Седьмая версия

Он помолчал и добавил:

– Ко всему…

Кавээн, у которого воображение работало со скрипом, спросил осторожно:

– Что там у них, Абрамыч?

Тот посмотрел на Кавээна прямо и жестко и ответил, хорошо представляя, что стоит за этим ответом, потому что был опытным спасателем и слов на ветер просто так никогда не бросал:

– Мясорубка…

У майора Воротникова с воображением все было в порядке… Оно всегда отличалось сдержанностью. И если уж он произнес такое слово…

…Спасателя никогда не интересует, где он будет спать, есть, словом, отдыхать… Все его мысли направлены только к месту катастрофы, на тот объект, где ему предстоит работать. Если вам встретится спасатель, который прежде всего будет интересоваться, как организовано питание, поставлены ли палатки для отдыха после смены, можете быть уверены, что долго он в спасателях не продержится. Или сбежит, или погибнет, в самый напряженный момент пожалев свое тело вместо того, чтобы сконцентрироваться и заставить его принять трех-, пяти-, десятикратную нагрузку…

Когда колеса самолета коснулись посадочной полосы, мы вчетвером уже стояли у выходной двери, нарушая все правила безопасности полетов. Едва самолет замер, бортпроводница открыла нам входной люк и помогла спрыгнуть на бетон, не дожидаясь, когда подадут трап. Машина МЧС уже ждала нас рядом с самолетом. В спасательных работах счет идет на секунды, люди, которые нуждаются в нашей помощи, могут не выдержать и умереть, не дождавшись нас. Поэтому мы экономим эти секунды как только можем… Каждое мгновение может потом обернуться чьей-то жизнью.

Машина – яркий красно-синий «рафик» – мчалась по ночному Булгакову, не снижая скорости, которая была никак не меньше ста двадцати километров в час. Дорожная милиция организовала для нас зеленый коридор, и мы пролетели по пустому ночному городу минут за пять от аэропорта до Центральной набережной, которая начиналась под самым мостом. Мы выскочили из «рафика» и побежали к воде. Мотор катера взревел, как только нога бежавшего последним Игорька коснулась его палубы.

– Где? – стараясь перекричать рев мотора, спросил Григорий Абрамович голого по пояс матроса, стоявшего у руля…

Матрос не ответил.

Наш начальник и сам, наверное, понял, что его вопрос прозвучал довольно глупо, потому что и так невозможно было ошибиться с определением места катастрофы – ближе к левому берегу Волга около моста была ярко освещена. Издалека видно было, как уродливо торчат концы рельсов с обеих сторон моста над обрушившимся пролетом. На мосту и с той и с другой стороны натыканы были прожектора, отчего застрявший между опорами теплоход с наполовину смятой надстройкой выглядел нереально и зловеще… На мосту, на скопившихся вокруг катерах копошились фигурки людей… Волга около места катастрофы была просто забита маломерными судами – в основном «казанками» и «прогрессами».

– Откуда их столько? – крикнула я матросу, указывая на лодки.

– Рыбаки! – ответил тот. – Какой-то праздник рыболова вчера был. А после разрешили у моста ночной лов до утра без ограничений… Они, кстати, десятки людей спасли, когда те из поезда начали выныривать…

Не снижая скорости, наш катер описал дугу, обходя суденышки, и, заглушив мотор, начал плавно подходить к борту теплохода… Метров двадцать пять вокруг него было свободное пространство на воде – ни одной лодки.

– Ух! Я бы эту сволочь!.. – Матрос, стоящий у руля, сжал правую руку в кулак и недвусмысленно потряс ею перед собой.

Мы даже и спрашивать не стали. Ясно было, что он говорит о капитане…

– Ты чего такой чумазый, друг? – спросил его Кавээн, и я действительно заметила, что плечи его покрыты темными мазутными пятнами.

– Нырнул пару раз, – ответил матрос и смачно выругался матом в адрес все того же злосчастного капитана теплохода…

Корма надвинулась вплотную над нами, и я увидела крупные синие буквы, опоясывающие по дуге кормовой бортик теплохода…

– «Сергей Есенин», – прочитала я.

Прямо над буквой «Е» был закреплен веревочный трап. Мы поняли, что прибыли. Пора высаживаться. Первым полез на теплоход Кавээн, я была третьей, последним, как всегда, Игорек. Первым и последним в нашей группе всегда идут более опытные и выносливые – в любой ситуации. Мы с Григорием Абрамовичем по этим параметрам всегда делим два последних места…

Я не успела еще забраться во вихляющемуся под ногами веревочному трапу, нижний конец которого натягивал Игорек, когда где-то сверху, у меня над головой, раздался весьма строгий, если не сказать суровый, голос. Неприятный голос, сразу слышно было, что принадлежит он человеку, облеченному властью.

– Кто?

– Тарасов. ФГС-1, – ответил наш майор, привычным жестом протирая платком свою лысину…

«ФГС – это значит федеральная группа спасателей, – вспомнила я, перелезая через леер, натянутый над кормовым бортиком. – А единица – это код нашего допуска. Он у нас высокий, мы можем работать практически везде, кроме космодромов и пусковых шахт стратегических ракет. Там нужно иметь нулевой допуск. А на такой аварии, как здесь, достаточно было бы и тройки…»

– Документы! – сурово потребовал тот же голос, и у меня возникло ощущение, что нас почему-то арестовали и допрашивают.

Теперь я рассмотрела человека, который выражался столь односложно. Он был высокого роста, очень худой, с острым носом и впалыми щеками. Взгляд у него настороженно скользил по нашим лицам, и мне показалось, что я уловила нечто вроде усмешки, когда он на секунду задержался на мне… Слишком долго, пожалуй, задержался…

«Высокомерие к женщинам – верный признак обостренного чувства сексуальной неудовлетворенности, – машинально отметила я про себя. – Синдром Паниковского – „меня девушки не любят“… Следствие – повышенная агрессивность к представителям своего пола, в которых подозреваются более удачливые сексуальные конкуренты…»

Григорий Абрамович протянул ему наши бумаги, тот взглянул в них мельком и, удостоверившись, что в них все в порядке, вернул нашему майору.

– А это тоже – спасатель? – спросил он у нашего Грэга, вложив в последнее слово откровенную иронию, даже издевку.

– Экстремальный психолог второй категории капитан МЧС Ольга Николаева, – опередила я ответ своего командира, а то начнет сейчас мямлить.

– А вы, собственно, – кто? – сообразил наш начальник, что отчитываемся мы перед каким-то неизвестным нам человеком…

– Полковник Краевский. Федеральная служба безопасности, – подчеркнуто внушительно произнес человек и посмотрел на нас свысока…

Пожалуй, даже слишком внушительно для нормального социального самоощущения. Такой взгляд скорее характерен для личностей, неудовлетворенных своим положением. Высокомерие, если уж оно взято на вооружение, становится универсальным способом психологической защиты…

– Тьфу, черт! – Кавээн сплюнул ему под ноги. – А я смотрю – чего такой худой-то, мать твою? Иссох, наверное, без опасности-то? Пошли, мужики, работать надо, а не лясы точить…

«Мужиков» я прощаю только Кавээну, скажи такое Игорек, ему не поздоровилось бы… Но Игорек себе такого и не позволил бы, он-то как раз меня как женщину воспринимает. У него совсем другие проблемы. Ему его место в жизни не нравится… Но для высокомерия он слишком открыт. Его психологическому типу больше подходит обида… Вот он на нас, капитанов с майорами, и обижается…

Кавээн двинулся вдоль бортика, мы – за ним, огибая рваное железо и внимательно глядя под ноги – такие места всегда чреваты «сюрпризами». Не заметишь, как окажешься где-нибудь в трюме, заполненном водой… А если еще упасть на груду искореженного металла… Можно считать, что твоя карьера на этом закончится. Впереди у тебя будет светить только пенсия по инвалидности. Это в лучшем случае. В худшем – на этом завершатся и твои жизненные заботы.

Впереди меня наш осторожный Григорий Абрамович что-то вполголоса выговаривал в спину Кавээну. Его слов я не расслышала, но ответил ему Кавээн громко, не скрываясь и не деликатничая:

– Да пошли они, козлы… Я ФСБ не подчиняюсь…

Абрамыч опять что-то забубнил.

На судне уже работала группа спасателей, человек десять. Впрочем, судном останки теплохода можно было называть с большой натяжкой. Скорее оно напоминало гигантское корыто, в которое навалили груду покореженного металла. Мы лишь по инерции продолжали называть его «теплоходом». Теперь это был плавучий гроб, общая могила для… Вот это-то мы и должны установить – количество погибших, а самое главное – разыскать и вытащить из обломков тех, кто еще жив, кому можно еще помочь…

Бывший теплоход стоял наискось между двумя опорами моста, не касаясь ни одной из них бортами и уткнувшись носом в лежащий под водой пролет моста. Только бурлящая на поверхности вода указывала на то, что под водой лежит огромное металлическое сооружение. Еще дальше, вниз по течению, стояли несколько катеров, с которых под воду спускались водолазы. Под катерами, как я поняла, на дне лежали вагоны, свалившиеся с моста в момент удара. Мы, кстати, так и не знали пока, сколько вагонов упало с моста в момент катастрофы. Вагоны не входили в наше поле деятельности, ими занимались другие группы.

Мы сразу сориентировались и определили свой участок работы. Другие группы работали в груде металла с носовой стороны, нам, по плану, разработанному уже госкомиссией, нужно было подойти к месту наиболее сильных повреждений со стороны кормы…

«Сергей Есенин» был еще недавно четырехпалубным теплоходом класса «река – море», то есть мог совершать плавания как по рекам, так и по внутренним морям, по Каспию, например, Балтике или Средиземноморью. Океанская волна для него была бы высоковата, но для балтийских переходов «Есенин» был в самый раз. Построен он был лет двадцать назад в той части Германии, которая тогда называлась ГДР, и пришел на Волгу через Беломорско-Балтийский канал. Это был внушительный для волжских берегов красавец, высокий, с косыми приземистыми трубами, с плавными обводами и гордо, высоко задранным над волжской водой носом. Мне показалось на миг, что я вспомнила его стоящим у тарасовского речного вокзала… Впрочем, теплоходов такого типа на средней Волге не меньше десятка.

В том, что от него осталось, трудно было узнать прежнего «Есенина». Это было уже не судно, а металлолом, начиненный мертвыми телами. Мостом срезало у него полностью верхнюю палубу и почти полностью – третью. Вторая и даже первая в носовой части оказались смятыми и сдвинутыми к центру бесформенной грудой. На корме две нижние палубы уцелели, и даже самая ближняя к корме часть третьей палубы оказалась нетронутой. Относительно нетронутой. По крайней мере, там осталось несколько внутренних помещений, в которых можно было уцелеть, потому что переборки не были прижаты друг к другу вплотную, как в носовой части, и между ними вполне могло поместиться тело человека.

Из кормовых кают пассажиров уже вывели и переправили на берег. Им повезло больше других. Они «отделались» только психологическим потрясением, когда среди ночи, проснувшись от страшного скрежета, выскакивали на палубу и видели, как на их глазах передняя часть надстройки сминается в гармошку. Они знали, что там – люди… Нам следовало попытаться помочь тем, кто выскочить не успел. Если им еще можно было помочь.

Тот, кто впервые попадает на спасательные работы, особенно волонтеры из полка ГО, всегда совершает одну самую распространенную ошибку. Едва увидев, например, торчащую из завала руку или ногу, он «упирается» в нее, как баран, и не может от нее отвлечься, пока не освободит человека, чья конечность попалась ему на глаза. Как правило, это уже труп. Но на операцию по его извлечению из завала потрачено драгоценное время. Опытный спасатель, увидев ту же руку, попытается прежде всего установить, жив ли еще человек. Если у него нет сомнений, что человек мертв, он оставляет его и идет дальше – искать живых. До тех, кто мертв, дойдет очередь позже…

Я сразу поняла специфику работы на теплоходе. Самая большая сложность заключалась в том, что это было слишком «гулкое» сооружение. Стук металла об обшивку разносился по всему корпусу, и определить, где именно находится источник звука, было очень трудно. Шум моторов катеров и лодок, скопившихся вокруг судна в ожидании раненых, крики спасателей и речников, далеко разносящиеся по воде, плеск волжской воды по обшивке создавали звуковой фон, сквозь который очень сложно было уловить стон раненого или крик с просьбой о помощи.