Москва и Россия в эпоху Петра I

Лихончиха сказала, и люди разбежались.

Старуха качала им вслед седою головой, но в то же время увидела Гордона, с трудом встала и молча, с невыразимым страхом ожидала генерала. В смущенном сердце думала она: «Что, если не за тобой, Авдотья?»

– Ну! – сказал генерал. – Тихон Никитич никакую надежду не имеет…

Старуха упала на колени и, воздев руки к небу, дослушала речь Гордона:

– …А мы будем делать так. Завтра перед обедней приходи к собору и жди на крыльце государя. Я прикажу пустить тебя пройти… Проси государя иметь милость.

И старуха без слов повалилась наземь. Гордон ушел от благодарности. Но вскоре явился немецкий солдат, отвел Авдотью Петровну в сторожевую избу на посаде, усадил на скамью, накормил, чем Бог послал; и старушка, утомленная продолжительной дорогой и душевною бурею, уснула в первый раз после трехдневной бессонницы.

4

Колокола гудели. Благочестивые со всех сторон стремились к разным вратам монастыря, но неумолимые немцы отсылали их в церкви на посадах. Немногие, пользуясь или знакомством, или покровительством сильных, успели пройти в монастырь. Но и от этих немногих было тесно и душно не только в соборном храме, но и вдоль по всей площадке от дворца до собора.

Москва

Ожидали государя. Архимандрит Сильверст в полном облачении приготовился встретить юного царя. Народ жаждал увидеть обожаемую надежду великих дел. Тогда еще не видно было ни одного облачка, которое бы обещало страшную и благодетельную бурю, которая потрясла и освежила дряхлую Россию. Не ведали, какими путями вознесется Петр на престол величия, но верили, что юноша-царь есть предназначенный строитель России. Верили, не условясь, верили, глядя на красоту государя, на орлиные очи, на разум редкий, на волю железной твердости… Безмолвно, с обнаженными головами ожидали люди. Вдруг в толпе раздалось: «К самому государю». Толпа невольно раздвинулась, и Авдотья Петровна остановилась у паперти.

– Отойди, старушка, тут стоять не приходится, – сказал послушник.

Лихончиха не повиновалась.

– Пошла прочь, баба! – закричал потешный и замахнулся тростью.

– Убей, убей! – отвечала она. – Видит Бог, спасибо скажу. Только тебе же, радость ты моя, хоронить меня придется.

– Ну, ступай с Богом! – промолвил потешный, смягчая голос.

– Имейте милость оставить ее! – сказал Гордон, подходя к потешному. – Она вам и никому не делает никакое беспокойство.

Раздался трезвон, толпа заволновалась. Петр Алексеевич без шапки шел скорыми шагами один-одинешенек, кланяясь приветливо на обе стороны. Архимандрит Сильверст с духовенством и боярами появился на паперти и, воздев руки, хотел начать приветственную речь… Вдруг из толпы поднялась дряхлая высокая женщина. Слезы в два ручья лились по лицу, изрытому морщинами; губы, посинев, дрожали. Протянув руки к государю, она величественно, тихо сделала три шага вперед и рухнула к ногам Петра без слов, без стона.

Государь отступил. На лице его было написано недоумение. Он оглянулся: возле никого не было.

– Что тебе надо, бабушка? – спросил он, собственными царскими руками поднимая несчастную.

Один Гордон, сбежав с паперти, осмелился помочь государю.

– Помилуй!.. – могла только простонать Лихончиха и снова повалилась к ногам государя.

Странно! Государь стоял неподвижно, не стараясь освободиться от докучливой старухи, с совершенным спокойствием и, спустя несколько мгновений, спросил ласково:

– Ну что, бабушка, горе маленько отлегло, как поплакала? Говори же теперь, что надо?

– Помилуй детей моих, солнышко наше государь православный, ненаглядный ты наш! Не оставь старухи сиротой беспомощной! Помилуй детей моих!

– Да кто твои дети?

– Лихонцы, батюшка государь.

Царь нахмурился. По лицу пробежало судорожное движение. Он отступил и, сказав отрывисто: «Не властен, не властен!», пошел вперед.

Речь архимандрита была очень коротка, и государь с духовенством и боярами вступил в храм.

– Царю небесный! – кричала старуха, не вставая с колен во время речи Сильвестровой и обратив глаза и руки к собору. – Царю небесный! Ущедри сердце царя нашего милостью, да помилует детей моих, яко Ты миловал врагов Своих!

В это время подходила к собору государыня-родительница Татьяна Михайловна, Марья и Марфа Алексеевны и некоторые сановники. Нельзя было идти дальше. Старуха на тесной мощеной дорожке, по которой только и можно было пройти свободно, продолжала громко молиться. Вдохновенная горем, она походила на юродивую; народ со страхом глядел на нее. Глубокая печаль и сумасшествие – соседи; и часто, не лишаясь рассудка, человек в глубокой печали говорит несвязно.

Старушка уселась на мощеной дорожке, глаза осушило сердечное пламя. Она поглядела на толпу и улыбнулась… Улыбнулась, и все отворотились. Стало страшно.

– Пошли молиться! – сказала Лихончиха, обратясь к толпе. – Чего зеваете? Пошли молиться, а не то и вам придется на старости сидеть на голой плите и плакаться за детей ваших! И я ли не молилась?.. Сергий Радонежский, чудотворец и заступник наш! – возвысив голос, кричала старуха. – Поведай государю, как я каждый раз, что подаст мне Бог сына, приходила пешком из Москвы к честным мощам твоим, и каждый раз от достатка все, что можно было, все несла к тебе! И о чем я молилась, ты знаешь, чудотворец!.. Скажи государю.

В это время немецкая стража подошла к несчастной оттащить ее с дорожки.

– Не тронь, немец! Спроси у меня, каково сердцу, когда от него детей отрывают. А государь не отец, что ли?

– Да пропусти государыню! – толковал ей капитан.

Лихончиха не понимала и страшно вопила:

– Не тронь, не тронь, государю нажалуюсь!

– Оставьте ее!.. – сказал государь, выходя с Гордоном из собора. – Скажи мне, что могу тебе я сделать доброго, и отпусти меня к обедне.

– Отдай детей, государь!

– Не могу! Они – злодеи. По мне, пожалуй! Я и так простил их и за них же пришел молиться, да отпустит им Господь грехи и не лишит царствия небесного… Не могу. Бог может все, а я не могу. И Бог меня поставил царем на то, чтобы в земном царстве Его жила справедливость. А от прихоти ни казнить, ни миловать не смею.

– Батюшка государь, за милость Господь не откажет. Всех трех детей бояре осудили. Злодеи они, и жизни не хватит ни их, ни моей смертный грех выплакать и постом и молитвой очиститься перед Богом и людьми! Да взгляни, государь, на мою беспомощную старость! Много ли мне на этом свете маяться? Милостыни просить не умею, а погляди на руки: не до работы. А умирать придется, что собаке в мороз, на чистом поле. Некому глаз закрыть, некому честной земле предать… Батюшка государь, помилуй!

Государь обнаруживал нетерпение. Наконец, приняв грозный вид, сказал:

– Слушай, старуха. Пеняй на себя. Когда бы измолоду детей в страхе Божьем держала да добру учила, не дожила бы до стыда и горя.

Старуха до той поры сидела, не могла от слабости подняться. Но упрек одушевил ее. Собрав последние силы, Лихончиха встала, подошла к государю и, сложив руки на груди, сказала тихо:

– Напраслина, государь! У меня на дому дурного слова дети не слыхали. Как умер отец, я их пуще глаза берегла от всякого зла. В церковь водила, на дом дьячок ходил, грамоте учил, поученья из книг читал; и по всей слободе дети мои указкой были. Вырастила; старшему по осьмнадцатому, младшему по шестнадцатому годку пошло. Полно баловать, сказала я, пора Богу и государю служить… Оделась, одела детей, да в то же утро и повела их в приказ. Всех троих в стрельцы отдала! «Что ты, Авдотья Петровна, делаешь? – говорили соседи. – Таких добрых детей, да еще и всех трех, в стрельцы отдала!» На то я их добру и учила, чтобы они на царскую службу были годны, говорила я и Бога благодарила, что помог так детей поставить и государям угодить. Так не я уж виновата, что в стрельцах испортились; не у меня под началом души их грехом погубили. Отдай их, государь, матери, вместе каяться будем… Государь, помилуй!