Мне жаль тебя, герцог!

Они прошли в столовую, где был накрытый скатертью стол, уставленный такими вкусными вещами, что Жемчугов не удержался и стал не только пить наливку, но и есть и грибки, и ветчину копченую, и маринованную рыбку, и все, что было на столе.

– Ну что? Начал ты действовать? – стал спрашивать Гремин.

– В каком смысле? Груньку на место поставил; там ей хорошо будет. Иностранка-француженка взяла ее не в горничные даже, а скорее, так сказать, в наперсницы. Теперь вот я сам к тебе переехал… Как видишь, действую.

– Нет, я говорю о немцах.

– Что о немцах?

– Да когда мы…

– Слушай, Василий, – остановил его Жемчугов и, понизив голос до едва слышного шепота, тем не менее весьма внушительно, произнес: – Никогда не смей больше говорить со мной об этом, тут нужно «делать», а не говорить, понимаешь? Ведь мы знаем, что знаем, а на словах нужно громко заявлять, что ты-де желаешь блюсти интересы его высочества герцога Бирона.

– Понимаю, – проговорил Гремин, – но только вот что, я молчать буду, а уж – извини! – об интересах герцога говорить не буду: противно! – и Василий сплюнул и выпил глоток сладкой наливки, словно чтобы уничтожить дурной вкус во рту.

– Славный ты парень! – одобрил его Митька. – Твое здоровье, брат! Так и поступай, а меня извини и не обессудь. Мне политику соблюдать нужно.

– Да что там политика! – вздохнул Василий. – Прямо бы по мордам, и к чертям!

– Погоди!.. И по мордам дадим.

– А дадим?

Митька подмигнул и кивнул головой.

– Вот это так! – воскликнул Василий. – Ну твое здоровье, Митька!

Митька выпил «свое здоровье». Гремин стал наливать ему еще.

– Не будет ли? – сказал Жемчугов. – Пора спать, пожалуй!

– Как, будет? – воскликнул Гремин. – А здоровье Груньки? Разве ты ей здоровья не желаешь?

– Ну за здоровье Груньки, – согласился Жемчугов и, чокнувшись, залпом выпил большую стеклянную на длинной ножке рюмку наливки.

Они распростились и пошли спать к себе, по своим комнатам.

Жемчугов лег уже совсем в постель и утонул в мягкой перине, как вдруг дверь его комнаты приоткрылась и в нее просунул голову Гремин, который проговорил:

– Знаешь, Митька, у меня все время из головы не выходит: ведь было время, когда на Руси…

– Было! Было! – совсем сонным голосом повторил Митька, явно только для того, чтобы от него отстали.

– Да нет, ты послушай! Ведь вот если удастся свергнуть немца, то это станет известным тогда лишь, когда все совершится и окончится; конец действа всем будет ясен, и так и история его и отметит; ну а кто знает, когда, собственно, и где оно началось? И, может быть, мы вот теперь говорим, а оно начинается, и никто никогда этого не узнает… А оно начинается!

Митька ничего не ответил, и только его сочный храп с присвистом показал, что он уже спит.

19

Черное домино

При жизни Анны Иоанновны Бирон, будучи страстным игроком, проводил вечера за картами. Теперь, когда тело императрицы стояло еще во дворце, где жил Бирон, ему предаваться карточной игре было неудобно, и он обыкновенно в послеобеденное время приглашал к себе того или иного сановника под предлогом обсуждения важных государственных дел. Между тем это делалось по другим поводам: он подозревал кого-нибудь, и ему хотелось убедиться в личных разговорах, что против него никто не злоумышляет.

После своего разговора с Остерманом и Минихом о том, что они, как немцы, должны поддерживать друг друга, Бирон верил им больше других, так как рассчитывал, что слишком красноречиво им доказал их собственную выгоду в том, чтобы они держались его. Но все-таки Миних чаще других приглашался герцогом к обеду и вечером.

Раз, после одного из таких обедов, Миних вышел из дворца, укутанный в свой суконный военный плащ, и, ежась от волны холода и пронизывающего ветра, вскочил на опущенную гайдуком подножку и сел в карету. Гайдук захлопнул дверцу, быстро поднял подножку, крикнул кучеру: «Пошел!» – и вскочил на запятки. Тут только Миних почувствовал, что он в карете не один и что рядом с ним сидит еще кто-то.

– Кто тут? – быстро спросил он и нагнулся к окну, чтобы опустить стекло и, очевидно, остановить карету.

– Неужели фельдмаршал Миних боится женщины? – прозвучал рядом с ним красивый, звонкий голос.

Миних обернулся. Как раз в этот момент свет, упавший из большого зеркального окна дворца, осветил внутренность кареты, и Миних увидел закутанную в черное домино женскую фигуру с черной маской на лице.

– Я ничего и никого не боюсь! – сказал он. – Но только к чему этот маскарад?

– Под маской удобнее разговаривать, – спокойно ответили ему. – То, что скажешь под маской, никак нельзя сказать просто, а потом, может быть, я вовсе и не красива!

– Вот этого я не думаю! – проговорил Миних, которому голос маски успел уже понравиться, и его воображение, довольно тонкое несмотря на зрелые года, нарисовало ему привлекательный женский облик. – Ты мне вот что скажи, маска, – продолжал он, – ты мне друг или враг?

– Я думаю, Миних привык встречать врагов на поле сражения, а не у себя в карете, да еще в черном домино!

– А как ты решилась одеть это домино? – спросил он. – Ведь теперь по случаю смерти императрицы всякие маскарады запрещены?

– Уж будто всякие?

– Однако, такой указ издан.

– Тогда что же не исполняется этот указ в самом дворце?

– В самом дворце? Но кто же там рядится?

– Рядятся там все, и все носят личину! Герцог Бирон первый!

– Герцог Бирон?

– Конечно! Он носит личину дружбы к тебе, когда на самом деле…

– Молчи, маска! Это – не твоего ума дело!

– Почем же ты знаешь, каков мой ум, если и лица моего не видишь?

– Во всяком случае, если у тебя и есть ум, то он слишком дерзок.

– Для того чтобы говорить правду, нужно быть дерзкой! Вот ты только смел и отважен, но не дерзок, и потому даже самому себе не решаешься сказать правду.

– Постой! Какую правду?

– Да то, что ведь герцог Бирон – только тень твоя; ведь твоими победами воспользовался он, ведь власть, которая в его руках теперь, по праву должна принадлежать тебе! Ты сильнее и честнее всех, а должен кланяться какому-то выходцу из конюшни!