Красный нуар Голливуда. Часть II. Война Голливуда

[Студия] ранее находилась под еврейским влиянием, но после реорганизации ее нееврейский характер несомненен. ‹…› Он сумел убедить их, и они рассмотрели план, по которому компания, вероятно, учитывая германские интересы, зайдет на германский рынок. – Cообщение посла Уильяма Додда.

«Возвращение» Коудин реанимировал лишь для того, чтобы продемонстрировать немецким партнерам, как сделать из антифашистского сценария аполитичную штучку. Гисслинг, не зная об этом, приписал победу над Ремарком своей не только непристойной (он проводил воспитательные беседы с режиссером Джеймсом Уэйлом), но де-юре криминальной настойчивости. В апреле 1937-го он разослал шестидесяти участникам съемочной группы – вплоть до костюмеров – предупреждение о том, что отказ выполнить его претензии приведет к запрету в рейхе всех фильмов с их участием. Использование федеральной почты для угроз и запугивания – это уже федеральное преступление.

Студия велела адресатам писем помалкивать, но несколько актеров пожаловались в Госдеп, даже в офисе Хейса кое-кто вслух надеялся, что Гисслингу наконец дадут по рукам. Представитель Госдепа, попросив ни в коем случае не считать его обращение официальным протестом, поинтересовался у советника немецкого посольства, выполнял ли Гисслинг инструкции руководства. Советник подтвердил это, а МИД прислал письмо, нет, не с извинениями, а с сухой информацией: Гисслингу велено впредь не угрожать гражданам США. Сам консул без затей назвал слухи об угрозах враньем (Los Angeles Times, 16 июня 1937-го).

Несмотря на расторопность Universal, нацисты, поразмыслив, решили не баловать ее преференциями.

И вот пришел черед «Трех товарищей».

Совместными усилиями Гисслинг, Брин и Майер составили список претензий к сценарию, буквально повторявший претензии к «Возвращению».

Так, время действия следовало опрокинуть из конца 1920-х в первые послевоенные годы, что позволяло вычеркнуть нацистскую тему, убрать с экрана свастики и костры из книг. Мелодраматическая линия от этого не страдала: вот и славно.

Гисслинг счел неприемлемыми слова одного из товарищей о необходимости бороться за «демократическую, свободную, новую Германию»:

Удалить упоминания о демократии в сценах 3, 31 и 75.

Умри, Гисслинг, лучше не скажешь. И ведь удалили.

Камнем преткновения стал эпизод, в котором несчастный вид пожилой пары настолько удручил героев, обзаведшихся автомастерской, что они уступили ей автомобиль за гроши, а один не сдержал эмоций: «Германия – гниющее, истлевающее тело». Клиент дал ему отповедь:

Ой, не говорите так. Я люблю свою страну. Мамочка и я, мы отдали Германии двух сыновей. Одного убили в Польше, другого на море. Все хорошо. Я не жалуюсь. Теперь Германия слишком бедная, чтобы прокормить меня и мамочку после войны, – но все хорошо… И вы знаете, почему? Потому, что Германия остается моим фатерландом. Она по-прежнему защищает меня и мой народ. Я, знаете ли, еврей.

Местечковое юродство взбесило Манкевича: сын немецких евреев, бывший берлинский корреспондент Chicago Tribune, осведомленный о степени эмансипации евреев в Германии, он втолковал Фицджеральду: «Забудь, что он еврей. Он не называет жену мамочкой. Он не носит бороду и так не изъясняется. Он не преисполнен жалости к себе».

Переписанный Манкевичем монолог звучал так:

Прошу вас, не говорите так. Конечно, нам было очень горько потерять сыновей, но ведь это ради фатерланда – ради нашей страны… И знаете, почему? Потому, что Германия дала нам нечто большее, чем все, что мы можем отдать ей взамен. Дом. Мир и безопасность. Видите ли, мы – евреи.

Но Брин транслировал волю Гисслинга: никаких евреев! Монолог должен после слов «отдать ей взамен» закончиться так: «Дом и безопасность. Страну, которой всегда можно гордиться».

Сценарий без нацистов и евреев не мог уязвить рейх. Но аппетит приходит во время еды. Гисслингу захотелось, чтобы фильм еще и осрамил коммунистов. Тут Манкевич наконец швырнул сценарий на стол и пулей вылетел из кабинета, прорычав, что расторгнет контракт, если фильм поправят в нацистском духе.

На следующий день я встретил в столовой Скотта. Он вскочил, обнял меня и поцеловал. – Манкевич.

Последнее пожелание Гисслинга было только пожеланием. Но не взорвись Манкевич, Майер исправил бы сценарий по стандартам Геббельса.

* * *

Только очень независимые – ничтожные, бедные, случайные – студии могли позволить себе антифашистскую роскошь и позволили ее целых два раза. Оба антифашистских фильма 1930-х годов сочетали в себе безосновательную надежду заработать на актуальной и табуированной теме, искреннее желание частных лиц, столкнувшихся с практикой рейха, «разбудить» общественность, и профессиональную беспомощность.

В основу 55-минутного «Гитлеровского царства террора» (1934) легли любительские 16-миллиметровые съемки Корнеулиса Вандербильта IV. Прапраправнук короля железных дорог и пароходств сбежал из общества «скучных, безнадежно посредственных» миллионеров на Первую мировую. Оказавшись на фронте единственным, кто умел водить «роллс-ройс», воевал он генеральским шофером.

Семья лишила его наследства за желание заниматься журналистикой, все его проекты терпели крах, но от идеи фикс он не отступался, замыслив серию интервью с европейскими диктаторами. Средства позволяли ему арендовать камеру и ангажировать двух французских операторов, а семейные связи открыли двери Гогенцоллернов и Дольфуса. Только встрече с Гитлером его связи никак способствовать не могли.

Вандербильт снял австрийских наци, праздновавших победу фюрера, его отчий дом, могилы его родителей. Но приблизиться к фюреру удалось только 5 марта 1933-го на митинге в берлинском Дворце спорта.

Услышав, что перед ним янки, Гитлер выпалил:

– Передайте американцам, что жизнь движется вперед, всегда вперед, необратимо вперед. Передайте им, что час Адольфа Гитлера пробил не потому, что Гинденбург назначил его канцлером, а потому, что больше некого было назначать. Передайте им, что Всевышний послал его нации, которой на протяжении пятнадцати долгих лет угрожали распад и бесчестие.

– А как насчет евреев, ваша честь?

Тут Гитлер вспомнил, что «его народ его ждет», и переадресовал репортера к Ханфштанглю, который, убедившись, что с Вандербильта нечего взять, утратил к нему интерес.

Motion Picture Daily предрекла, что фильм Вандербильта о преследованиях евреев приведет Гитлера в бешенство. Странная уверенность, принимая во внимание, что собрать из отснятого материала что-то вменяемое предстояло Майклу Миндлину, известному фильмом о колонии нудистов «Этот голый век» (1932). Материала – даже вкупе с профессиональной хроникой – катастрофически не хватало, и Миндлин снял постановочные эпизоды, где актеры изображали Гитлера и Гогенцоллернов. Вандербильт сыграл самого себя – бесстрашного репортера, у которого немецкие пограничники конфискуют аппаратуру. Еще Миндлин снял интервью со слепоглухой писательницей-радикалкой – она состояла еще в ИРМ – Хелен Келлер, чьи книги штурмовики бросали в костер, и антинацистское обращение к зрителям конгрессмена Дикстайна.

Премьера фильма 30 апреля 1934-го стала громким светским событием – но и только. Лучшая рецензия на него – циркуляр нацистского Министерства пропаганды посольству в Италии 9 июня 1934-го:

Плох с технической точки зрения. Фильм состоит из быстро сменяющихся и, как правило, невнятных сцен. ‹…› Даже наши враги, рассчитывавшие увидеть череду сцен жестокости, будут разочарованы.

В Нью-Йорке фильм, однако, запретили после двух недель проката, а в Чикаго по просьбе немецкого консула переименовали в «Царство Гитлера».

Американская критика гордится первородством США в антинацистской теме. Увы, чтобы быть самым первым, фильму не хватило одного дня: 29 апреля 1934 года в СССР вышел действительно первый антинацистский фильм «Карьера Рудди».

Премьера докудрамы «Я была пленницей нацистской Германии» 4 августа 1936-го была приурочена к открытию берлинской Олимпиады: тоже в надежде на гнев фюрера. Но Гитлер остался в счастливом неведении, что ему испортили праздник.

Режиссер Альфред Мэннон и актеры в титрах даже не были указаны. Вся слава досталась сценаристке и исполнительнице главной роли – самой себя, – 23-летней Изабель Стил. Она училась в Берлине музыке и шлялась по вечеринкам, пока в апреле 1934-го ее не арестовали, обвинив в шпионаже. Через четыре месяца знакомый сенатор выручил ее, и девушка решила поведать миру о своих злоключениях.

Единодушная реакция критики сводилась к: «Не подумайте, что мы за Гитлера, но – о боже – только не это».

Глава 15

Антифашистский Голливуд. – Кардинал благословляет коммуниста Каца. – Голливудский кошмар Муссолини и Рифеншталь

Столкновение с нацизмом как объективной реальностью, данной в ощущениях, определило красный выбор Томаса Вулфа.

Из всех стран, которые я повидал, кроме своей собственной, [Германия] была, пожалуй, самой любимой: там я чувствовал себя совсем как дома, ее жители были мне близки и понятны. И еще эта страна всегда оставалась для меня самой очаровательной и волшебной.

Это была взаимная любовь. Вулф трепетал перед духом германской культуры, млел перед витринами немецких книжных лавок. Когда он впервые побывал в Германии, у него еще не было литературного имени. Когда же он в 1935-м вернулся, власть принадлежала нацистам, а в заветных витринах лежали на почетном месте его романы: Вулф был безумно популярен в Германии.

Он не сразу заметил перемены. Его не смутил ни переизбыток коричневых рубашек и оливковой униформы на улицах, ни всепроникающее «звонкое, сочное шлепанье обутых в кожу ног, блеск латуни, звуки дудок». Когда же прошли экстаз воссоединения с любимой страной и головокружение от успеха и наступило время дружбы и флирта, лицо любимой пошло трещинами.

Вулф понял, что не имеет права созвать друзей на вечеринку, устроенную в его честь. Одного не стоит приглашать – объяснили добрые люди – он в любом случае не придет. Его газету вчера запретили, и тот, кто ее запретил, придет непременно. Другого звать бесполезно – он никуда не ходит: Вулфу было невдомек, что затворничество этого друга обусловлено его еврейством. Попытка пригласить подругу ввергла хозяев вечеринки в злую панику, они обрушили на Вулфа град вопросов, уместных в полицейском участке: давно ли он знает девушку, где, при каких обстоятельствах с ней познакомился?

Хотя немцы вели себя странно, в 1936-м Вулф вернулся в Германию, чтобы полюбоваться Олимпиадой. Восхищение ее красотой и организацией не помешало ему прочувствовать угрозу, излучаемую сплотившейся вокруг фюрера нацией. Жизнь стала проще и отчетливее: никаких недомолвок. Евреев называли евреями, и объяснять неуместность их присутствия на вечеринках уже не требовалось. Сохранившие разум друзья встречались с Вулфом тайком или при плотно задернутых шторах.

«Личной жизни больше не существует», – объяснила Вулфу подруга.

Политикой это не назовешь. Впервые в жизни я ‹…› почувствовал весь ужас чего-то такого, о чем раньше не ведал и по сравнению с чем все вспышки жестокости и страстей Америки, гангстерские союзы, молниеносные убийства, все преступления, разбой и продажность ‹…› кажутся просто невинными. Налицо была картина великой нации, больной духовно и уязвленной физически: людей, которые заражены чумой вечного страха, придавлены гнетом постоянного подлого принуждения, которых заставили молчать в отравленной атмосфере зловещих тайн, пока души их буквально не начали тонуть в собственных выделениях, умирать от источаемого ими самими яда.

Попробовали бы те, кто утверждает тождество фашизма и коммунизма, рассказать об этом людям 1930-х годов, не просто верившим, но знавшим, что коммунизм – единственная сила, способная остановить абсолютное зло.

* * *

В отличие от Вулфа, Голливуд имел о нацизме смутное представление. О существовании большого мира и чужих страданиях он узнал лишь благодаря немецкой эмиграции.

Как правило, беглецы оседали в сопредельных с Германией странах, надеясь на скорое возвращение, пока шествие нацизма по Европе не погнало их за океан. Аншлюс пополнил эмиграцию австрийцами. В 1940–1941 годах на землю США ступили те, кто успел вырваться из оккупированной Франции. История не знала такого великого переселения целой национальной культуры. Вот лишь некоторые из тех, кто нашел убежище лишь в одной – американской – тихой гавани.