Донские рассказы

Убивец

Зима выдалась расчудесная, настоящая русская. Днём – мороз и солнце, сверкание снега, аж до самого Панского леса, который белой громадою высился над белым безмолвием снежных степей, а ночью – луна золотою порошею окутывала даль деревень по самые крыши, а то и трубы.

Степной хутор замело метелями и, казалось, всё живое заползло, залезло, закуталось, запряталось от морозной лютости, и носа не высовывало, но это лишь так казалось.

Натолкав соломы в сапоги не моего размера, я сунул в них ноги, влез в тёртый, десять раз штопанный полушубок дедушки, на свою лохматую голову нахлобучил затрапезную шапку, к двору приблудившуюся невесть откуда и когда, и вышел в снежный, сказочной красоты двор.

По над хутором девки-доярки проложили в снегу первую тропу, идя на утреннюю дойку, и по их следу я пошлёпал на бригаду, где жил Шурка Копылов по прозвищу «Бригадний».

В бригадней хате, где он жил с матерью и двумя младшими сёстрами ещё с войны, всегда было многолюдно. Скотники, конюхи, плотники и прочие работники грелись у печи, плели из полуправды и брехни сплетни, а пацаны и девчонки, кучковавшиеся у Шурки «Бригаднего», были у них вроде шутов гороховых и учились у старших не только матерщине, курению, но и всему, что могло пригодиться, а может и нет, в жизни.

Вот в то тепло бригады и направил я свои ноги в дедовских сапогах. Не иду, а плетусь в глубоких следах доярок, вдруг вижу, что у идущей мне навстречу тётки Нюрки глаза на лоб вылезли. « Наверное от мороза», подумал я. Но она вдруг заорала:

– Рятуйтэ, люды! Убивец! Убивец в хутори объявывся! – и, по пупок проваливаясь в снег, шмыганула во двор к Кыслым, показывая рукой, как показалось, на меня. Я крутанулся и вижу – несётся кто-то голый, лишь в трусах и резиновых больших калошах, с топором в руках. Узнал я в том «убивце» Толика Козленко.

"Рехнулся «Козёл»" – подумал я, – "и в разнос пошёл. Жахнет топором по башке и никакая шапка не спасёт", – сжавшись, стоял я, не в силах шелохнуться и сам не свой от нехорошего предчувствия.

Толик стремительно приближался, я схватился за голову руками и не-то кричал, не-то шевелил губами:

– Толян, ты чё?! Своих нэ узнаешь?!

И когда я почувствовал что-то мокрое в штанах, Толян пронёсся мимо меня страшным приведением и, сиганув в сугроб, подался на Савкину речку. Вижу, стал Толян на карачки и по собачьи руками и ногами снег разгребает, потом топором «жах!», «жах!» по льду.

«Ё моё! Он же прорубь рубит! Неужели утопиться решил?» – подумал я.

А Толян прорубил лёд, тут же снял калоши и трусы, шморганул носом и… бултых в прорубь!

От неожиданности я зажмурил глаза и боялся их открыть. А когда посмотрел, то увидел – Толян из проруби вылез, одел трусы, калоши нацепил на босу ногу, взял топор и идёт ко мне, как ни в чём не бывало. Тут я немного осмелел и спрашиваю:

– Толян, ты з якого пэрэпугу пид лёд полиз?

– Цэ я закаляюсь.

– Ты ж носом чмурыгаешь.

– Цэ я ще нэ совсим закалывся.

– И тиби нэ холодно по такой колодрыги?

– Не. Тилько тута трохэ мэрзнэ. Пришлось трусы надить, – и он прижал руки к тому месту, где мёрзнет.

– А калоши хиба гриють?

– Дурак ты, Мишка, и нычого у жизни не кумэкаешь. Суворов казав: «Дэржи голову в холоди, пузо в голоди, а ногы в тэпли».

– Тэпэрь кумэкаишь на шо галоши? Бэз тэпла ногам скарлатыну можно подчипыть, або свынкой заболить, а ще хуже – ящуром, або сибирку хапнуть. Не-е-е! Ногы надо бэрэгты.

– Толян, а нашо тиби цэ закалюванье? Ты шо у Сибирь зибрався дёру дать с колхозу?

– Я, можэ, и нэ закалявся бы, так дид твий Алёшка гавка каждый дэнь:

– Я тэбэ, паразита, всё равно у Сибирь укатаю, або на Соловкы.

Вот я и закаляюсь, а то там, я чув, морозы скажени. А мини выжить надо. Я родывся для изобретательства.

Разговор был уже без моего перепуга и я задал вопрос уже с подначкой:

– А чого ж ты, Толян, сам закаляешся, а нэ вмистях с Шуркой?

– У неи цицюкы отмэрзнуть. А яка ж дивка бэз цицёк? – ты ж ужэ нэ молокосос, сам понимать должён.

– А дид Грицько казав, шоб нос, уши та цицькы нэ отмэрзлы, их салом натырать надо, – соврал я.

– Хай вин своей баби Ули натрэ, та на мороз выжэнэ, а мы подывымось отмэрзнуть чи ни.

Дед Грыцько оказался лёгок на помине. Со стороны бригады, от скирд соломы, с берданкой на одном плече и с сумкой с битыми куропатками на другом, шёл он в направлении хутора, проваливаясь в глубокий снег.

– О! Дид Грицько! Зараз я ёго трохы попугаю, – сказал Толян и сиганул в сугроб навстречу деду.

– За шо птыцю божью поубывав? – орал Толян, с топором над головою, несясь к деду по сугробам. – Возмездию получишь! Зараз я добэрусь до тэбэ!

Дед Грицько, как увидел и услышал то привидение, запричитал:

– Господы, Матирь Божья, спасы, сохраны и помылуй от биса треклятого!

«Бес», взметая снег ногами и, как деду показалось, хвостом, приближался к нему. Не соображая, дед трясущимися руками снял с плеча берданку и пальнул в белый свет, как в копейку. К своему ужасу, он увидел, что «бис трэклятый» упал и задрыгал ногами в "предсмертных муках".

– Царыца Нэбэсна! Шо я натворыв? – в ужасе забормотал дед. На полусогнутых ногах подошёл к убиенному, снял шапку, хотел перекрестить лоб. Но вдруг «бис треклятый» вскочил и с криком недорезанного кабана:– «Уби-и-вец!», – рванул к хуторским избам.

Дед Грицько, бывший белым, ставший красным, а в прошлом Георгиевский Кавалер упал в снег в судоргах сердечных.

В хутор дуреломом ворвался Толян. Кто в чём высыпал из хат и дворов. Ещё не смолк душераздирающий крик- «Уби-и-и-вец», а Толян уже хохотал над розыгрышем деда и всех селян.