Вязниковский самодур

Он, видимо, продолжал игру Труворова, не торопясь отсылать Степаныча, а, напротив, заводя с ним длинный разговор, как будто тут у них в комнате ничего подозрительного не было.

– Весело ли живется у нас? – переспросил Степаныч. – Вот поживете – увидите!.. У нашего батюшки, сиятельного князя, полная чаша; вельможа настоящий, роговая музыка своя…

– Говорят, и театр свой есть?

– Театр свой, как же без театра? Все как надо: полотна расписные спущены, и занавес пунцового чистого бархата с кистями золотыми и бахромой. Сейчас эту занавесь подымут, выйдет сбоку Дуняша, ткача дочь, волосы наверх подобраны, напудрены, цветами изукрашены, на щеках мушки налеплены, сама в помпадуре, в руке посох пастушечий с алыми и голубыми лентами. Станет князя виршами поздравлять. А когда Дуня отчитает, Параша подойдет, псаря дочь. Эта пастушком наряжена – в пудре, в штанах и камзоле. И станут Параша с Дунькой виршами про любовь да про овечек разговаривать, сядут рядком да обнимутся… Андрюшку-поваренка сверху на веревках спустят; бога Феба он из себя представляет, в алом кафтане, в голубых штанах с золотыми блестками. В руке доска прорезная, золотой бумагой оклеена, прозывается лирой. Вокруг головы у Андрюшки золоченые проволоки натыканы, вроде сияния. С Андрюшкой девять девок на веревках тоже спускают. В белых робронах все. У каждой в руках нужная вещь: у одной скрипка, у другой святочная харя, у третьей зрительная труба. Под музыку стихи пропоют, князю венок подадут… Это пасторалью называется… А то есть еще опера…

– Ну, а красивые актерки есть? – спросил Чаковнин.

– Есть! – подтвердил Степаныч. – Как же красивым актеркам не быть? Уж на то они и актерки, чтобы красивыми быть…

– Ну, какие же красивые?

– Да вот Дуняша, ткача дочь, опять-таки Параша, псаря дочь, Агафоклея-сирота; та голосом больше берет, петь умеет чувствительно…

– А где же обучаются они?

– Каждая в своем месте, по способностям, которые от рождения имеет…

– А в Москву в ученье посылают?

– И в Москву посылают.

Как ни старался, как ни наводил Чаковнин Степаныча, тот ни словом не обмолвился относительно вновь прибывшей из московского ученья Маши. Так и пришлось отпустить его.

– Нет, или он хитер, – решил Чаковнин, когда Степаныч удалился, – или же сам ничего не знает о ней.

Гурлова сейчас же выпустили из шкафа.

– Ну-с, сударь мой, – заговорил Чаковнин, – простите, как по имени-отчеству звать вас?

– Сергей Александрович.

– Ну-с, Сергей Александрович, что же мы теперь предпринять можем?

В шкафу, очевидно, было душно и жарко. Гурлов отер платком влажный лоб и лицо, положил ногу на ногу и задумался.

– Вот что, – начал он погодя, – есть в Вязниках один человек, который может помочь мне. Человек этот хороший сам по себе, а кроме того, я его на прошлой неделе от рогаток спас.

– От каких рогаток?

– А это у князя тоже наказанье такое существует: свяжут человека по рукам и ногам, поставят посредине комнаты и шею с четырех сторон рогатками подопрут. Так и стой.

– Ах, забодай его нечистый! – опять рассердился Чаковнин. – Кто ж этот человек?

– Здешний театральный парикмахер. Зовут его Прохор Саввич, а больше просто Прошкой. Если его попросить, то, я думаю, он мне сюда мужицкий костюм достанет, парик и бороду смастерит…

Чаковнин наморщил лоб.

– А надежен этот ваш Прошка, не выдаст?

– Кроме как к нему, обратиться не к кому; коли выдаст – значит, судьба, – ответил Гурлов. – Только не за что платить ему мне злом за добро.

– Ну что там, выдаст, ну какой там, выдаст! – решил Труворов, внимательно слушавший. – Надо, Александр Ильич, поскорее…

– Да уж надо поскорее, – согласился Чаковнин, взявшись за картуз. – Где же этого Прошку найти можно?

– В большом доме при театре; там у него конурка под лестницей…

– Разыщу! – успокоил Чаковнин и, кивнув головою, вышел из комнаты.

X

Князь Гурий Львович, принесенный в обмороке в свою спальню, очнулся не сразу.

Состоявший при нем лейб-медик из аптекарей Август Карлович Кнох дважды пускал ему кровь.

Наконец Каравай-Батынский пришел в себя. Обморок оказался последствием испуга. Никаких органических повреждений не было, кроме незначительной боли в голове от ушиба да синяка на спине. Бывший на князе пышный парик защитил его от удара канделяброй.

Князь очнулся, но чувствовал себя очень слабым после двойного кровопускания. Он боязливо оглядывался, как будто не уверенный, не ударит ли его еще кто-нибудь, дрожал всем телом и жалобно стонал. Кнох и секретарь не отходили от него, и, успокоенный ими, он заснул.

Проснулся князь на заре, ощупал голову, тело и убедился, что цел и невредим.

Тогда он перешел с кровати на широкое кресло, закутал ноги одеялом, положил на темя компресс из ледяной воды и потребовал себе кофе, который скушал с аппетитом.

Тут, за кофе, он призвал своего секретаря и потребовал доклад, схвачен ли «вчерашний» злодей и что с ним сделано?

Секретарь, худощавый старик, в больших круглых очках, с толстым носом и грубыми, чувственными губами, в парике с буклями и косичкой, подошел к ручке князя и попросил его не беспокоить себя недостойным того злодеем, а пуще всего думать о своем драгоценном здравии.

– Я тебя спрашиваю, схвачен ли этот негодяй и что с ним сделано? – прикрикнул князь.

– Послано на розыски его, ваше сиятельство.

– Как послано на розыски? – удивился князь. – Отчего же его с места вчера не взяли?

– Вначале невдомек было, потому что мы хлопотали возле вашего сиятельства, а под утро я послал в его комнату, но она оказалась пуста.

– Удрал, значит?

– Куда же ему удрать, ваше сиятельство? Далеко ли уйдет он пеший? Где-нибудь здесь поблизости должен околачиваться. Теперь у меня повсюду посланы мужики с дубьем, они цепью ходят. Весь парк обошли, каждое деревце, каждый камушек осмотрели.

– И не нашли никого?

– Пока еще не нашли, ваше сиятельство.

– Ах ты, дурак! – проговорил князь, отвертываясь. – Надо было вчера же ему руки скрутить.

При слове «дурак» секретарь вздрогнул всем корпусом, косичка у него, оттопыренная на затылке, подкинулась при этом кверху. Он поправил очки и, поджав губы, заговорил, сгибаясь: