Черный дом

Этот её взгляд, перехваченный Гошей, многое объяснил ему. До него окончательно дошло осознание того, кем на самом деле он являлся в глазах этой самовлюблённой, высокомерной, время от времени обливавшей его своим безграничным презрением девицы. Он был для неё тем же, кем был для него тот самый обтёрханный вонючий бродяга с остановки, то есть вообще не человеком, тем, на кого всегда смотрят сверху вниз, в лучшем случае с пренебрежением и унизительной жалостью, как на дряхлого, беспомощного старика или нищего, в худшем – с омерзением и гадливостью, как на крысу или паука. В данном случае ближе к истине был, очевидно, второй вариант: ни о каком снисхождении и жалости к нему с её стороны не могло быть и речи. В её глазах, когда они обращались на него, сверкала лишь издевательская насмешка, то и дело сменявшаяся лютой злобой и неукротимым садическим желанием раздавить, растоптать, уничтожить его, заставить его страдать, корчиться от боли и ужаса, молить о пощаде, или, скорее, о том, чтобы его убили и тем самым прекратили его муки. Он недоумевал, не в силах понять, откуда взялась у неё эта дикая, бешеная ненависть к нему, совершенно незнакомому ей человеку, в полном смысле слова первому встречному, не сделавшему ей абсолютно ничего – ни хорошего, ни дурного, не причинившему ей никакого вреда, ничем не обидевшему её, не сказавшему ей ни одного худого слова. Это была загадка для него, странная, необъяснимая, головоломная тайна, разгадку которой, – он понимал это всё отчётливее и безнадёжнее, – ему, вероятнее всего, не суждено было узнать.

– Ну, мамашка, понятное дело, не пришла в восторг, когда узнала, чем мы с папулей занимаемся в спальне… и не только там. Помнишь, пап, как она впервые застукала нас… в самый, блин, неподходящий момент! Вот умора была! Жесть! – Обернувшись к своему сожителю, Алина с игривым выражением подмигнула ему и залилась радостным, беззаботным смехом, как если бы речь шла не о чём-то постыдном и гадком, что следует тщательно скрывать от посторонних, а о какой-нибудь невинной детской шалости, о которой приятно и весело вспомнить.

«Папуля», однако, не разделил её веселья. Или, вернее, по его лицу, как обычно, бесстрастному, непроницаемому, неподвижно-сосредоточенному, невозможно было понять, что он думал и чувствовал в этот момент, – если, конечно, предположить, что он вообще способен был думать и чувствовать. Лишь мимолётная смутная тень как будто пробежала по его грубым застылым чертам, и что-то весьма отдалённо напоминавшее улыбку на мгновение показалось на плотно сомкнутых мясистых губах, когда он смотрел на свою заразительно, от души хохотавшую подругу. Показалось – и тут же исчезло без следа, точно он сам понимал, что улыбка совершенно неуместна на его вечно угрюмом каменном лице.

Девушка же, отсмеявшись, чуть сдвинула брови и раздражённо передёрнула плечами, будто опять вспомнив о чём-то неприятном и тягостном. О чём именно, она невольно высказала вслух, хотя, по всей видимости, не собиралась этого делать. Хмуро глядя прямо перед собой, она вполголоса, ни к кому не обращаясь, а разговаривая как бы сама с собой, пробормотала сквозь зубы:

– Старая дура… алкоголичка проклятая… ты вздумала тягаться со мной. Со мной! Отобрать у меня моего мужика. Моего! Только моего!.. Скажи спасибо, что я не сгноила тебя в дурдоме, где тебе самое место. Пожалела. Мать всё-таки, какая никакая… И, возможно, зря пожалела. Ещё неизвестно, что из этого выйдет…

И вдруг, словно в ответ на её обращённые в никуда слова, откуда-то из глубины дома донеслись смутные, приглушённые звуки: не то шорох, не то постукивание. Донеслись – и тут же прекратились, как если бы тот, кто издал их, сам испугался своей дерзости и поспешил затихнуть. Но Гоша, несмотря на не прекращавшийся шум в голове, всё же уловил их. И немедленно сделал вывод: «Возможно, в доме есть ещё кто-то!»

Алина же, которую эти неожиданные звуки вывели из задумчивости, слегка встрепенулась, бросила куда-то в сторону быстрый косой взгляд и, взяв со стола пачку сигарет и зажигалку, немного нервно, как показалось Гоше, закурила, окутав себя сизым колышущимся облаком. Постаравшись вернуть на своё лицо надменную, презрительно-ироничную мину, она вновь обратилась к безмолвному, уныло поникшему Гоше, неподвижно скорчившемуся на полу, рядом с поваленным при его падении стулом, и бессильно привалившемуся спиной к стене:

– А что это ты всё отмалчиваешься, фраерок? Что, не хочешь со мной разговаривать? Папик вон молчит, ты будто язык проглотил, – одна я трещу без умолку, развлекаю вас. Ну, скажи хоть слово, поддержи разговор. Спой, светик, не стыдись!.. Или, может, я тебе уже не нравлюсь? – Её лицо приняло комично-разочарованное выражение, а губы якобы обиженно надулись. – Да-а, наверно, больше не нравлюсь. Разонравилась, какая жалость! Так быстро. Ай-яй-яй… Хотя оно и понятно, – продолжила она через секунду уже совсем другим тоном – ледяным, бесчувственным, с глухой, нараставшей от слова к слову угрозой. – Ты-то, идя сюда, очевидно, рассчитывал хорошо провести время, перепихнуться на скорую руку с красивой девчонкой и похвастаться потом этим подвигом, – естественно, прибавив кое-что от себя и сильно приукрасив, – перед своими друзьями… А тут вдруг такой облом! Такой шок! Вместо мягкой постели и горячей красотки – дубиной по башке… И это ведь ещё ерунда, – она чуть склонилась и выпустила ему в лицо струю дыма, – это только начало… так, разминка. Самое интересное, захватывающее, возбуждающее, – но, не стану скрывать, не очень приятное для тебя, – начнётся потом, чуть попозже… после полуночи…

Приглушая голос всё больше и больше, она произнесла ещё несколько слов почти беззвучно, одними губами, после чего умолкла, точно не желая сказать лишнего, того, что, по её расчётам, ещё рано было говорить. Выпрямившись, она небрежно усмехнулась и метнула беглый взгляд в сторону окна, за которым давно уже погасли последние отблески заката и сгустилась тьма.

Гоша, вслед за ней, тоже мельком взглянул на квадратный оконный проём, на тёмном фоне которого смутно маячила колыхаемая ветром ветка стоявшего рядом дерева, порой с лёгким шорохом касавшаяся стекла, а затем, опять подняв глаза на хозяев дома, нарушил наконец своё затянувшееся молчание, произнеся хриплым, подрагивающим голосом:

– Что вам от меня нужно?

Услыхав его вопрос, Алина весело сверкнула глазами и обернулась к своему недвижимому и немотствующему, будто воды в рот набравшему напарнику.

– Ты слышал, папуль? Он хочет знать, что нам от него нужно. Ему это интересно… А в самом деле, если хорошенько разобраться, что нам надо от этого перца? – Она наморщила лоб и с потешно-сосредоточенным видом приставила к нему пальчик. – Денег у него с собой нету, мобильника тоже, прикид не представляет особой ценности, выкуп за него мы не собираемся требовать, – мы ж не вымогатели какие-нибудь! Получается, что есть у тебя, мил человек, только одно, что можно отнять, – твоя жалкая, никчёмная жизнь. Твоё единственное достояние, всё, чем ты пока ещё владеешь… Однако мы не станем отбирать её у тебя сразу, – она понизила голос и заговорила размеренным, глуховатым полушёпотом, не отрывая от Гоши пронзительного, немигающего взора, от которого, не меньше чем от её слов, ему становилось не по себе. – Это было бы слишком просто. Если б мы собирались прикончить тебя сразу, папка попросту расколол бы тебе череп своей битой – и все дела. Тут много ума не надо. Ради этого не стоило тащить тебя сюда через полгорода… Нет, мы с папулей не обычные, примитивные убийцы, которые стараются покончить со своей жертвой одним махом или, по крайней мере, возможно скорее. Мы получаем удовольствие от самого процесса и поэтому стараемся продлить его как можно дольше. Этот как в сексе – процесс важнее результата. Движение всё, результат ничто… ну, или почти ничто… Так что ты, фраерок, на быструю и лёгкую смерть даже не рассчитывай. Умирать будешь долго! – Заключительные фразы она произнесла, вновь присев на корточки, приблизив своё лицо к Гошиному и заглянув в его глаза.

И, увидев вблизи, в нескольких сантиметрах, её расширенные, потемневшие зрачки, её чуть искажённые, будто сведённые судорогой черты, в которых в этот момент было так мало от её красоты, – они, искривлённые ненавистью и ещё бог знает чем, были сейчас почти безобразны, – почувствовав на своём лице её жаркое, прерывистое, с лёгкой хрипотцой дыхание, Гоша понял наконец то, о чём уже некоторое время смутно догадывался, но во что, не желая убивать в себе последнюю слабую надежду, не хотел верить, во что боялся уверовать окончательно. Он понял, что перед ним – сумасшедшая. Сумасшедшая, с помощью своих неординарных внешних данных заманивающая распалённых особей мужского пола в своё логово, мучающая свои жертвы и получающая наслаждение от их мук. А затем вновь выходящая на охоту, имея в своём арсенале одно-единственное, но зато необыкновенно эффективное оружие – неотразимую, убийственную – в данном случае не только в переносном, но в прямом смысле слова – красоту.

Словно подтверждая его предположения, Алина, подавшись назад и вскочив на ноги, сделала последнюю затяжку, отшвырнула окурок и с увлечением, чуть ли не с гордостью принялась рассказывать о своих «подвигах»:

– Мы уже несколько месяцев развлекаемся таким образом… да, примерно с середины апреля, когда потеплело и можно стало выходить на улицу в мини… Нам с папашкой так скучно порой в этом одиноком заброшенном доме. Живём мы, сам видишь, на отшибе, на самом краю города, вдали от людей. Короче – глушь. Гости к нам не ходят… и, в общем, я их понимаю: я бы тоже не пошла по своей воле в такой свинарник, – она с брезгливым видом бросила взгляд вокруг и передёрнула плечами. Но почти сразу же её лицо, на котором различные, иногда противоположные выражения сменялись с поразительной быстротой, озарилось хитрой лисьей усмешечкой; она подняла указательный палец с длинным наманикюренным ногтем и покачала им, будто грозя кому-то. – И тогда нам в голову пришла очень удачная мысль… Вернее, мне в голову – я ведь не только красивая, но и умная, – а папик одобрил мою идею, – как всегда, не сказав ни слова. Идея была вот какая: раз никто не хочет идти к нам по доброй воле, мы привлечём гостей с помощью моих чар… Ты ведь уже испытал на себе их действие и, надеюсь, не станешь спорить, что это действительно страшная сила!

Сказав это, она пристально уставилась на Гошу, точно ожидая от него немедленного подтверждения её самовосхвалений. Но так как он никак не отреагировал и, казалось, вообще не очень внимательно слушал её – как раз в эту минуту у него сильнее обычного разболелась голова и вновь дала себя знать лёгкая тошнота, – Алина немного разочарованно пожала плечами и продолжала с чуть меньшим воодушевлением, продолжала словно потому, что эти воспоминания, по-видимому, были приятны прежде всего ей самой:

–Так вот, я выходила в город в очень откровенном прикиде, почти голая, – ну, ты видел сегодня, – зависала в каком-нибудь людном месте – на площади, на вокзале, в парке – и ждала, пока на меня не клюнет какая-нибудь стоящая рыба. Ждать, как ты сам понимаешь, приходилось не слишком долго. Этот город просто кишит озабоченными мужиками, готовыми на всё, чтобы переспать с симпатичной тёлочкой. А уж с такой, как я, – и говорить нечего! У меня от них отбою не было! Некоторые норовили залезть мне под юбку прямо на улице, приходилось буквально отбиваться… Но зато у меня была возможность выбирать. Нищебродов, малолеток, барыг я отшивала сразу же, без лишних разговоров, – это я умею. Шла на контакт только тогда, когда клеился серьёзный, солидный мужичок, у которого можно пошарить в карманах, – таких сразу видно. И вот тут уж я промашки не давала, вцеплялась мёртвой хваткой. Это я умею ещё лучше! Нужно ведь, помимо всего прочего, пополнять по мере сил семейный бюджет. А то папик никак работу не может найти (да, вообще, не очень-то и ищет), а вот ест много… Короче, я обольщала этих похотливых козлов, кружила им голову, заставляла забыть обо всём на свете – и уводила с собой…

Девушка остановилась, словно для того, чтобы перевести дух и унять охватившее её при этих воспоминаниях лёгкое возбуждение. Несколько секунд она смотрела перед собой остановившимися, немного сузившимися глазами; лицо её разрумянилось, тонкие ноздри трепетали, через слегка приоткрытые губы вырывалось горячее дыхание. А потом их исказила кривая, циничная ухмылка, и она вполголоса, небрежно отцеживая слова сквозь зубы, проговорила:

– Вот здесь, на этом самом месте, где сидишь сейчас ты, после знакомства с папиком – или, точнее, с его битой – эти горе-любовники, смекнув, куда они попали, валялись у меня в ногах, хныкали, выли, причитали, как деревенские бабы на похоронах. Несли всякий бред – что у них, мол, жёны, дети, родные-близкие… Пытались меня разжалобить этой хренью! Только, мол, отпустите живым-здоровым, я не скажу никому ни слова, немедленно забуду обо всём, что здесь было, навсегда позабуду дорогу сюда. Оставалось только пообещать, что будут верны жёнам и никогда больше не станут ходить налево… Ха-ха-ха! – ненатурально рассмеялась она и обернулась к «папику», как бы приглашая его разделить её веселье; однако тот, как и следовало ожидать, остался бесчувствен и невозмутим, точно статуя командора. – Наивные люди! Они, вероятно, рассчитывали, что раз я молода и красива, то, значит, глупа, как курица… Ну, что касается других девчонок, особенно блондинок, то, наверно, это так и есть. Но я – другое дело… совсем другое… Даже мамашка, хотя терпеть меня не может, но признаёт, что я хитра, как бес. Облапошить меня ещё никому не удавалось, я сама кого хошь облапошу, обведу вокруг пальца… Я же прекрасно понимала, что достаточно кому-нибудь из этих клоунов вырваться отсюда, как они тут же позабудут обо всех своих обещаниях и клятвах и бегом побегут в ментовку. И тогда нам с папулей крышка!.. Точнее – вышка! – сострила она и опять со смехом повернулась к своему молчаливому, безучастному ко всему напарнику.

Однако на этот раз – по всей вероятности, при упоминании о «вышке» – он совершенно неожиданно проявил некоторые признаки неудовольствия и беспокойства. Его низкий, будто скошенный лоб слегка нахмурился, толстые красные губы вздрогнули, словно он, вопреки своему обыкновению, собирался что-то сказать, под кожей заходили крупные желваки. И даже взгляд его маленьких мышиных глазок, пустой и бессмысленный, на мгновение как будто озарился какой-то мыслью. Озарился и тут же потух.

Увидев реакцию сожителя на её последнее замечание, девушка оглушительно расхохоталась и со снисходительно-покровительственным видом, точно принадлежавшую ей, находившуюся в полном её распоряжении вещь, похлопала его по могучему плечу.

– Что, папуль, не нравится? Очкуешь? Боишься вышки? Правильно! Её все боятся. И я тоже… Хотя, учитывая твоё героическое прошлое – тут без обид, папуль, – тебе это всё-таки грозит в гораздо большей мере, чем мне… Короче, как бы там ни было, никто из наших гостей не должен уйти из этого дома живым. Для нас это вопрос жизни и смерти, не меньше!.. Так что извини, фраерок, – она перевела взгляд на Гошу и с притворно-издевательским сочувствием на лице развела руками, – живым тебе отсюда не выйти. Никак. Даже не надейся! Ты последуешь за другими кобелями (четверо их, кажется, было… ну да, четыре, ты – пятый), павшими жертвами моей небесной красоты… А ведь согласись, погибнуть из-за такой девушки, как я… – она сделала паузу и провела ладонями по своему гибкому полуобнажённому телу, вильнула бёдрами и приподнялась на цыпочки, словно желая в очередной раз показать ему себя во всей красе, – в этом что-то есть. Подходящая смерть для настоящего мужика! Надеюсь, что, когда ты будешь подыхать, это тебя немного утешит и хотя бы частично примирит с твоей печальной участью… Хотя, – тут её устремлённый на него взгляд опять сделался холодным и колючим, а лицо презрительно искривилось, – какой ты мужик? Сопляк! Молоко ещё на губах не обсохло… Просто мне сегодня немного не повезло: нормальных клиентов, как назло, не было, только всякая шваль вокруг околачивалась. Просидела полдня без толку, устала, вот и пришлось удовольствоваться тобой… Ну да ладно, не беда, – она подмигнула ему и провела кончиком языка по губам. – Навару от тебя, конечно, никакого, но позабавимся мы с тобой ничуть не хуже, чем с остальными. А может, даже лучше. Это я тебе гарантирую!

От этих слов хозяйки дома, равно как и от предшествующих её откровений, у Гоши мороз пробежал по коже. Сердце замерло в груди и заныло от давящей, смертной тоски. Перед глазами разлилась мутная багровая пелена, сквозь которую всё виделось зыбко и мрачно, будто в страшном сне. Да ведь, если подумать хорошенько, если разобраться как следует, это и было, скорее всего, просто тяжёлое сновидение, ночной кошмар, галлюцинация, которая не может продолжаться слишком долго. И достаточно ему лишь взять себя в руки, встряхнуться, сбросить с себя этот жуткий, неизвестно откуда взявшийся морок – и весь этот ужас закончится, рассеется, улетучится, как дым…

И он, точно в самом деле уверовав в это, весь напрягся, стиснул зубы и зажмурил глаза… Но когда мгновение спустя вновь открыл их, перед ним была всё та же удручающая картина – грязное, тускло озарённое помещение с ветхой допотопной обстановкой, посреди которого стояли легко одетая, злорадно ухмылявшаяся девица, не сводившая с него цепкого, подстерегающего взгляда, и её широкоплечий, глыбообразный напарник с обнажённым татуированным торсом, за всё это время не проронивший ни звука и лишь, как казалось, сосредоточенно, стараясь не упустить ни слова, внимавший своей подруге, готовый, по-видимому, по первому её знаку кинуться действовать и беспрекословно, не раздумывая и не медля, исполнить всё, что ей угодно будет ему приказать.

Очевидно, заметив Гошино движение и словно угадав его мысли, Алина насмешливо поинтересовалась:

– Что, ты, может, вообразил, что всё это не по-настоящему? Что тебе померещилось? Что это страшный сон и он сейчас закончится?

Удивлённый её поразительной, прямо-таки дьявольской проницательностью, Гоша угрюмо взглянул на неё из-под полуопущенных воспалённых век и ничего не ответил.

Грациозно изогнув свою осиную талию, она склонилась к нему и помахала перед его носом указательным пальцем, унизанным толстым кольцом с довольно крупным, чистым как слеза, красиво поблёскивавшим камнем.

– Э-э, нет! И не мечтай! Это не сон… А если и сон, то, поверь мне, самый жуткий, самый кошмарный, самый мучительный сон в твоей жизни, от которого только одно пробуждение – смерть!

Хмуро глядя на маячивший возле его лица пухлый розовый пальчик, украшенный ярко сиявшим камушком, Гоша с усилием сглотнул наполнившую его рот вязкую горьковатую слюну и сдавленным, прерывающимся голосом вымолвил:

– Что вы собираетесь со мной сделать?

Алина качнула головой, выпятила губы и приложила палец, которым только что водила перед Гошиным носом, к своему чуть наморщившемуся, будто в раздумье, лбу.

– Хм, сложный вопрос. Я как-то не подумала ещё об этом. Ничего толкового в голову пока не приходит… Ну, наверно, в основном то же, что и с остальными… Но, с другой стороны, сегодня мне хотелось бы придумать что-нибудь свеженькое, оригинальное, эксклюзивное, чего ещё никогда не было. Специально для тебя, как для самого юного и симпатичного из всех, кто тут был… Вот видишь, ты нравишься мне чуть больше, чем твои предшественники. Счастливчик! – произнесла она таким тоном и с таким выражением, от которых Гошу прошиб холодный пот. Затем она взглянула на крошечные золотые часики, тонкий блестящий браслет которых охватывал её нежное запястье, и зевнула, прикрыв маленький ротик ладошкой. – Ну да ладно, время есть. Ещё успею придумать что-нибудь эдакое… А пока что мне надо отдохнуть пару часиков. Может быть, даже вздремну немножко. Устала я сегодня. Весь день в городе, на жаре. Работаю просто на износ…

Речь её была прервана невнятной глухой вознёй, снова, как и незадолго до этого, донёсшейся из глубины дома. Реакция Алины была примерно такой же, как и в прошлый раз: она нахмурила брови, сделала нетерпеливое движение и метнула в ту сторону, откуда донеслись звуки, сумрачный, раздражённый взгляд.

Эти повторившиеся вновь непонятные шорохи, как и действие, производимое ими на хозяйку, не ускользнули от внимания Гоши. «В доме определённо ещё кто-то есть!» – решил он, теперь уже совершенно уверенный в этом, хотя и не представлявший, чем это может помочь ему в его отчаянном положении.

То ли под влиянием этих загадочных, видимо, явно тревоживших её звуков, то ли ещё по какой-то причине, Алина вдруг резко помрачнела. На лицо её словно легла густая тень, высокий чистый лоб прорезала глубокая складка, в прищурившихся глазах загорелись нехорошие огоньки. Бросив на лежавшего у её ног Гошу злобный взгляд, она резко дёрнула висевшее у неё на шее драгоценное «сердечко», будто хотела сорвать его, и, обернувшись к своему сожителю, коротко приказала:

– Этого – в подвал! И запри покрепче.

Здоровяк-«папик», как будто только и ждал всё это время этого распоряжения, немедленно шагнул к Гоше, схватил его за шиворот и поволок за собой. Тот и не думал сопротивляться, прекрасно понимая, что это абсолютно бесполезно и может лишь ухудшить его и без того далеко не блестящее положение. «Папик» был чудовищно, просто сверхъестественно силён; Гоша имел случай убедиться в этом и тогда, когда этот звероподобный громила одним-единственным ударом биты едва не проломил ему голову, и затем, во время продолжительной Алининой болтовни, когда у него была возможность внимательно, во всех подробностях рассмотреть могучее – сплошное нагромождение выпуклых рельефных мышц – тело её отчима – и по совместительству любовника, и теперь, когда его огромная железная лапа, крепко ухватив Гошу за ворот рубахи, тащила его по какому-то длинному тёмному коридору. Да и сил для сопротивления у Гоши не было: у него по-прежнему раскалывалась голова, перед глазами колыхалась, мешая ясно видеть, густая кроваво-красная муть, тело было словно полупарализовано и практически не подчинялось ему.

Протащив Гошу почти до конца коридора, «папик» открыл какую-то дверь, грубо впихнул его в открывшийся чёрный провал и тут же захлопнул её. Гоша, оказавшийся в полной темноте, кубарем покатился по уходившим вниз невидимым каменным ступенькам и, достигнув дна, больно ударился головой об пол, отчего на какое-то время вновь потерял сознание.

Глава 5

На этот раз Гоша пробыл в беспамятстве совсем недолго. Его быстро вернул в сознание холод, начавший пронизывать его почти сразу же, как только он очутился на дне объятого непроглядной тьмой подвала и растянулся на сыром каменном полу. Почувствовав, что у него понемногу немеют пальцы, а зубы начинают выстукивать мелкую чечётку, он, с трудом преодолевая слабость и ломоту во всём теле, приподнялся и попытался присесть. Это давалось ему поначалу с немалыми усилиями: его несчастная голова, уже дважды – от удара дубиной и от столкновения с подвальным полом – пострадавшая сегодня, едва держалась на плечах и упрямо клонилась вниз, то бессильно свешиваясь на грудь, то запрокидываясь назад. При этом шум в ней стоял такой, что Гоше казалось порой, что на улице бушует страшная буря, отзвуки которой проникают даже в эту тёмную холодную дыру, ставшую на время его узилищем. В иные мгновения эта слуховая иллюзия представлялась ему настолько реальной, что он даже начинал надеяться на то, что этот бешеный, дико завывающий смерч, неизвестно откуда взявшийся после ясного солнечного дня, вот-вот разрушит ветхие стены старого дома и освободит его из плена.

Но по мере того как сознание возвращалось к нему, а головокружение и звон в ушах мало-помалу ослабевали, нелепым фантазиям и пустым надеждам больше не оставалось места и печальная действительность представала перед ним во всей своей суровой и неприглядной наготе. Перед его мысленным взором ясно и чётко, как наяву, возникли две фигуры, два лица: живое, подвижное, беспрерывно меняющее выражения – в зависимости от быстро сменяющихся настроений – женское лицо и недвижимое, застывшее, точно посмертная маска, угрюмое и бесчувственное мужское. Эти столь непохожие одно на другое, не имевшие друг с другом ничего общего лица странным образом слились в Гошином сознании в единое целое; они были для него нераздельны, как сиамские близнецы; одно, в его представлении, не могло существовать без другого. Он не знал эти лица до сегодняшнего дня (и дорого дал бы, чтобы не узнать их никогда!). Не будь этого злосчастного для него знакомства, то, встреть он их случайно в городе, наверное, не обратил бы на них ни малейшего внимания, равнодушно прошёл бы мимо, никак не выделив их в многоголовой, безымянной, вечно движущейся, спешащей куда-то уличной толпе…

Гоша вдруг оборвал свои раздумья и криво усмехнулся, словно невесело посмеиваясь над собой. Он поймал себя на мысли, что пытается обмануть сам себя. Он вспомнил, как «равнодушно» он прошёл сегодня мимо Алины. Достаточно было одного мимолётного взгляда на неё – и он встал столбом, оцепенел, не в силах отвести глаз от прекрасной незнакомки, потеряв дар речи и сразу же позабыв обо всём на свете! И ничто, никакая интуиция, никакие подсознательные инстинкты, порой, как говорят, предохраняющие человека в тяжёлые моменты его жизни, не предупредили его об опасности, не подсказали ему, что может скрываться за этой невинной ангельской внешностью. Ничего не вызвало у него в ту минуту подозрений, никакое беспокойное чувство не шевельнулось в нём, никакие тревожные мысли не пришли ему в голову. Всё было так просто, так обыденно, так заурядно, как бывало с ним не раз. Случайное знакомство, разговор ни о чём, сначала осторожные, а затем всё более настойчивые ухаживания, приглашения погулять или зайти в гости…