Солнечный удар

И спустя какое-то время ему почудилось, что в этом мягком зелёном сумраке он угадывает утончённые бледные черты, виденные им всего лишь раз, но так прочно запечатлевшиеся в его памяти, что никакие силы, наверное, не в состоянии были бы изгладить их оттуда. Все последние дни он видел их постоянно, то тут, то там, днём и ночью, во сне и наяву. Они появлялись перед его мысленным взором то расплывчатые, едва уловимые, словно окутанные и скрадываемые плотной дымкой, в конце концов поглощавшей их, то совершенно ясно, отчётливо, будто вживую. И тогда он мог различить мельчайшую чёрточку этого лица, вдруг ставшего бесконечно дорогим для него, необходимым ему, неповторимым и незаменимым. И он, пользуясь этими то и дело возникавшими перед ним на удивление явственными, почти осязаемыми видениями, до самозабвения вглядывался в это неподвижное, замкнутое, чуть задумчивое и немного грустное, но такое невыразимо прекрасное, одухотворённое, будто осенённое внутренним светом лицо, пытаясь понять, прочитать по нему, догадаться, о чём она так напряжённо думает, в чём причина её грусти, что её заботит и печалит, какая тайная невзгода тяготит её сердце. Но ничего не понимал, ни о чём не догадывался. Просто смотрел на неё не отрываясь, широко распахнутыми остановившимися глазами, чувствуя, как замирает от сладкого томления сердце, кружит голову, а глаза застилает светлая радужная пелена, как если бы он надел розовые очки…

Тонко и пронзительно засвистевший чайник прервал его размышления и рассеял маячивший перед ним пленительный облик. Поневоле – и не без сожаления – вернувшись к действительности, он снял не перестававший заливаться, исходивший клубами горячего пара чайник, налил кипяток в чашку, добавил туда заварки и, сев за стол, уставился на тёмную дымившуюся жидкость. Затем, подняв глаза, заметил приготовленный для него мамой завтрак, на который прежде не обратил внимания, аккуратно прикрытый салфеткой. Он медленно стащил её и равнодушно взглянул на аппетитно выглядевшую снедь – подрумяненные, ещё тёплые пирожки, поджаренные кусочки мяса, творог со сметаной. Взглянул и отвёл глаза. Вот уже несколько дней, с той самой памятной встречи, грозившей совершенно перевернуть его жизнь, он страдал почти полным отсутствием аппетита, ел очень мало и через силу, заставляя себя. Кусок не лез ему в горло. Оно точно сжалось, окостенело и не принимало пищу, выталкивая её обратно. В общем, и в этом отношении его состояние было состоянием типичного влюблённого, полностью сосредоточенного на предмете своей любви, ничего и никого вокруг не замечающего, потерявшего интерес ко всему на свете и живущего в мире своих фантазий и смутных планов на будущее, к реализации которых он по какой-то непонятной причине не спешил приступать, каждый день откладывая это на завтра.

Подумав об этом, Андрей нахмурился и покачал головой. Он сам бы не сумел объяснить причину этой странной, нехарактерной для него пассивности, заторможенности, замедленности реакций. Он просто не узнавал себя. Обычно в таких ситуациях он не терялся, не пасовал перед возможными затруднениями и смело, даже дерзко, хотя не всегда обдуманно, брался за дело, отчаянно, очертя голову бросаясь на приступ. Преодолевал самые сложные, на первый взгляд неодолимые препятствия, рассматривая каждую облюбованную им красотку как своего рода крепость, для взятия которой требовалось приложить максимум усилий, выдержки, смекалки. И, как правило, добивался своего. Энергия, настойчивость, изобретательность, бешеный напор, помноженные на природное обаяние и видную внешность, в большинстве случаев приносили блестящий результат. Эти подвиги закрепили за Андреем репутацию завзятого сердцееда и покорителя девичьих сердец, не пропускающего ни одной юбки. Что было, конечно, некоторым преувеличением, но не вызывало у него возражений, льстя его самолюбию и резко повышая его и без того совсем не низкую самооценку.

Разумеется, случались в его бурной и весьма плодотворной деятельности на этом поприще и проколы, и досадные недоразумения, и иной раз самые настоящие провалы, слегка обескураживавшие его и больно бившие по его крайне чувствительному в этом вопросе самолюбию. Однако подобных инцидентов, которые он старался поскорее вычёркивать из памяти, было сравнительно немного, и это были скорее исключения, подтверждающие правило. А потому его реноме среди всех знавших его оставалось достаточно прочным и незыблемым.

И вот вдруг ничего этого. Ни задора, ни дерзости, ни напора, обычно обеспечивавших ему успех и победу. А вместо этого постоянная задумчивость, колебания, сомнения, становившиеся порой невыносимыми, порядочно изводившие и изматывавшие его, ставившие его в тупик. Хотя, казалось бы, надо было действовать. И немедля! Никаких причин для промедления не было. Да и незнакомка была теперь не так уж незнакома ему. Он уже знал, как её зовут, где она живёт, какую школу окончила. У них, как выяснилось, имелись общие приятели, и было даже удивительно, что они не встретились раньше. Хотя, может быть, и встречались, но просмотрели один одного, не обратили друг на друга внимания, разминулись. Правда, Андрей не очень-то верил в это: было бы совершенно невероятно, если бы он, даже краем глаза заметив эту дивную, необыкновенную красавицу, остался бы безучастен и не сделал бы попытки сойтись с ней поближе. Ведь достаточно было одного мимолётного взгляда, случайно брошенного им на неё во время школьной процессии, чтобы он вспыхнул, как солома, к которой поднесли зажигалку. И загоревшийся в нём тогда огонь не стихал, не гас, а разгорался всё ярче и неистовее, освещая и то, что было внутри его, и вовне, каким-то необычным, диковинным, по-новому озарявшим всё светом.

Однако, как ни странно, это почему-то не подвигало его к активным действиям, которые логично было бы ожидать от него, учитывая силу и жар охвативших его чувств. Он всё медлил, раздумывал, колебался, будто ожидая чего-то. Или, может быть, немного испугавшись этого буйного, невиданного, сметавшего всё на своём пути шквала эмоций, нежданно-негаданно налетевших на него и потрясших его существо до основания. Или же непонятно отчего рассчитывая, что всё устроится и уладится как-то само собой, без всяких усилий с его стороны, помимо него, но при этом к максимальной для него выгоде. По этой же причине он избегал общения с Наташей, не виделся с ней, не звонил и не писал ей с того самого дня, когда они так некрасиво и нелепо расстались. Он понимал, что ему нечего больше сказать ей, что между ними всё кончено, что его любовь к ней, когда-то горячая и страстная, но давно уже сильно поостывшая и давшая заметные трещины, теперь, после происшедшего на днях, умерла раз и навсегда, растаяла, потухла, как перегоревшая свеча. В его сердце властно, как у себя дома, расположилась другая, и прежней, износившейся, исчахшей, прискучившей ему любви там уже не было места. Оставалось только констатировать этот факт и сказать обо всём Наташе. Которая, впрочем, по всей видимости, и сама уже догадывалась о том, что их довольно длительная – продолжавшаяся около полутора лет – любовная история подошла к своему завершению и канула в Лету.

Андрей протяжно вздохнул, отхлебнул немного остывший чай и, повернув голову к окну, остановил неподвижный задумчивый взгляд на протянувшейся почти к самому подоконнику массивной широкой ветви, опушённой яркой кудрявой листвой. Тут же забыв о Наташе, лишь на мгновение промелькнувшей в его памяти, как смутная, понемногу редевшая и таявшая тень прошлого, он немедленно вернулся к мыслям об Оле – именно так звали новую, бурно ворвавшуюся в его жизнь, ошеломившую и взбаламутившую его любовь. Он отлично понимал, что дальше так продолжаться не может, что необходимо наконец что-то предпринять, сдвинуть дело с мёртвой точки. Тем более что обстоятельства явно благоприятствовали ему: прямо у него на глазах она поссорилась со своим парнем, и, как он отметил уже тогда, это, вероятнее всего, не была обычная размолвка, за которой следует быстрое примирение. Тут, очевидно, всё было гораздо серьёзнее. Судя по всему, это был окончательный и бесповоротный разрыв, после которого уже не может быть возврата к прошлому. Когда все связи разорваны, все счёты покончены, все мосты сожжены. Когда не остаётся ничего иного, кроме как предать прошлое забвению и, не оглядываясь назад, не предаваясь бесплодным сожалениям, двигаться, как бы ни было трудно, вперёд.

Но вот как раз таки с этим самым движением у Андрея ни с того ни с сего обнаружились серьёзные сложности, которые он никак не мог преодолеть. Всё вроде бы было легко и просто: он встретил очаровательную девушку, в которую влюбился без памяти и которая, по всей видимости, была свободна. К своей собственной подруге он к этому моменту совершенно охладел и их расставание было только вопросом времени; его неожиданная влюблённость лишь ускорила дело. Словом, для него не существовало никаких видимых препятствий, чтобы от сумбурных мыслей и переживаний перейти наконец к действиям и, как он любил выражаться в подобных случаях, взять быка за рога. Однако он почему-то не делал этого. Мялся, томился, вздыхал, изобретал разнообразные, по большей части пустые и вздорные преграды на пути к цели, изыскивал всевозможные оправдания для своего бездействия, опять-таки в большинстве своём надуманные и дутые. А главное, никак не мог уразуметь, что же с ним такое творится, в чём причина его странного, необъяснимого и небывалого бессилия, инертности, апатии, овладевших им именно в тот момент, когда ему жизненно необходимы были энергия, уверенность в себе, воля к победе. Ведь любовь, а тем более страсть, – а то, что он чувствовал, было самой настоящей страстью, другого слова тут нельзя было подобрать, – обычно стимулирует и вызывает к жизни именно эти качества, пробуждая человека от душевной спячки, вырывая его из замкнутого круга обыденности и привычки, заставляя позабыть об осторожности, осмотрительности, умеренности, зачастую об элементарном здравом смысле, бросая его в самое пекло борьбы, порой без всякой надежды на успех, и в конечном итоге чаще всего помогая ему добиться заветной цели.

Но с Андреем, к его же собственному недоумению, всё произошло ровно наоборот. Внезапно нахлынувшая на него безумная любовь не укрепила его, не влила в него новые силы, не вдохновила его пусть не на подвиги, но хоть на какую-то мало-мальскую активность, которая наверняка помогла бы ему добиться желаемого, а, напротив, обессилила его, выбила из колеи, лишила остатков воли и погрузила в такую глубокую – и, похоже, продолжавшую углубляться – пучину бездеятельности и почти физического изнеможения, что это состояние начинало уже всерьёз беспокоить его.

В конце концов в голову ему, пробившись сквозь наполнявший её ворох бессвязных и бестолковых мыслей, пришло одно здравое рассуждение: глядя в раскрытое окно, на сочную цветущую зелень, залитую обильным солнечным светом, Андрей пришёл к выводу, что ему нужно выйти прогуляться. Он, усиленно предаваясь унылым, депрессивным размышлениям, безвылазно сидел дома уже несколько дней, с самого выпускного вечера, на котором он был мрачен как туча и с которого ушёл раньше всех, и это добровольное затворничество явно не пошло ему на пользу. Он стал бледен, подавлен, угрюм, раздражался из-за каждого пустяка, конфликтовал с родителями, резко, а порой и грубо отказывал приятелям, пытавшимся расшевелить его и вытянуть куда-нибудь развлечься. В итоге он не на шутку рассорился с некоторыми из них, они послали его подальше и оставили в покое, наедине с собой.

Но вот наступил момент, когда он сам уразумел, что одиночество, полная отрешённость от окружающего и сосредоточенность, постепенно перешедшая в зацикленность, на своих сложных, путаных и чем дальше, тем больше запутывавшихся чувствах и переживаниях ни к чему хорошему его не приведут. Что всё это вполне может закончиться для него весьма печально, если он не стряхнёт с себя охватившее его странное, необъяснимое оцепенение, не возьмёт себя в руки и не начнёт делать хоть что-то, не вернётся к нормальной, обычной жизни, так круто прерванной после памятной, оглушившей его как обухом встречи. Хотя он понимал при этом – или, вернее, догадывался, улавливал на уровне подсознания, – что жить прежней, устоявшейся, привычной жизнью у него уже вряд ли получится. Что-то будто сломалось в нём, ушло безвозвратно, рассыпалось в прах. Ему казалось порой, что за эти несколько дней он как будто сделался другим человеком, ну или, во всяком случае, изменился настолько, что едва узнавал себя. И это было тем более поразительно, что причиной такой резкой и вроде бы безосновательной перемены было даже не знакомство, не связь, а всего-навсего несколько взглядов, которыми он обменялся с неизвестной красоткой, словно опутавшей его тонкими, незримыми, но при этом мощными, неразрывными путами. «Прям ведьма какая-то!» – думал он порой, когда перед ним в очередной раз всплывал образ прекрасной незнакомки, не сводившей с него внимательных мерцающих, с лёгким прищуром глаз и кривившей губы в тонкой, чуть уловимой усмешке.

Стремясь сбросить с себя иго тяжких, подавлявших его раздумий, в которых он застрял как в тенетах и уже не представлял, как выпутаться из них, да и попросту опасаясь с некоторых пор сойти от всего этого с ума, он наконец нашёл в себе силы хоть немного отрезвиться от владевшего им любовного дурмана, взглянуть на ситуацию по возможности спокойно и трезво и обдумать свои дальнейшие действия. А чтобы лучше думалось и мысли не разбредались в разные стороны и не сбивались то и дело на посторонние предметы, он посчитал нужным выбраться из дому и немного забыться среди уличного шума и многолюдства.

IV

Едва он вышел из подъезда, как ощутил пахнувший ему в лицо и быстро объявший всё тело жар. Воздух был такой плотный, густой и горячий, что им трудно было дышать; он обжигал носоглотку и, казалось, сами лёгкие. Вдохнув его пару раз, Андрей едва не поперхнулся, словно глотнув чересчур крепкого алкоголя. У него даже пропало было желание идти куда-то и он хотел уже повернуть назад. Но пересилил себя, кое-как отдышался и, хотя и с трудом, но привыкая к невероятному зною, от которого захватывало дух и сдавливало грудь, двинулся прочь со двора.

На улице атмосфера была, пожалуй, ещё невыносимее. Во дворе жару хоть немного смягчала и умеряла заполнявшая его буйная растительность, поглощавшая большую часть мощного солнечного сияния. В городе же никаких препятствий для жгучего, висевшего в самом центре неба солнца не было. Его палящие, обжигающие лучи падали на землю отвесно, преследуя, подавляя и буквально уничтожая всё живое. Жизнь здесь как будто замерла, практически прекратилась, заглохла. Было тихо, почти не было видно прохожих, лишь изредка проезжали машины. Город будто вымер, или, вернее, его умертвило стоявшее в зените огромное пламенеющее светило, словно задавшееся целью испепелить землю и её истомлённых, измученных, попрятавшихся кто куда обитателей.

Андрей, приостановившись на мгновение у выхода из двора, окинул хмурым взором пустынную, обезлюдевшую улицу, на которой лишь иногда, будто невзначай, показывались одинокие, едва волочившие ноги пешеходы, тут же куда-то пропадавшие, точно проваливавшиеся сквозь землю. Впрочем, он, побыв вне дома считанные минуты, и сам уже не прочь был бы провалиться куда-нибудь, так как с трудом представлял себе, как можно существовать в условиях такой дикой, экстремальной жары. Он опять, как и на пороге подъезда, заколебался, стоит ли ему испытывать свою весьма сомнительную, как он знал, жароустойчивость и подвергать своё драгоценное здоровье вполне реальной угрозе. Не вернуться ли домой, где кондиционер избавит его от этого жуткого, поистине адского зноя и даст ему приятную, расслабляющую прохладу, которой так не хватало сейчас тем, кто, как и он, рискнул выбраться из дому и бродил бог знает зачем по раскалённой, как сковорода, обжигавшей подошвы земле.

Но он вновь сделал над собой усилие и, шумно вдыхая в себя горячий, неподвижный, будто окаменевший, воздух, зашагал вперёд, не очень-то задумываясь о том, куда он идёт, словно пытаясь убежать от преследовавших его по пятам тягучих, выматывающих мыслей. Однако они не спешили оставлять его в покое, они двинулись следом за ним, продолжая тревожить его, досаждать ему, жалить его, точно осы. И образ незнакомки тоже не переставал преследовать его, мельтеша у него перед глазами, расплываясь и почти пропадая, но затем вновь появляясь обновлённым, более ясным, чётким, ещё более притягательным и соблазнительным. Безумие продолжалось. От него оказалось невозможным избавиться, просто убежав из дому.

Хоть чуть-чуть отвлечься от осаждавших и донимавших его дум ему удалось, когда он, кое-как одолев два квартала – совсем небольшое расстояние, показавшееся ему сейчас невероятно длинным, – добрался до центральной площади, той самой, с которой на днях началось приснопамятное шествие выпускников, имевшее для него такие нежданные и неоднозначные последствия. В отличие от окрестных улиц, с которых агрессивно палившее солнце изгнало малейшие проявления жизни, здесь было многолюдно и шумно. Истерзанные жарой люди пытались спастись от неё под широкими плотными навесами, протянутыми вдоль окраин площади, под которыми царила если не прохлада – добиться этого при такой погоде не представлялось возможным, – то хотя бы не такой неистовый, непереносимый зной, который стоял на солнцепёке. В густой тени, застывшей под навесами, возле бесчисленных столиков, уставленных всевозможными, на любой вкус, прохладительными напитками, сидели, а чаще полулежали обессиленные, измождённые, раскрасневшиеся и блестевшие от пота горожане, старавшиеся не делать лишних движений и только едва ворочавшие кругом стеклянными, слегка очумелыми глазами. Их истощённых, иссякших сил хватало лишь на то, чтобы периодически подносить к пересохшим, истомлённым непроходящей жаждой губам холодный напиток и, с наслаждением влив его в себя, в течение нескольких минут ощущать разливавшуюся по перегретым внутренностям неизъяснимо приятную, божественную прохладу. Пришибленные жарой люди чем-то напоминали зверей в зоопарке, которые в летнее пекло утрачивают свою обычную живость, впадают в прострацию и, обездвиженные, вялые, безразличные ко всему, равнодушно и отупело взирают на глазеющую на них публику.