Джон Стюарт Милль. Его жизнь и научно-литературная деятельность

Несмотря на все это, семья Бентама очень полюбила Милля и уговорила его прожить у них на несколько месяцев дольше, чем он предполагал. В этом странном неуклюжем мальчике, с такой вдумчивостью и серьезностью относившемуся ко всему, что его окружает, таился неистощимый запас добродушия и искренности, привлекавший к нему всех, кто имел случай поближе узнать его. Он был очень удобным, покладистым гостем, нисколько не обижался на все замечания леди Бентам и даже был ей очень за них благодарен.

Миллю очень нравилось его новое местопребывание. Он любил предпринимать далекие пешеходные прогулки по окрестностям Тулузы, собирать по дороге растения и насекомых, заводить при случае разговоры с попадавшимися ему на пути крестьянами, присматриваться к их образу жизни, нравам и обычаям. По большей части ему приходилось гулять одному; Джордж Бентам присоединялся к нему только в тех случаях, когда его экскурсии имели научные цели.

В замке у сэра Бентама собиралось лучшее провинциальное общество – старинное французское дворянство и высшая буржуазия. Общество это совсем не походило на то, какое Милль встречал в Англии, в доме своего отца. Его поражал «контраст между откровенностью, общительностью и любезностью французов и суровыми английскими нравами, требующими, чтобы каждый относился ко всем окружающим, как к своим злейшим врагам». Таким образом, время проходило разнообразно и интересно, хотя большую часть дня Милль по-прежнему посвящал занятиям. Однажды ему случилось целый день провести без книг: Бентамы переезжали в другое место и книги надо было упаковать с другими вещами. Бедный Милль совершенно растерялся и очутился в самом беспомощном положении. Обыкновенно он вставал очень рано, но теперь пишет в своем дневнике: «Нарочно долго не вставал и лежал в постели, чтобы как-нибудь скоротать время». Весь день этот 14-летний мальчик томился скукой и не знал, куда ему себя девать; попробовал пойти гулять подальше, но к обеду пришлось вернуться домой. В течение вечера Милль так истомился, что на следующий день кто-то сжалился над ним и достал ему несколько книг. Настроение духа его тотчас же изменилось, как только он снова почувствовал себя в своей родной стихии, и он с удовольствием принимается опять заносить в дневник отчет о своих ежедневных занятиях.

Этот эпизод настолько характерен, что не нуждается в комментариях. Милль вырос среди книг, думал о книгах, развлекался только книгами, и они сделались для него такими же необходимыми, как вода для рыбы. Но хотя воспитание и ослабило восприимчивость Милля к впечатлениям окружающей жизни, по натуре он не был сухим, педантичным, книжным человеком. Чудная южная природа производила на него свое действие. Только что описанное происшествие случилось вскоре после его приезда во Францию, и надо думать, что, если бы оно случилось попозже, наш юный жрец науки сумел бы с удовольствием провести свободное время. К сожалению, Бэн, по которому мы цитируем дневник Милля, обрывает этот дневник на самом интересном месте. По его словам, последующая часть дневника производит совсем другое впечатление и доказывает, что Милль все более и более увлекался природой; стиль его теряет свою прежнюю лаконичность и сухость – он пространно описывает крестьянские обычаи, сцены мирной деревенской жизни и поэтичные приморские пейзажи, которые приводят его в восторг своей красотой.

Из Тулузы Милль предпринял экскурсию в Пиренеи и провел несколько недель на вилле сэра Сэмюэла у подножья одинокой скалистой горы, неподалеку от Монпелье; грандиозная горная природа глубоко поразила воображение юноши, и он заканчивает описание этой живописной местности восклицанием: «Jamais je ne l'oublierai, la vue du c?tе mеridional!» («Я никогда не забуду вид на южную сторону!»).

В Монпелье Милль прослушал курс лекций по химии, зоологии и философии. Он остался очень доволен результатами своего первого и последнего опыта университетских занятий, но еще больше пользы он вынес из общения с французскими студентами и профессорами. Он говорит по этому поводу в своей автобиографии:

«Пребывание во Франции было для меня особенно полезным потому, что доставило мне возможность провести целый год в свободной и радостной атмосфере континентальной жизни. Из своего знакомства с французским обществом я вынес глубокий и постоянный интерес к континентальному либерализму, за успехами которого я с этого времени следил так же усердно, как за английской политикой. Это, в свою очередь, оказало самое лучшее влияние на мое умственное развитие, избавило меня от коренной английской ошибки судить обо всем в мире по английской мерке».

В июле 1821 года Милль вернулся на родину, и его жизнь пошла прежним порядком, с той только разницей, что отец предоставил ему больше свободы в распределении своих занятий и перестал давать ему уроки. Прочитанные книги были единственными событиями за это время, которые Милль считает достойными упоминания в своей автобиографии. Он случайно познакомился с историей Французской революции и был глубоко поражен тем, что демократические принципы, не имевшие в 20-х годах успеха в Англии и Европе, достигли такого торжества во Франции в конце прошлого столетия и были в течение долгого времени символом веры для всей нации. Раньше Милль имел очень смутные представления о Французской революции. Он знал только то, что французы свергли абсолютную монархию Людовиков XIV и XV, казнили короля и королеву, гильотинировали множество людей, в том числе и Лавуазье, и, в конце концов, подчинились деспотизму Бонапарта. Но когда Милль узнал подробности великого переворота, он увлекся им с юношеским энтузиазмом. Ему казалось, что в будущем может повториться нечто подобное, и он мечтал о славе играть роль жирондиста в английском конвенте.

Примерно в это же время Милль прочел трактат Дюмона «Принципы законодательства», содержащий в себе подробное изложение взглядов Бентама. Он сам следующим образом описывает впечатление, произведенное на него этой книгой:

«Чтение трактата Дюмона составило эпоху в моей жизни и было поворотным пунктом в моем умственном развитии. Все мое предшествующее воспитание было до известной степени основано на учении Бентама. Отец с ранних лет учил меня прилагать к делу бентамовский критерий „наибольшего счастья“; тем не менее с первых же страниц книги Дюмона этот принцип поразил меня, как нечто совершенно новое. Особенно сильное впечатление я вынес из первой главы, в которой излагается критика Бентамом ходячих суждений о нравственности и политике, основанных на таких фразах, как „естественный ход вещей“, „закон природы“, „нравственное чувство“ и так далее. Бентам доказывает, что все это не что иное, как скрытый догматизм, который не приводит никаких обоснований чувству, а выставляет само чувство как основание умозаключения. Раньше мне не приходило в голову, что с помощью принципа наибольшего счастья можно покончить со всеми такими рассуждениями. Я стал считать, что все прежние этические доктрины отжили свое время и наступает новая эра человеческой мысли. Когда я дочитал трактат Дюмона, я сделался другим человеком. Принцип полезности, как его понимает Бентам, сделался краеугольным камнем всей совокупности моих отрывочных и несистематических знаний. Теперь у меня был свой символ веры, своя доктрина, своя философия, своя религия в самом великом смысле этого слова, – религия, распространение которой мне казалось высшей целью жизни».

Мало-помалу Милль освободился от непосредственного влияния отца и завел свой собственный круг знакомых. Среди них особенно выделялся Чарлз Остин – молодой человек на несколько лет старше Милля, недавно окончивший Кембриджский университет, среди воспитанников которого он приобрел большую популярность своим ораторским талантом. Он был самым влиятельным членом студенческого клуба, служившего обычной ареной для умственных состязаний лучшей части кембриджского студенчества. Чарлз Остин первенствовал во всех дебатах и обыкновенно выходил из них победителем. По окончании университета он не порывал связи с прежними товарищами и продолжал играть среди них роль вождя. Через него Милль познакомился с Маколеем, лордом Ромелли и другими молодыми людьми, приобретшими впоследствии известность на поприще политики и литературы. Бэн рассказывает о впечатлении, которое Милль производил на компанию бывших кембриджских студентов: их поражал контраст между его детской фигурой и тонким голосом и силой его строго логичной последовательной аргументации.

Остин был чрезвычайно талантливым человеком, обладавшим громадной силой воли и привыкшим царить и повелевать в своем кружке. Он так же увлекался Бентамом, как и Милль, который, со свойственной ему восприимчивостью к чужому влиянию, в скором времени совершенно подчинился своему новому знакомому. Он дает в своей «Автобиографии» следующую характеристику Остина:

«Это был первый мой знакомый, с которым я стоял на совершенно равной ноге в умственном отношении, хотя я далеко отставал от него по развитию. Этот человек производил глубокое впечатление на всех, с кем ему приходилось сталкиваться, даже если взгляды последних совершенно расходились с его собственными. Люди, знавшие его ближе, предсказывали ему блестящую роль в общественной жизни. Он искал борьбу и находил в ней наслаждение. Он излагал доктрины Бентама, стараясь придать им возможно резкую форму и преувеличивая все то, что могло оскорбить предвзятые мнения других».

По словам Милля, многие ходячие неверные представления о школе Бентама были основаны на парадоксах Чарлза Остина.

Пример вождя действовал заразительно на его сподвижников, и они усвоили в разговорах с посторонними такой же самоуверенный тон, каким отличались речи Остина. Милль не отставал от прочих и тоже со всем пылом юности пропагандировал учение Бентама. Молодые последователи Бентама стремились образовать нечто вроде секты, с обязательным для всех ее членов Символом веры, который бы представлял из себя квинтэссенцию политического, философского и религиозного радикализма. Милль предложил товарищам составить общество для изучения и разработки философии Бентама. Этот кружок получил название «Утилитарное общество»; так был впервые введен в употребление термин, получивший впоследствии такую широкую известность. Само слово «утилитаризм» не было выдумано Миллем, а было заимствовано им из одного романа Гальта, в котором представлен шотландский священник, увещевающий своих прихожан не покидать истинной веры и не делаться утилитаристами. Товарищи Милля с восторгом приняли эту новую кличку и в своих частных разговорах называли друг друга не иначе, как утилитаристами.

«Утилитарное общество» существовало около трех лет. Оно никогда не было многочисленным и даже во время наибольшего процветания число членов его не превышало десяти. Членами были самые близкие приятели Милля – молодые люди приблизительно одного возраста, но далеко не одинакового развития. Лидером их был сам Милль, так как более зрелые бентамисты, например, Остин, не принимали никакого участия в «Утилитарном обществе». Занятия общества заключались в чтении рефератов, написанных в духе утилитарной философии, и в устных дебатах по поводу прочитанного. Ораторские упражнения были не бесполезны для Милля, но так как он стоял значительно выше товарищей по своему развитию, то устроенное им общество не могло существенным образом увеличить его познания и расширить его умственный кругозор. В то же время это общество сыграло большую роль в его жизни: выросши среди людей, бывших гораздо старше его, он впервые очутился в среде своих сверстников, получил возможность влиять на других и содействовать распространению увлекавших его теоретических учений.

Результаты деятельности Милля были довольно удачные, так как ему удалось завербовать в свой кружок очень даровитых молодых людей, до этого времени остававшихся чуждыми новому учению.

Настоящим главою этого кружка был отец Стюарта – Джеймс Милль. Философские воззрения Бентама и Джеймса Милля проникали в общество главным образом посредством трех каналов: во-первых, фанатическим и неутомимым проповедником нового слова был Джон Стюарт Милль, находившийся в это время под полным и неограниченным влиянием отца. Во-вторых, среди бывших кембриджских студентов принципы утилитарной философии пропагандировались Чарлзом Остином, а в самом Кембриджском университете те же взгляды проповедовались одним из ближайших друзей Милля – Туком. Таким образом, в обществе образовалось несколько кружков бентамистов, связанных между собой единством философского и политического миросозерцания.

Учение Бентама о том, что достижение наибольшего счастья на земле должно быть единственной целью нравственности и политики, было главным основанием этого миросозерцания, но последнее не исчерпывалось им одним. Все лица, присоединявшиеся к взглядам Джеймса Милля, признавали психологическое учение Гартли существенным пунктом своей философской программы. Они отрицали существование в нашем уме каких бы то ни было прирожденных идей; человеческий ум есть tabula rasa, и только путем индивидуального опыта он может усваивать новые истины и познавать устройство вселенной. Отрывочные впечатления, получаемые нами извне, под влиянием воздействия на наш организм сил природы, связываются друг с другом и образуют одно слитное целое под влиянием основного психологического закона ассоциации. Нравственные понятия – справедливость, долг и так далее – возникают в нас сходным путем, под влиянием ассоциации между представлениями об известных поступках и их обычных последствиях. Человеческий характер также образуется воспитанием и условиями жизни, как кристаллы осаждаются в растворе. Поэтому не существует границы нравственному совершенствованию человека, если только воспитание его ведется разумным образом.

По своим экономическим воззрениям последователи Джеймса Милля и Бентама примыкали к Мальтусу, но с одним существенным отличием – они понимали в обратном смысле закон народонаселения, на основании которого Мальтус утверждал неустранимость бедности и нищеты на земле, и верили в легкую достижимость общего благополучия вследствие добровольного воздержания рабочего класса от чрезмерного размножения. В области политики они стояли за представительное правление и свободу печати в самом широком смысле этого слова. Их вера в могущество разума была так сильна, что они считали одним из главных средств для достижения лучшего государственного устройства предоставление народу свободы читать, слушать и говорить все, что ему заблагорассудится.

Все эти воззрения с восторгом усваивались небольшой группой молодежи, к которой принадлежал и Джон Стюарт Милль. Любопытно, что хотя он и был главным проповедником нового слова, он увлекался им менее, чем другие его товарищи.

В «Автобиографии» Милль дает себе следующую характеристику:

«Столь обычное определение бентамиста, как „мыслящая машина“, не было несправедливо относительно меня в этот период моей жизни. У меня было много честолюбия и жажды превосходства и почестей; чувством, покрывающим все остальные, было стремление к тому, что я считал общественным благом; но это стремление имело совершенно отвлеченный характер. Оно не основывалось на живом и глубоком чувстве симпатии и любви к людям. Точно так же оно не вытекало из идеального увлечения благородными свойствами человеческой души. Я был очень восприимчив ко всему подобному, но в моем воспитании не хватало настоящей пищи для таких чувствований, именно поэтического элемента, и в то же время было слишком много противоположного элемента – логики и анализа. К тому же отец всегда учил меня не придавать большого значения чувству. Все наши взгляды, которым мы придавали больше всего значения, постоянно оспаривались именно со стороны чувства; полезность называлась холодным расчетом, политическая экономия – жестокосердой наукой, и так далее. Такие возражения мы называли „сентиментальностью“, и это слово вместе с эпитетами „декламация“ и „общее место“ служили нам высшими выражениями порицания. Хотя обыкновенно мы бывали правы в этих спорах, они производили на нас вредное действие, побуждая нас совершенно пренебрегать развитием чувства в нас самих и мало думать об этом вопросе. Наша задача заключалась в том, чтобы изменить мнения людей; заставить их поверить в силу разума и понять собственные интересы… Вследствие этого мы мало ценили поэзию, как и произведения человеческой фантазии вообще. В обществе привыкли считать бентамистов врагами поэзии. Это вряд ли было верно относительно самого Бентама и было совсем неверно относительно многих из нас; что касается моего отца и меня, то мы в теории были совершенно равнодушны к поэзии. Я не любил сентиментальности ни в стихах, ни в прозе и не придавал значения поэзии в деле воспитания человеческого духа, но сам лично очень увлекался некоторыми поэтическими произведениями. В пору моего наибольшего увлечения Бентамом я прочел Попа „О человеке“ и до сих пор помню, какое громадное впечатление на меня произвели эти стихи. Но, быть может, в это время на меня не подействовала бы поэзия высшего сорта, чем красноречивые рассуждения Попа в стихотворной форме. Поэтические впечатления я испытывал также, читая о жизни и характере великих людей, особенно героев человеческой мысли. Меня воодушевляло описание Сократа в диалогах Платона и некоторые современные биографии, в особенности „Жизнь Тюрго“, написанная Кондорсе. Героические добродетели этого блестящего представителя тех воззрений, которым я глубоко сочувствовал, приводили меня в восторг, и я постоянно прибегал к этой книге, как другие прибегают к своим любимым поэтам, когда чувствовал потребность отдохнуть душою в высших сферах чувства и мысли. Эта же книга избавила меня от моих сектантских увлечений: я перестал называть себя и своих товарищей утилитаристами и оставил дурную привычку при всяком удобном случае выставлять на вид свою сектантскую нетерпимость. Но от внутреннего сектантства я избавился гораздо позже и более постепенно».

С 16-ти лет Милль начал печатать свои произведения. Он поместил в одной газете несколько писем в защиту экономических воззрений Рикардо, которые подвергались нападению в этом органе. Вслед за тем он написал несколько статей о Карлейле. Но настоящая его литературная деятельность началась только в 1824 году, после основания бентамистами своего органа «Westminster Review». В первой же книжке была помещена статья Джеймса Милля, заключающая в себе злую и меткую характеристику либеральной партии, которая заигрывала с народом, но избегала всяких коренных реформ государственного строя. Статья эта обратила на себя общее внимание своей смелостью, и первый номер журнала разошелся в громадном количестве экземпляров. В «Westminster Review» печатались почти все лица, группировавшиеся вокруг Джеймса Милля, но особенно деятельными сотрудниками его были молодые члены «Утилитарного общества». Больше всего писал молодой Милль, помещавший свои статьи, рецензии и разные заметки почти в каждом номере журнала. Журнал вначале шел хорошо, но молодые сотрудники не были им довольны, и Милль замечает, что они доставляли много огорчения редактору своей постоянной критикой помещаемых статей.

«Westminster Review» выходил под той же редакцией в течение четырех лет (с 1824-го по 1828 год). Несмотря на успех первых номеров, журнал не окупал издержек, и издатель принужден был передать его в другие руки. Новая редакция пригласила Милля сотрудничать в журнале, но он наотрез отказался от всякого участия в деле. Последняя статья его, помещенная в «Westminster Review», была посвящена защите деятелей Французской революции от несправедливых нападок Вальтера Скотта в его «Истории Наполеона».

Несмотря на то, что работа в журнале отнимала у молодого Милля много времени, он в 1825 году предпринял очень большой и серьезный труд – Бентам сделал ему лестное предложение приготовить к печати его сочинение «О судебных доказательствах». Работа была нелегкая, так как Бентам трижды принимался за нее и написал три отдельных сочинения, из которых нужно было составить один систематический трактат. Сверх того, Милль должен был сам следить за тем, чтобы в редактируемом им издании не проскользнули какие-либо неточности и ошибки, так как Бентам предоставил ему полную свободу делать всевозможные изменения и добавления к оригиналу. Этой работе Милль приписывает большое влияние на свое умственное развитие. Он перечитал массу книг юридического содержания и научился систематически, по определенному плану, группировать научный материал. Кроме того, чтение рукописи Бентама, написанной блестящим слогом, оказало хорошее действие на выработку его собственного стиля, который сделался более ясным и живым.

Литературная деятельность не мешала Миллю заниматься своим еще далеко не законченным образованием. Успех «Утилитарного общества» внушил ему мысль устроить кружок из лиц одинакового возраста и развития для совместного изучения некоторых наиболее необходимых для общего образования наук. Члены кружка решили собираться два раза в неделю, по утрам. Занятия должны были продолжаться полтора часа, от половины девятого до десяти часов утра. Один из членов кружка читал вслух заранее выбранную книгу, и, если кто-либо был не согласен со взглядами автора или не вполне понимал их, то свободно высказывал свое мнение, и вопрос обсуждался всеми присутствующими. При этом все твердо придерживались правила не прекращать обсуждения спорного вопроса до тех пор, пока все не приходили к какому-нибудь определенному и окончательному решению. Членам кружка иногда приходилось на несколько недель останавливаться над обсуждением какого-нибудь особенно трудного и непонятного места в читаемой книге; они откладывали заключение дебатов с одного заседания на другое, придумывали всевозможные решения и не успокаивались до тех пор, пока не достигали удовлетворительного результата.

Для начала они выбрали предметом своих занятий «Основания политической экономии» Джеймса Милля. За этой книгой последовали «Начала политической экономии» Рикардо и «Рассуждения о ценности» Бэли. Занятия кружка шли очень удачно, и Милль говорит даже, что многие экономические и философские теории, составившие впоследствии его славу, возникли под влиянием споров в этом кружке. Так, между прочим, его теория международной торговли была выработана совместными силами Миллем и Грегамом. Первоначально они хотели напечатать под общей подписью ряд статей, касающихся разных невыясненных вопросов политической экономии, но когда Милль написал эти статьи, то оказалось, что между ним и Грегамом не существует согласия относительно некоторых основных пунктов. Подобным же образом общими силами была разработана теория прибыли и процента, послужившая Миллю основанием в его критике учения Рикардо о том же предмете. Многие изменения, внесенные отцом Милля в третье издание его «Политической экономии», основывались на критических замечаниях членов кружка.

Изучив политическую экономию, кружок принялся за логику. Для первого знакомства выбрано было старое сочинение по логике, написанное на латинском языке иезуитом Du Trieu. Затем прочли «Логику» Уэтли и «Computatio sive Logica» Гоббса. Милль говорит, что первая книга его «Системы логики», содержащая в себе теорию названий и определений, обязана своим происхождением этим беседам в кружке. Более оригинальные мысли высказывались обыкновенно самим Миллем и Грегамом, а остальные члены кружка служили превосходным трибуналом для разрешения спора. С этого времени Милль составил себе план написать систематическое сочинение о логике, хотя и не в таких широких размерах, в каких он его написал впоследствии.

После логики кружок принялся за изучение психологии по сочинениям Гартли и Джеймса Милля, и на этом он закончил свои занятия. Значение кружка для умственного развития Милля лучше всего характеризуется его собственными словами:

«Под влиянием споров в кружке я сделался оригинальным и независимым мыслителем. Благодаря кружку я приобрел, или, по крайней мере, укрепил в себе ту умственную привычку, которой я приписываю все, сделанное мной в области умозрения, а именно: привычку никогда не принимать неполное решение за окончательное разрешение трудностей вопроса; никогда не оставлять неясности в мысли, но упорно думать до тех пор, пока мысль не сделается вполне понятной; никогда не пренебрегать исследованием второстепенных сторон вопроса потому только, что они кажутся маловажными, и, наконец, никогда не допускать мысли, что часть может быть понята раньше целого».

Не довольствуясь прениями в своей собственной среде, члены кружка искали более широкую арену. Один из них случайно попал на заседание «Кооперативного общества», состоящего из последователей Оуэна, и предложил этому обществу устроить публичный диспут на тему о законе народонаселения. Предложение было принято, и в назначенный день аудитория наполнилась сотнями любопытных, друзей и противников бентамистов. Первым выступил Чарлз Остин, произнеся блестящую и остроумную речь в защиту теорий Мальтуса. Спор на эту тему продолжался в течение шести заседаний, но когда все аргументы pro и contra были исчерпаны, разговор перешел на более общую почву – на вопрос о достоинствах системы Оуэна вообще. Страсти разгорались; к той и другой стороне присоединялись добровольные защитники из публики, с величайшим интересом следившей за упорными и продолжительными прениями. Теоретические разногласия не препятствовали оппонентам с полным уважением относиться друг к другу, и спор никогда не переходил на личную почву. Дебаты продолжались в течение четырех месяцев, но противникам так и не удалось убедить друг друга, и победа осталась нерешенной. Успех первого опыта публичных прений навел Милля на мысль устроить специальное «Общество публичных прений». Ему удалось заинтересовать в этом деле влиятельного экономиста Мак-Кулоха, который привлек к участию в обществе многих талантливых молодых людей. На общем собрании учредителей в одном из лондонских ресторанов был выработан устав и намечен подробный список лиц, которых имелось в виду привлечь к участию в публичных прениях. В список этот вошли несколько членов парламента и все знаменитости студенческих кружков Оксфорда и Кембриджа. Труднее всего было найти подходящих ораторов консервативной партии, тогда как либеральные ораторы имелись в изобилии. В числе последних были Маколей, Бульвер и другие. Все они охотно согласились примкнуть к новому обществу, но когда пришлось перейти от слов к делу и выбрать президента для открытия прений, то оказалось, что никто из «знаменитостей» не желает брать на себя этой ответственной роли, и президентом было избрано лицо довольно незначительное.

Наступил торжественный день. Зала была полна народом, «знаменитости» тоже все были налицо, но они решили не говорить, а только слушать. Президент начал вступительную речь… После немногих фраз он стал сбиваться, путаться, не мог связно и понятно изложить самые простые мысли и закончил свое слово среди общего гробового молчания. Это произвело удручающее впечатление на всю аудиторию; последующие ораторы робели, говорили вяло и неубедительно, и первый дебют общества кончился полнейшим фиаско. Приглашенные знаменитости, невозмутимо созерцавшие неудачу своих товарищей, не пришли на помощь растерявшимся учредителям и по окончании заседания удалились с тем, чтобы больше не возвращаться в общество.

Этот неожиданный оборот событий совершенно изменил отношение Милля к учрежденному им обществу. Первоначально он не хотел принимать в нем деятельного участия, но теперь его самолюбие было задето, и он решил взять в свои руки руководство прениями. Первый год общество не имело большого успеха, не обращало на себя внимания молодежи, и прения были неоживленными. Но на следующий год Миллю удалось привлечь к дебатам двух превосходных ораторов консервативного направления, а собственные ряды бентамистов были пополнены выпускниками Кембриджского университета. Прения оживились; почти на каждом заседании происходили ожесточенные битвы между юными радикалами и консерваторами. О них заговорили в публике, и зала заседаний начала наполняться любопытными.

На третий год дела общества пошли еще лучше. К двум состязающимся сторонам присоединилась третья – последователи Кольриджа со Стерлингом и Морисом во главе. Эта новая партия была не менее радикальна, чем сами бентамисты, но коренным образом расходилась с ними по своему философскому мировоззрению и вела одинаково непримиримую борьбу как с консерваторами, так и с радикалами школы Бентама. Споры между этими партиями среди молодежи служили прекрасным отражением умственного движения, волновавшего в то время европейское общество. Консерваторы представляли собой реакцию, последовавшую на континенте после падения Наполеона, бентамисты – политический радикализм, опиравшийся на традиции великой революции конца прошлого столетия, а товарищи Стерлинга – новейший радикализм с метафизической окраской, стремившийся примирить религию с наукой.

Для Милля «Общество публичных прений», в котором он в течение четырех лет был деятельным членом, послужило превосходной школой ораторского искусства. От природы он не был красноречив и с трудом подбирал в разговоре подходящие выражения. Привычка к диспутам не сделала из него блестящего оратора, но развила в нем способность ясно и свободно выражать свои мысли.

Вообще, описанные общества и кружки играли огромную роль в жизни Милля. Под впечатлением общения с горячей и увлекающейся молодежью Милль мало-помалу сделался другим человеком и перестал походить на юного подвижника науки, неспособного ни к какому другому времяпрепровождению, кроме чтения книг. Потребность любви и жажда счастья – эти стремления, наполовину заглушенные в его душе воспитанием, теперь впервые пробудились в нем и подготовили тот душевный кризис, который ему вскоре пришлось пережить.

Глава IV

Душевный кризис в жизни Милля. – Его разочарование в системе Бентама. – Жажда новых идеалов. – Увлечение Уордсвортом. – Изменение его взглядов на значение искусства. – Сближение со Стерлингом.

При воспитании сына Джеймс Милль сделал одну ошибку, свойственную всем книжным людям, всецело поглощенным отвлеченной умственной работой: он судил по самому себе о характере и природных способностях своего сына, был мало знаком с его внутренним миром и не допускал и мысли о том, что система воспитания, пригодная для него самого, может оказаться вредной для сына. Между тем характер Стюарта был несравненно сложнее характера его отца. От отца он унаследовал любовь к труду и настойчивость в достижении намеченных целей, сильно развитое чувство долга и горячее стремление к общественному благу. Но наряду с этим в мягкой и даже женственной натуре Стюарта было много такого, чего был совершенно лишен его отец: он был способен к глубокой и бескорыстной любви, чувствовал потребность в эстетических наслаждениях, восхищался природой, был добродушным и привязчивым товарищем, легко подпадал под чужое влияние, вообще, принадлежал совсем к другому типу людей, чем его суровый и черствый отец. Воспитание, полученное Стюартом, должно было убить в нем все эти свойства, недостойные радикального философа. Но природа оказалась сильнее, – и вот в то время, когда Милль должен был выступить на жизненную арену и начать борьбу во имя того, что он признавал высшим благом, он почувствовал, что ему жить нечем.

Этот тяжелый душевный кризис, который ему пришлось пережить так рано, он следующим образом описывает в своей автобиографии:

«С того момента, как я в первый раз прочел Бентама, у меня была цель в жизни – реформировать человечество. Мои личные представления о счастье совершенно отождествились с этой целью, я поздравлял себя с тем, что мне предстоит счастливая и хорошая жизнь. Но настало время, когда я очнулся от мечты, как от сна. Это случилось осенью 1826 года (когда ему было 20 лет. – Авт.). Я был в тяжелом настроении духа, которое знакомо каждому по собственному опыту; ничто не доставляло мне никакого удовольствия, я относился равнодушно к тому, что в обыкновенное время занимало меня, – вообще, испытывал такое состояние, в каком находятся методисты от сознания своей греховности. В таком настроении я задал себе вопрос: предположим, что все мои желания осуществятся, что все изменения в области правовых институтов и человеческих мнений, о которых я мечтаю, действительно произойдут в настоящий момент, – будет ли это для меня истинным счастьем и радостью? И внутренний голос тотчас же, без малейших колебаний, ответил мне: нет. Сердце мое упало. Все основание моей жизни разрушилось: все мое счастье заключалось в преследовании одной цели. Цель эта перестала меня привлекать; какой же интерес могли представлять для меня средства? Мне казалось, что у меня ничего не осталось в жизни… Вначале я надеялся, что набежавшая туча пройдет сама собой. Но она не проходила. На другой день я проснулся с тяжелым сознанием моего несчастия. Оно преследовало меня повсюду – в обществе и во время моих одиноких занятий. Вряд ли что-нибудь в моей повседневной жизни могло доставить мне хотя бы несколько минут забвения. В течение следующих месяцев туча все более и более сгущалась. Напрасно искал я облегчения в моих любимых книгах, этих памятниках прошедшей доблести и величия, которые раньше так воодушевляли меня. Я их читал теперь без всякого чувства и убедился, что моя любовь к человечеству прошла сама собой… Я часто спрашивал себя, должен ли я продолжать жить, если моя жизнь всегда будет проходить таким образом. И я всегда отвечал себе, что не вынесу такой жизни даже в течение одного года».

Тяжелое состояние духа Милля усиливалось тем, что ему не к кому было обратиться за утешением и поддержкой. Человек, с которым он был более всего близок, – его отец – не был способен понять причины тоски и уныния сына. Джеймс Милль тоже знал мало радости в жизни, не был счастлив и не верил в саму возможность счастья. Но это не приводило его в отчаяние. Жизнь представлялась ему тяжелой и трудной борьбой, от которой никто не имеет права уклоняться, и долг всегда стоял для него на первом плане. Он не нуждался ни в каких внешних стимулах, чтобы неуклонно и настойчиво стремиться к цели, которую наметил себе раз и навсегда. Он смотрел на душевное состояние сына как на постыдное малодушие, заслуживающее сурового порицания, но никак не сочувствия.

Между тем молодой Милль нуждался именно в сочувствии и любви. Он бессознательно тяготился той сухой и безрадостной атмосферой, в которой ему приходилось жить. Сам он называл себя «мыслящей машиной»; но, чтобы удовлетвориться таким существованием, ему нужно было атрофировать в себе большую часть своих душевных способностей. К этой цели и было направлено все его воспитание, но в решительный момент, когда цель казалась уже достигнутой, природа взяла свое, и Милль стал мучительно сознавать пустоту своей жизни, лишенной всяких сильных и ярких впечатлений. Он не мог увлекаться тем, чем увлекается большинство молодых людей его возраста: к женщинам он до сих пор оставался совершенно равнодушным, не влюблялся, не писал стихов и не мечтал «о ней». В его характере было мало честолюбия, и первые успехи, которыми он мог гордиться так рано, скоро перестали льстить его тщеславию, как все то, что слишком легко достигается нами. Наконец, любовь к человечеству, во имя которой он должен был вести борьбу с невежеством и предрассудками своих современников, не вытекала из его сердца и не могла поддерживать и воодушевлять его в трудные минуты жизни, подобные тем, которые он теперь переживал. Таким образом, в душе Милля не осталось никаких предметов желаний – ни благородных, ни эгоистических, – и он почувствовал усталость и пресыщение жизнью раньше, чем начал жить. По его собственным словам, он походил на прекрасно оснащенный корабль, с рулем и экипажем, но без парусов: не хватало двигающей силы, и кораблю грозило крушение.

Но привычка к труду, созданная воспитанием, была такова, что, несмотря на полную нравственную прострацию, Милль не прекращал своих обычных занятий. Он продолжал много читать и писать, говорил речи в устроенных им обществах, но все это делал без всякого увлечения, вяло и апатично. Привыкши анализировать свои душевные движения, он постоянно думал о том, от чего зависело то безотрадное настроение духа, которое его угнетало, и приходил к убеждению, что никто не в силах ему помочь. Он рассуждал следующим образом: все наши нравственные качества суть результат ассоциации; мы любим те вещи, которые обыкновенно причиняют нам удовольствие, не любим того, что причиняет нам страдание. Задача воспитания заключается в том, чтобы создать в душе ребенка твердые и прочные ассоциации между удовольствиями и поведением, направленным ко благу человечества, и ассоциацией страдания с противоположным образом действий. Но при его собственном воспитании на это правило не было обращено достаточного внимания. Отец довольствовался таким слабым воспитательным средством, как похвала одних поступков ребенка и порицание других. Таким путем устанавливались желательные ассоциации, но они были очень слабы. Между тем умственное развитие и вытекающая из него привычка к анализу имеет тенденцию разрушать все непрочные искусственные ассоциации и может привести к полной неспособности испытывать какие бы то ни было сильные желания. Его собственный опыт доказывал справедливость этих рассуждений, и он страдал от невозможности для себя полюбить то, что считал достойным любви.

Все это усиливало тоскливое настроение Милля. Он переживал трудное время: его излюбленные теории не могли оказать ему помощи в такую минуту, когда дело шло о всей его жизни. Он должен был признать, что человеческая душа есть вещь, несравненно более сложная, чем абстракция Бентама, и что одного ума недостаточно для жизни. Последователи Бентама называли сентиментальностью всякое сильное чувство, не придавали никакой важности эстетическим наслаждениям и мечтали преобразовать человеческий род при помощи одного разума. Милль с детства верил всему этому и не мог без мучительной борьбы отказаться от усвоенного им миросозерцания. Учение Бентама он продолжал считать истиной, но не мог уже относиться к нему с прежним увлечением и невольно искал новой веры, новых идеалов, которые воскресили бы в нем бодрость и энергию.

Он стал скептически относиться к своим реформаторским планам: что будут делать люди, чем они наполнят свою жизнь, когда цель будет достигнута и борьба за лучшее будущее увенчается победой? Стоит ли бороться с пороками и невежеством, господствующими в современном обществе, когда успех повлечет за собой только скуку и пресыщение жизнью? Как достигнуть того, чтобы люди были счастливы теми ежедневными будничными событиями, которые составляют главное содержание жизни каждого человека? До тех пор, пока не найдено разрешение этого вопроса, нечего и думать о социальной реформе.

Карлейль в таких выражениях говорил одной общей знакомой об этом кризисе, пережитом Миллем:

«Бедный малый! Он должен был освободиться от бентамизма, и все муки и волнения, перенесенные им, привели его в конце концов к таким мыслям, которые никогда не приходили в голову Бентаму. Но все-таки он слишком любит требовать доказательства для всего. Если бы Стюарт Милль очутился в раю, то он не успокоился бы до тех пор, пока не уяснил бы себе его устройство».

В таком настроении духа Милль оставался около полугода. Наконец это тяжелое состояние мало-помалу начало проходить. Он случайно прочел мемуары Мармонтеля, где очень живо описывались чувства одного молодого человека, потерявшего отца и неожиданно для самого себя сделавшегося единственной опорой осиротевшей семьи. Этот эпизод растрогал Милля до слез. Мысль о том, как он сам поступил бы в подобном случае, воскресила его энергию; он почувствовал, что в его душе еще не все умерло и сохранилось еще достаточно любви к своим близким, чтобы заботиться о них в случае нужды. Он начал с большим интересом относиться к своим обычным занятиям, стал оживляться во время разговора, увлекаться книгами и перестал думать о самоубийстве. Вместе с тем он сделался другим человеком: он стал увлекаться искусствами, в особенности музыкой. Опера Вебера «Оберон» привела его в восторг и воскресила в его душе надежду радоваться и наслаждаться, как все другие люди. Но привычка к анализу и рефлексии продолжала отравлять все его удовольствия: его серьезно мучила мысль, что музыкальные комбинации ограничены, так как октава состоит всего из пяти тонов и двух полутонов, следовательно, когда-нибудь будут исчерпаны все музыкальные мелодни, и человечество не будет больше наслаждаться новизной и оригинальностью музыкальных произведений. Он прекрасно сознавал, что в течение его личной жизни музыкальное творчество не прекратится, но не мог отделять своей собственной судьбы от участи всего человеческого рода. Чтобы полюбить жизнь, Милль должен был поверить в возможность счастья для всех людей.