Синдикат «Громовержец»

Это не обижало, но огорчало. Потому что Кирилл помнил отца другим. Он видел старые фотографии, где его батя был еще в солдатской форме, улыбался в окружении таких же молодых и веселых друзей. Он видел снимки, где молодые отец и мать вместе – оба смеются, оседлав слоников на детской карусели или забравшись на постамент к какому-то памятнику.

Были еще фотографии с вечеринок: старомодные одежды и прически, пузатые бокалы, радиолы... Люди на тех снимках были ровесниками Кирилла, но они так отличались! В их глазах было что-то особенное: вера в себя и в будущее, чувство собственного достоинства, радость, наконец. Хотя и тогда они были простыми шоферами и строителями, молочницами и швеями.

И даже на поздних фотографиях, где уже появился маленький Кирилл, это ощущение жизни сохранялось. Будь то пляжный снимок с традиционным надувным дельфином или семейное торжество со всеми дядьками, тетками, сватами и кумовьями.

Что же произошло? Что превратило того молодого батю в этого угрюмого мужика в отвисшей майке, молча сидящего напротив? Только ли время?

Кирилл этого не знал, да и не очень задумывался. И сам отец не замечал перемен в себе. Он мог видеть лишь перемены вокруг, в жизни, а их в общем-то не было. Два десятка лет он мотался на своей молоковозке по одному и тому же маршруту: от комбината до товарной станции и обратно. Два раза в месяц приносил жене деньги. Немного оставлял себе, чтобы было на что покурить. И чтобы в пятницу посидеть в гараже с такими же молчаливыми и угрюмыми, отвыкшими от перемен.

В сыне он видел самого себя. Лишь по этой причине Кирилл стал ему малоинтересен. Ну что интересного в общении с зеркалом? Давно прошли времена, когда они с матерью торжествовали по поводу первого зубика, первого шажка, первого слова... Давно оставили надежду, что сын будет жить по-другому.

«Все повторяется, – думал батя. – Ну, поболтается Кирюха, уйдет в армию. Вернется, еще поболтается. Женится, сделает ребенка. Оседлает такую же молоковозку или трактор – какая разница... И все пойдет по новому кругу. Нет, пожалуй, по старому кругу. Разве что, на море вряд ли съездит – дороговато нынче».

– Из военкомата есть чего? – спросил отец.

– Нет, – помотал головой Кирилл.

– И нечего туда спешить, – донесся голос матери.

– Ничего, ничего... – проворчал отец, звеня вилкой о тарелку. – Отслужит, вернется... Надо, надо...

Собственно, больше говорить им было не о чем. Не станет же Кирилл описывать бате, как ходил с приятелями к девчонкам в общежитие аграрного техникума и как комендант выгонял их резиновой палкой. Да и батя вряд ли будет делиться тем, как подкручивает спидометр и сливает бензин.

Сегодня Кирилл был рад, что разговор не затянулся. Любые разговоры с родителями были сейчас невыносимы. Деньги так и лежали в джинсах. Впрочем, на ночь он перекладывал пакет под подушку – вдруг матери придет в голову с утра постирать одежду или чего еще.

Он так и не нашел Машку. Хотя и приложил кое-какие усилия – например, навел справки у ее одноклассниц. Те только плечами пожимали. А может, она так и не появится? Тогда можно отдать Промзаводу их долю, а свою вернуть на место...

– Кирилл! – позвала вдруг мать. – К тебе пришли.

– Кто?

– Не знаю, какой-то мальчик.

С крыльца Кирилл с удивлением убедился, что «мальчиком» был Поршень. Он стоял у калитки, боясь заходить – во дворе заливался лаем маленький, но бесстрашный Черныш. Почему-то Поршень был один, и чувствовалось, что ему неуютно здесь находиться в одиночку.

– Тебе чего? – подозрительно спросил Кирилл.

– Привет, – Поршень изучающе оглядел Кирилла. Темные глазки забегали туда-сюда, прилежно выполняя свою работу. Поршень имел довольно гладкий, прилизанный вид, но глаза словно выпирали. Они, как красный фонарь, предупреждали собеседника, что с их обладателем надо быть настороже.

– Чего надо? – снова спросил Кирилл.

– Ничего. Проверка на вшивость. Ты деньги отдал?

Кирилл сразу понял, что Поршень все знает. Видимо, «болты» все же проследили, как он ходил к Машке и как ушел ни с чем.

– Нет пока. Я ее найти не могу.

– Найти не можешь? – злорадно усмехнулся Поршень. – Все так и знали, что ты не сможешь.

– Чего надо? – напряженно проговорил Кирилл.

– Если ты не нашел – мы найдем.

– Ну ищите, – Кирилл пожал плечами.

– Найдем, найдем, – Поршень неожиданно протянул руку. – Деньги гони.

– Какие?! – Кирилл от неожиданности чуть не подался назад. – Зачем?

– Затем! Тебе дело доверили – ты не смог. Значит, сами сделаем.

– Я просто Машку еще не нашел! – возмущенно воскликнул Кирилл.

– А мы найдем, – усмехнулся Поршень. – Сразу найдем. А то взял баблы – и гуляешь с ними. Может, пропил уже, а?

Душа Кирилла протестовала изо всех сил. Но не отдать деньги он не мог. Потому что они ему уже не принадлежали. Злобный нахальный Поршень имел такое же право взять их в свои лапы.

– На, бери, только не плачь, – презрительно сказал Кирилл и сунул пакет в растопыренную пятерню Поршня. – Смотри, сам не пропей.

Кириллу не понравилось, как тот поглядел по сторонам, принимая деньги. И вообще, ситуация ему не нравилась. Почему все-таки Поршень пришел один?

– Вот так, – буркнул тот, запихивая пакет под рубашку. – Теперь – все. Доставим лично в руки...

И он быстро скрылся за углом. Деньги скрылись вместе с ним – родительские деньги. Кирилл вдруг подумал, что не следовало отдавать свою половину. Впрочем, разводить какие-то дележки и перерасчеты тоже было бы неправильно.

Вечерело, воздух темнел и словно бы сгущался. И на сердце тоже воцарялись сумерки. Кирилл, совершенно опустошенный, спрятался за дом и закурил.

Все, черта проведена. Теперь деньги нужно добыть и вернуть на антресоль. Любым способом, любой ценой. Ради этого Кирилл был готов на какой угодно подвиг.

Впрочем, в Зарыбинске редко находилось место для подвига. А если и находилось, рядом никогда не оказывалось подходящего героя.

* * *

Пакля сидел на скрипучем верстаке в сарае и уже в который раз то надевал, то снимал серебристый шлем, поворачивая его к себе разными боками.

Это действительно была замечательная штука. И по всей видимости, очень дорогая. Жаль, нельзя выяснить, для чего она предназначена.

Всякий раз, когда Пакля надевал шлем, ему казалось, что в его голове рождается какая-то чудесная теплая волна, которая затем бесследно исчезает. Шлем был как будто живой. Надеваешь – и чувствуешь, как он оживает. Что-то в нем включалось, наверно, встроенная рация или, может, какой-нибудь компьютер.

Настоящий восторг испытал Пакля, когда впервые опустил зеркальное забрало. Перед глазами сразу вспыхнули огоньки и светящиеся линии. Через мгновение они сложились в крошечные символы, циферки, фигурки, разноцветные сеточки координат.

Пакля, конечно, понял, что шлем остался после того сенсационного налета на универмаг. На всех десантниках были такие же или похожие. И, скорее всего, лучше отделаться от этой штуки, отдать ее Дутову – пусть разбирается со всеми этими военными тайнами.

Но прежде хотелось сполна насладиться. Померить, погладить, полюбоваться мерцанием огоньков. Хорошо бы еще в нем сфотографироваться.

В полуоткрытую дверь Пакля вдруг увидел Пельменя, который плелся куда-то с пустым ведром. Пакля усмехнулся. Он нацепил шлем, спрятал лицо под забралом и шагнул из сарая.

– Немедленно остановиться! – скомандовал он, стараясь придать голосу железную твердость. – Вы окружены.