«The Coliseum» (Колизей). Часть 1

Но зал жил другим:

– И все-таки случается, очень редко, человек понимает, что цель была ложной – маскировка тяжелых недугов души. Начитанностью-то. И останавливается. Или останавливают, как угодно. Что душа поражена у каждого. А недугов много. От очевидных – склонности к алкоголю, краже, обману… к тем же плотским утехам… до скрытых – зависти, старанию выглядеть эрудитом… знатоком, я повторюсь. Как этот… твой знакомый… Даже бравируют… Вон, книжонка вышла: «Как прослыть интеллектуалом». Заметь, цель – прослыть, а не стать. Изобретен новый тип хороших манер. Подмена. Суррогат. Эрзац. Так вот, если человека озаряет, что это болезнь – останавливается.

– Какой знакомый?

– Я к тому, – неожиданно заметил он, – о чем бы мужчина ни говорил с женщиной – он говорит с ней о постели!

– Это к чему?

– А к тому… – отец поколебался. – Если женщина не чувствует дискомфорт от прошлой жизни вне брака – это признак ее профнепригодности. Как матери, жены и хранительницы очага.

– А я чувствую, папа.

– Я не о тебе.

– А я все равно чувствую, – упрямо возразила дочь. – А вообще, это тоже – к стараниям выглядеть эрудитом? – она стояла уже в дверях.

– К ним… уж прости…

Борис Семенович замолчал, мысленно ругая себя за несдержанность, и обдумывая, как в этой ситуации выразить, понятнее определить свою первую мысль. Он прошелся еще раз и, хрустнув недовольно пальцами, произнес:

– И тогда, если останавливают, как ни странно, случается беда – человек видит, что все стремятся на бал пылающих. Всю жизнь.

– Что-то новое, папа. – Елена решила простить.

– Есть, есть такой бал.

– То есть, роскошная шляпа приближала и тебя?

– Несомненно.

– И что же делают, «прозревшие»? И причем здесь беда?

– Ужасаются тому, насколько они мерзки перед Тем, кто вручил им жизнь. И сказал для чего и как нужно прожить ее… как умереть не в позоре… и продолжить путь. Он за возможность сообщить такое – умер, был распят. Вот если сознание ничтожности своей посетило хоть раз человека, оно и спасает его. Прощает всё. А беда, оттого что видит других слепыми. Общечеловеческий подход именно в этом.

– Договорились… ничтожность спасает, – Лена ступила в зал и покачала головой, но тут же вспомнила, что хотела прекратить разговор.

– Значит, всё-таки… рано… Н-да… что ж, не самое худшее в жизни, – заключил мужчина, чем и удивил дочь, которая устало опустилась в кресло.

Но в жизни более важные вещи, слова и поступки бывают обманчивы, что и случилось сейчас.

Борис Семенович молчал недолго:

– А к чему сошлись мы в этот край, от Балтики до океана… забыли.

– Ради того же подхода, помню.

– Так то и есть «общечеловечность» русского, о которой говорил Достоевский в «пушкинской» речи!

– Душа нараспашку, папа? – стараясь говорить мягче, заметила дочь.

– Да, именно нараспашку! Только мы такие! Нараспашку перед всем миром, перед любой нацией. Потому и немцы учились в наших академиях, еще в сорок первом. Потому и деньги раздаем по всему миру – они для нас ничто! Здесь не только просчет! Здесь черта, «русскость»! Вера! Рвение, и желание… помочь и разделить! И всегда – до конца, до потемнения разума! Наша рука всегда была протянута с радостью, а у других – за деньгами! Вот какая вера оболгана! Какой человек забыт! Вот какой силищей можно манипулировать! Целых сто лет! – Он снова быстро заходил по комнате.

Елена поднялась, что-то вспомнив, но передумала. Не раз она видела и слышала подобное, но сегодня… завтра был день ее именин, поэтому сдержалась. Стоило это многого.

Однако Борис Семенович решил закончить:

– И вот это-то ушло из вас! – палец, упершись было в нее, описал полукруг и указал в окно. – Из таких как вы! Западники! Тургенев и мечтать не мог о таком массовом предательстве! Да не в предпочтениях зло, то и двести лет назад уже было, Петруша поработал на славу!.. то есть… на беду… а в том, что разменяли дары преосвященные! Глухи стали к литургии духа-то русского! К почве! Что и было предназначением! Пред-наз-наче-нием! Ведь у всякой мухи есть оно, даже у камня! Потому и «спасительность» России перед миром зашаталась! А в чем оно сейчас?! Вот скажи! В подъеме экономики, искоренения коррупции, заботе о простых людях – вот ваш бред. Бре-е-д! Заботиться надо о душе! Искоренять – тщедушие! А поднимать нравственность… власти, фильмов и литературы! К любому глаголу брошенному в народ, приписывать ее.

Лоб мужчины вспотел, щеки покраснели, частое дыхание выдавало нездоровье сердца.

– Это они перепутали – запад, а вы – предали! Англосаксам положено производить, итальянцам и грекам – выращивать, полякам строить суда… Да, да, строили, пока Евросоюз не отобрал, так же, как у Греции – крупнейший в Европе торговый флот, – заметив удивление, уточнил он. – А Южной Америке – танцевать и пить кофе – вот их предназначения! – Что же нам?

– А нам… нам – размышлять! За всех. Это мы умеем лучше других! И не случайно! Такое разделение труда устроено свыше! В том и един мир… как Адам един! Как уху нужен ещё и глаз. Условием гармонии. А затыкать и закрывать их – преступление перед Всевышним! Непонимание этого – нижайшая точка падения общества, идей, концепций!

– Леночка, ах ну что ж вы, боже ты мой! – мать снова зашла в зал. – Ну и мне уж терпеть мочи-то нет. Успокойтесь, пожалейте соседей.

– Да я, мама, давно молчу, – дочь сидела в кресле, опустив голову.

– Я уже тоже, Галя… – отец медленно прилёг на диван.

Прошло около минуты. Эту минуту Борис Семенович размышлял, стоит ли продолжать, точнее, сказать то, ради чего и затеял весь этот разговор. Разговор, который незаметно увлек, утянул его в совершенно другое, лишив важности главное, обязательное. А что оно было именно таким, мужчина решил еще вчера… и готовился… и растерял. А сейчас нужно было исправлять. Выбираться из ямы, куда загнал себя сам. Из эмоций дочери, которые разжег тоже сам, отягощая усталость, написанную на ее лице. Но деваться было некуда, и он тихо начал:

– Понимаешь, Лена, что-то у вас с Андреем не выходит… – Борис Семенович поднялся, отошел к окну, притронулся к занавеске и, будто читая ее мысли, вздохнул.

– Не надо папа.

Елена, задумавшись, просматривала лист бумаги. Точнее, делала вид.

– Я знаю…

Он помолчал.

– Да что-то подсказывает мою вину в этом.

– Оставим… тем более, ты не прав.

– В последнем? – отец вернулся.

– Да, – Лена тоже встала, собираясь уйти.

Борис Семенович положил руку на ее плечо.

– Не обижайся. Мне и самому неприятно огорчать тебя разговором… да еще после… Забудь, прошу, о чем говорил только что…

Он опять умолк. Было слышно, как секундная стрелка часов на стене соглашалась с ним: так-так-так.

– Знаешь, есть вещи, которые запоминаются на всю жизнь, – голос стал совсем тихим, – однажды в молодости я увидел скульптуру Родена «Любовь убегает». Точнее, наброски к ней. – Руки привычно опустились в карманы пиджака. – Удивительная штука жизнь… лишь через много лет я рассмотрел в набросках полноту отчаяния. Всю. И остался бы обделен, не будь в лирике Льва Болдова стихотворения на шедевр Родена… с таким же названием. Оба этой полнотой жили, разговаривали с ней… а она отвечала. Оба одинаково понимали, но, как оказалось, поодиночке не могли передать ее мне… всю, – взгляд остановился на картине напротив. – Я открыл для себя закон: человеку, чтобы увидеть талант художника, нужен кроме самого художника еще кто-то. Третья составляющая. Неважно дадут или найдется в себе самом. Но это и будет полнота. Та, настоящая…