– Те… тише, – прошептала баба, оборачиваясь к Галине, – кажется, задремал он; ну, так мы вот поставим «страву» здесь на лаве, пускай выстынет немного, а ты посиди здесь, да посторожи, когда проснется он, тогда и поест.
С этими словами старуха осторожно подошла к лаве, поставила на нее миску, а затем сделала несколько шагов вперед и, подперши щеку рукой, остановилась недалеко от больного.
– Ну и красив же, ей-Богу, сколько живу на свете, не видала таких, – прошептала баба, указывая Галине глазами на лицо больного. – Смотри вот, побрил его дед, так он еще краше стал – просто малеванный, да и только!
Галина посмотрела вслед за ее взглядом на больного и тут только заметила перемену, происшедшую в Мазепе. Действительно, он был теперь изумительно красив. Подбритые кружком темные волосы спадали мягкими волнистыми прядями; высокий лоб, казалось, сверкал своей белизной; строго очерченные черты лица его носили на себе отпечаток ума и благородства, а мягкие нежные губы говорили словно о том, что они умеют так пылко целовать, что от поцелуев их кружатся у бедных женщин головы и зажигаются сердца.
– Разве уже нет другого такого? – перевела Галина вопросительный взгляд на бабу.
Баба даже махнула раздраженно рукой.
– Говорят тебе, малеванный, да и только! Дид кажет, что он важный пан, что у самого короля служил.
– Пан? – прошептала с ужасом Галина. – Нет, не может этого быть!
– Как не может быть? И дид говорит, да и так сразу видно. Да ты что, испугалась, что ли? – продолжала она с улыбкой, смотря на полное ужаса лицо Галины, – Э, не бойся! Теперь уже не те часы: теперь что пан, что казак – все равно. Смотри ж, подожди здесь, пока он проснется, а я пойду, сосну немножко. Ox, ox, ох!.. – зевнула она и перекрестила рот рукой. – Все она – доля людская: один и на гладкой дороге споткнется, а другой и в самой дикой степи спасется! – Старуха зевнула еще раз, еще раз перекрестила рот и вышла из хаты, а Галина опустилась на лавку у окошка.
Слова бабы взбудоражили все ее мысли. Неужели же этот хороший милый казак – пан, тот «пан», которого всегда так проклинают и дед, и запорожцы? Нет, нет, не может быть: те паны такие злые, такие страшные, а у него такие добрые глаза, такой ласковый голос! Нет, нет! – Галина подперла голову рукой и тихо задумалась.
Между тем веки больного приподнялись, взгляд его скользнул по комнате и остановился на фигуре девушки, приютившейся у окна, лицо его осветилось счастливой улыбкой; несколько минут он молча любовался ею. Обмотавши вокруг головы свои шелковистые, русые косы. Галина затянула в них две длинные ветки бледно-розовых цветов дикого шиповника. Этот нежный веночек удивительно шел к ее прозрачному личику. Во всей ее позе, в наклоне головы, в задумчиво устремленных в даль карих глазах было столько своеобразной грации и женственности, что нельзя было не залюбоваться ею. При виде ее опечаленного, задумчивого личика, Мазепа почувствовал в своей душе прилив какой-то необычайной нежности к этому прелестному ребенку.
– О чем ты задумалась, Галина? – произнес он тихо.
При звуке его голоса Галина вздрогнула и страшно смешалась.
– Я принесла тебе обед, а ты спал, – произнесла она, запинаясь, – вот я и стала ждать, когда ты проснешься.
Она взяла миску в руки и хотела было нести ее к Мазепе, но он остановил ее.
– Нет, оставь еду, успею еще, подойди ко мне так.
– Может, не нравится? Так я что-нибудь другое… сыр, сметану, «яешню», – всполошилась Галина.
– Да нет же, нет, дитя мое, все хорошо. Только подойди сюда ко мне. Галина сделала несколько шагов и опять остановилась.
– Да подойди же ближе, вот сюда, сядь здесь, подле меня, – пододвинул ей Мазепа деревянный табурет.
С трудом преодолевая охватившее ее смущение, Галина опустилась на кончик табурета и, нагнувши голову, опустила глаза.
– Отчего ты не хочешь никогда говорить со мной, разве ты боишься меня? – продолжал Мазепа, любуясь слегка зардевшимися щечками прелестной девушки, – разве я такой страшный? Ведь ты же смотрела на меня, когда я был болен, – отчего же ты теперь, сейчас уходишь… не хочешь говорить? Несколько секунд Галина молчала, тяжело переводя дыхание.
– Отчего же, голубка моя? – повторил еще тише Мазепа, не сводя с ее загоревшегося смущением личика своих обаятельных глаз.
– Так… не знаю… – промолвила, наконец, Галина, словно давясь словами.
– Да ведь ты же, как сестра, не отходила от моего изголовья?.. Когда я боролся со смертью, я видел, как твое личико склонялось надо мной!
– Ох, как же было не сидеть, – вздохнула она, как вздыхают после горьких слез дети, когда налетевшая радость внезапно утешит их горе, – ни еды… ни сна… Господи, как боялись… день ли, ночь, – все только об одном… – Ангел ты мой хранитель! – воскликнул тронутый до глубины души Мазепа.
– Ой, ой! Как же так можно? – всплеснула руками Галина, – кто же людей ангелами зовет! – Это грех. Баба говорит, что ангелы с длинными белыми крыльями Господу служат.
– Тебя не грех назвать ангелом: у тебя сердце такое же чистое, и у души твоей есть крылья.
– Ты смеешься и надо мной, и над Богом, – промолвила грустно Галина.
– Не смеюсь, моя ясочка, клянусь тебе! – вскрикнул даже Мазепа, дотронувшись до ее руки.
Галина вздрогнула от неожиданности и с испугом подняла на него свои ясные, выразительные глаза. Этот взгляд смутил почему-то Мазепу; он начал поправлять на себе рядно, стараясь укрыться им поплотней.
– Может быть, холодно? – затревожилась Галина и вскочила с табурета. – Я сейчас закрою окна.
– Нет, не нужно, не нужно. Это я так… тут даже жарко.
– Ох, когда б не захватил ветер… – остановилась в нерешительности Галина.
– Господи! Какие вы люди! И не видал таких. Совсем чужой, а они так заботятся…
– Разве чужой ты! – воскликнула девушка, открыв впервые глаза, а потом, побледнев, опустила их и прибавила подавленным голосом тихо, – да, баба говорила… значит, и мы чужие… – Она отвернулась и поникла головой.
– Что ты говоришь, дитятко? Ты рассердилась?
– Я ничего!
Голос Галины дрожал; видно было, что какое-то горькое чувство, не понятное для Мазепы, взволновало ее.
– Да что же?.. Понять не могу… Что с тобой, расскажи!
Но Галина, не отвечая на вопрос Мазепы, быстро подошла к «мысныку», взяла «кухоль» и подала его Мазепе.
– Пей, пане, мед… дид говорил, что он поднимет тебя скоро.
– Спасибо, спасибо! Только я не буду пить, если ты не скажешь.
Галина снова присела на кончик табурета; но лицо у нее было теперь печально. Мазепа отпил несколько глотков меду, поставил на пол «кухоль» и остановил задумчивый взор на этом чудном, взрослом ребенке.
IX
Галина молчала; видно было, что она хотела что-то сказать и не решалась; наконец, она спросила робко, запинаясь на каждом слове.
– Это, значит, правда, что ты пан?
Мазепа невольно улыбнулся.
– А если б и так, что ж тут такого страшного? Отчего это слово так пугает тебя?
– Паны нас не любят… они вороги наши, – произнесла она слегка дрогнувшим голосом.
– Не все, не все, Галина, – попробовал было возразить Мазепа, но Галина продолжала, не слушая его.