ишто ему: спеши! поспешай! мы свое дело сделаем!

– Пропаганда, стало быть, с его стороны была?

– И пропаганда, и всё – мы уж расскажем! Мы всё, как на картине, изобразим! Вот как придется ему холодные-то климанты посетить, кровь-то у него и поостынет!

Говоря это, депутат взял взятку и с таким судорожным движением щелкнул ею по столу, что даже изогнул карты.

– Ну, что! я вам говорил! – шепотом заметил мне адвокат, – каков народец! Кому-нибудь судья-то отказал, дело решил не в пользу – сейчас и донос! Поверьте мне, батенька…

Но я уже не слушал: я как-то безучастно осматривался кругом. В глазах у меня мелькали огни расставленных на столах свечей, застилаемые густым облаком дыма; в ушах раздавались слова: «пас», "проберем", "не признает собственности, семейства"… И в то же время в голове как-то назойливее обыкновенного стучала излюбленная фраза: "с одной стороны, должно сознаться, хотя, с другой стороны, – нельзя не признаться"…

* * *

На другой день, с почтовым поездом, я возвращался в Петербург. Дорогой я опять слышал «благонамеренные речи» и мчался дальше и дальше, с твердою надеждой, что и впредь, где бы я ни был, куда бы ни кинула меня судьба, всегда и везде будут преследовать меня благонамеренные речи…

ПО ЧАСТИ ЖЕНСКОГО ВОПРОСА

Я возвращался с вечера, на котором был свидетелем споров о так называемом женском вопросе. Говоря по совести, это были, впрочем, не споры, а скорее обрывки всевозможных предположений, пожеланий и устремлений, откуда-то внезапно появлявшихся и куда-то столь же внезапно исчезавших. Говорили все вдруг, говорили громко, стараясь перекричать друг друга. В сознании не сохранилось ни одного ясно формулированного вывода, но, взамен того, перед глазами так и мелькали живые образы спорящих. Вот кто-то вскакивает и кричит криком, захлебывается, жестикулирует, а рядом, как бы соревнуя, вскакивают двое других и тоже начинают захлебываться и жестикулировать. Вот четыре спорящие фигуры заняли середину комнаты и одновременно пропекают друг друга на перекрестном огне восклицаний, а в углу безнадежно выкрикивает некто пятый, которого осаждают еще трое ораторов и, буквально, не дают сказать слова. Все глаза горят, все руки в движении, все голоса надорваны и тянут какую-то недостижимо высокую ноту; во всех горлах пересохло. Среди моря гула слух поражают фразы, скорее, имеющие вид междометий, нежели фраз.

– Хоть бы позволили в Медико-хирургическую академию поступать! – восклицают одни.

– Хоть бы позволили университетские курсы слушать! – отзываются другие.

– Не доказали ли телеграфистки? – убеждают третьи.

– Наконец, кассирши на железных дорогах, наборщицы в типографиях, сиделицы в магазинах – все это не доказывает ли? – допрашивают четвертые.