Серые розы Роннебю

Прерванная месса

Итак, Эйнара видела только она одна.

Кёрстен такой расклад мало удивлял. Со взрослыми всегда так: вечно строят из себя умных, а сами не в состоянии рассмотреть того, что у них под носом. Оставалось проверить, смогут ли увидеть ее друга Нильс и Улле.

Братья Не-Разлей-Вода, как их все называли, жили в доме тети Мадлен. Она и приходилась им родной тетей, но младший Нильс упорно называл ее мамой. Кажется, за это она любила его больше всех на свете, да и кто в Роннебю не любил добродушного Малыша, который еще и заикался, когда пытался что-то сказать?

Муж тети Мадлен, Альфред, держал в городе небольшую лавку, где можно было купить лопаты, удобрения, точильные камни и многое другое, без чего в хозяйстве не обойтись. Они с Мадлен потеряли на войне сына, а потом пришлось еще приютить приехавшую из столицы сестру дяди Альфреда. Та родила Нильса незадолго до окончания войны, а потом долго болела. Кёрстен смутно помнила невысокую полную женщину с ярко-рыжими волосами, вечно молчаливую и кашляющую в платок. После похорон тетя Мадлен убрала все вещи золовки на чердак и старалась не вспоминать о ней лишний раз. Улле, кажется, хранил медальон с портретами родителей, но его он никому и никогда не показывал, ни Кёрстен, ни даже брату.

Нильсу шел всего третий год, поэтому с ним Кёрстен никогда не дралась. А вот с Улле, который был на целых две головы ее выше, они то и дело устраивали потасовки. То он стащил ее любимую точилку – тяжелую, ярко-красную, и сделал из нее грузило для своей удочки. То выдумал, что бабушка Ноэль – самая настоящая фея, поэтому не стареет, и пирожки у нее получаются лучшие во всей округе. Кёрстен тогда знатно его поколотила, а потом долго плакала на чердаке. Потому что раньше феи жили в лесу недалеко от Роннебю – бабушка сама лично их видела, давным-давно, когда девчонкой ходила за хворостом. Но потом людей стало больше, неподалеку провели железную дорогу, и феи ушли. Превратились в деревья или просто рассыпались сухими листьями. Если бабушка фея, то и она когда-нибудь так уйдет. А этого Кёрстен очень не хочется.

И вообще бабушка на самом деле очень старая. Она почти ровесница фру Росен, ну или на пару лет младше. И тоже всегда ходит с палочкой – только она у нее легкая, невесомая, вырезанная из бузины и с гроздью деревянных ягод на рукоятке.

Точно, трость…

Вчера она обратила внимание, что у графини рядом с креслом стояла точно такая же трость с серебряным набалдашником, что и у Эйнара. Значит, их было две? Или же ее знакомый каким-то образом заставил одну и ту же вещь раздвоиться?

Сам призрак не показывался уже целых два дня. Возможно, он решил остаться в поместье. Раз так, следовало хорошенько расспросить Хельгу после воскресной службы: не заметила ли она в доме что-нибудь необычное, вроде чихающих от пыли прозрачных незнакомцев в повозке? В том, что они еще увидятся, Кёрстен даже не сомневалась, ведь какой бы нелюдимой и замкнутой ни была фру Росен, в церковь она ездила исправно каждую неделю.

В это воскресенье погода решила их порадовать солнышком. Распогодилось настолько, что снег, успевший накрыть все сплошным покрывалом, остался лишь кое-где на траве, а дорожки оказались совершенно чистыми. Вот и хорошо, иначе бы пришлось идти в церковь в старых резиновых сапогах, а их Кёрстен не очень любила. В них было хорошо мерить лужи и шлепать по раскисшей дороге в лес, а когда на тебе красивое платье, лучше к нему надеть новенькие начищенные ботиночки со шнуровкой!

Церковь была новой, и построили ее у самой бухты. Получилось красиво: ажурное белоснежное здание на фоне моря, ярко-синего летом и серого зимой. Кёрстен повезло, от ее дома до кирхи было всего полчаса пути. И почти каждое воскресенье за ними на повозке заезжал дядя Альфред с женой.

Вот и сегодня, не успели они выйти, как у калитки остановилась коляска с откидным верхом. Потряхивая длинной челкой, чубарая в яблоках Фригг нетерпеливо переступала с ноги на ногу, пока они рассаживались на скрипучих кожаных сидениях. Дядя Альфред помог бабушке взобраться на подножку, хотя ему было нелегко управляться с одной рукой.

– Ну что, – отдуваясь, он грузно плюхнулся на козлы рядом с Улле и поправил съехавшую шляпу. – Все готовы?

Мама сегодня была такая красивая, в белой шали и шляпке с незабудками. Бабушка тоже принарядилась и надела свою любимую голубую вязаную кофту, на которой было много-много маленьких кармашков с пуговками. Некоторые заметно топорщились от спрятанных внутри подарков: засахаренных орехов в хрустящей обертке, разноцветной тянучки и других сюрпризов. После службы вся детвора Роннебю окружала бабушку Ноэль плотным кольцом, и та одаривала каждого, вытаскивая из очередного кармана то крохотную раковинку, то пушистую игрушку из валяной шерсти. Кёрстен тоже вставала в очередь, хотя вообще-то прекрасно знала, откуда берутся все эти сокровища: из бабушкиной плетеной корзины для рукоделия, доверху заполненной бархатными мешочками с бусинами, мотками разноцветной шерсти и старыми флакончиками из-под духов. Порой, в непогоду, когда на улицу выходить ну никак не хотелось, на кухонный стол ставилась старенькая швейная машинка, из шкафа доставались заготовленные впрок отрезы ткани, и начиналось волшебство…

На прорехи и дыры, без которых не обходится ни одна детская игра, ставились разноцветные заплаты и расшивались бисером; ставшие малы вещи откладывались до поры до времени, а после объединялись в стройный двухцветный ансамбль. Бабушке Ноэль хватало одного лишь взгляда, чтобы определить, где нужна вышивка, а где лучше сделать еще одну строчку или заложить складку. В Роннебю говорили, что у бабушки золотые руки – но даже наперсток у нее был самым обыкновенным, медным. А вот на ее руки Кёрстен готова была смотреть часами, и нет, они не были золотыми; самые обыкновенные натруженные, жилистые руки, которые одинаково хорошели умели и стряпать, и шить, и при случае дать хорошего щелчка по носу, и ласково пригладить растрепавшуюся челку.

Покачнувшись на рессорах, коляска трогается, и Кёрстен искоса рассматривает сидящую напротив тетю Мадлен. У нее дома тоже на комоде стоит корзина с рукоделием, но одевается она каждое воскресенье в одно и то же скучно-серое платье и шляпку с черной вуалью. Мама говорит, что тетя Мадлен так грустит о сыне, даже в молитвеннике между страниц у соседки припрятана его фотография, и во время службы Мадлен то и дело доставала фотокарточку, утирая слезы кружевным платочком. Кёрстен в такие моменты становилось ее очень жаль, настолько, что она была готова подарить свой любимый шарф с вышитыми канарейками или новенькие митенки.

Но сейчас тетя Мадлен отрешенно смотрит куда-то вдаль, поджав сухие губы, и держит на коленях Нильса. Тот, завидев Керстен, расплывается в широкой улыбке.

– Фаффли, – доверительно сообщает он, крепко вцепившись в повязанное полотенцем блюдо с крышкой.

– Мы же договорились, милый, что это наш секрет! – шикнула на него тетя Мадлен и подозрительно покосилась на Кёрстен. Наверное, испугалась, что та начнет канючить и клянчить сладости. Подумаешь! Кёрстен ведь уже не маленькая, да и на завтрак у них были пышные оладьи с сиропом, а стоит ей попросить, вечером бабушка тоже испечет вафли, горячие и хрустящие, с лимонным кремом.

– О, какой аромат, – сидевшая рядом бабушка Ноэль одобрительно улыбнулась. – По старинному семейному рецепту? Сразу чувствуется, не пожалели пряностей. Преподобный Себастьян язык проглотит!

– Ну, это лишнее, – фыркнула в ответ тетя Мадлен. – Ему как-никак еще проповедь читать.

Улле, повернувшись, сделал брови домиком и очень похоже ее передразнил. Чтобы не рассмеяться, Кёрстен спрятала лицо в пушистой маминой шали. От нее, как и от всей одежды в их доме, пахнет летом, медом и сухими травами. Мадлен, глядя на них, еще крепче прижимает к себе Нильса, и тот, укачавшись на тряской дороге, начинает клевать носом.

– Осторожней, не вырони блюдо, – предостерегает его бабушка. – Дай-ка я подержу вместо тебя. А вон и церковь уже виднеется!

Действительно, впереди показался высокий медный шпиль с крестом. Бабушка рассказывала, что средства на церковь собирали всем Роннебю, а когда пришло время устанавливать крест, каждый подошел и приложил руку к куполу, чтобы отпечаток ладони навсегда остался на сверкающем металле. Кёрстен очень жалеет, что она тогда еще не родилась. Если бы ей выдалась такая возможность, она бы целое письмо написала Боженьке: с крыши ведь наверняка гораздо ближе и легче читать, чем с земли.

В церковном дворе уже собрались прихожане. Предыдущий пастор разбил у главного входа целый цветник, и сейчас, пусть и присыпанные снегом, некоторые розы еще упорно цвели ярко-желтыми и пунцовыми бутонами. Рядом с главным зданием располагалась библиотека, правда, не такая большая, как в поместье фру Росен. В будние дни ее часто использовали для занятий церковного хора – куда, к слову, пробовалась и Кёрстен, но выяснилось, что она поет слишком громко и совсем не по нотам. А вот Улле взяли – и, пожалуй, больше всех этому удивился он сам. Взяли под честное-пречестное слово, что он не будет паясничать во время службы, и даже выдали нарядную белоснежную одежду с вышитыми на спине крыльями. Кёрстен перестала завидовать только тогда, когда дома ей пообещали точно такой же костюм ангела на Рождество. А Хельга, когда узнала, долго хохотала и наконец выдала, что сестре больше подойдет костюм вихтеныша[3 - гном, домовой]. Такая уж Хельга, вечно ляпнет первое, что в голову взбредет…

А вот, к слову, и она.

В церковный двор въехала скрипучая повозка, сохранившаяся, наверное, еще со времен короля Гюстава. Вечно понурый мерин Локки напоминал самого короля, как если бы тот дожил до наших дней в образе заколдованного коня. Фру Росен сидела на заднем сидении, приложив к лицу кружевной платок, надушенный лавровишневыми каплями. Хельга, которая раньше то и дело отлынивала от церкви, с появлением преподобного Себастьяна стала прямо-таки образцовой прихожанкой. Более того, она даже потратила половину месячного жалованья на новую шляпку, которая того и гляди норовила у нее слететь на ноябрьском ветру.

А рядом с кучером, конечно же, удобно расположился невидимый для всех Эйнар. Завидев Кёрстен, призрак галантно приподнял шляпу и послал ей воздушный поцелуй.

– Улле, погоди, – девочка дернула друга за рукав. – Видишь вон того человека? Ну, там, на повозке?

– В шляпе который? – парень прищурился. – Странный какой-то, вроде не видал его раньше.

Во-от. Что и требовалось доказать. Кёрстен обернулась в поисках Нильса, но того дядя Альфред уже занес внутрь.

– Чего улыбишься? Он твой знакомый, что ли? – подозрительно спросил Улле, но тут позвали и его самого: служба вот-вот должна была начаться. А загадочный Эйнар снова пропал, будто сквозь землю провалился. Или, вернее, прошел сквозь стену.

В притворе сладко пахло воском. Каждый раз на входе Кёрстен запрокидывала голову, чтобы полюбоваться на резной потолок, украшенный фресками. Почти все они изображали библейские сюжеты, связанные с морем: переход евреев через расступившиеся стеной волны, тонущий апостол Петр и ковчег Ноя с летящей через шторм голубкой, державшей в клюве зеленую веточку. А еще вниз на тонких бечевках спускались фигуры корабликов – дары спасенных моряков. Нильс, задремавший на руках у тети Мадлен, оживился и запрокинул голову, разглядывая резные фигурки. Кёрстен знала, что под пазухой у него всегда спрятан сделанный братом кораблик из сосновых щепок и зубочисток. Каждый раз, встретив на своем пути достаточно глубокую лужу, Нильс часами мог сидеть, наблюдая, как утлое суденышко скользит по водной глади. Кажется, он абсолютно точно решил стать матросом, когда вырастет, а Улле в ответ тут же пообещал устроиться капитаном, чтобы присматривать за братом. Шутник, ведь на капитана нужно много и долго учиться, так сказала мама. А учиться Улле никак не хотел, несмотря на уговоры и шлепки от тети Мадлен. Вместо уроков братья предпочитали часами напролет бродить по городу, по полям и в лесу, или же пристраивались помогать в лавке. Считал Улле, к слову, даже быстрее дяди Альфреда, легко обходясь без счетной машинки.

Сама Кёрстен пока не знает, кем хочет стать. Может быть, художником – как тот, что устроил им неземную красоту в Роннебю, вставив в храме вместо обычных стекол цветные витражи. Всякий раз, когда светит солнце, на белых стенах играют волшебные блики – и тогда у всех, даже у хмурого сапожника Улофа, лица светлеют и на душе становится так легко-легко. А уж когда начинает играть орган…

– Тсс, не вертись, – одергивает ее мама. А Кёрстен просто очень хочется, чтобы Улле заметил ее новое платье. Она даже специально села для этого с краю, у прохода. На белом-белом вязаном полотне бабушка вышила ветки рябины и пару синиц. Время от времени Кёрстен подносила к носу рукав – не потому, что забыла носовой платок, тот преспокойно лежал в грудном кармашке. Просто от платья уж очень хорошо пахло сушеными травами и ягодами.

– Будто лето вернулось, – раздался у нее над плечом чей-то шепот. Взвизгнув, девочка подскочила, заработав еще один неодобрительный взгляд мамы. А самое обидное, что сиденье позади было пустым. Ну, или почти – если не считать страшно довольной призрачной физиономии.

И ведь ничего нельзя ответить при всех, – надула губы Кёрстен, решив стойко игнорировать настойчивое покашливание сзади. Тем более, что подошел черед петь ее любимый псалом. Номера хоралов были видны на деревянной табличке, украшенной сверху резной крышей на манер домика. Петь со всеми прихожанами было проще, чем в хоре. Во всяком случае, никто ее не одергивал и шикал, а уж какие ноты выводил громогласный бас дяди Альфреда!

Улле, причесанный и похожий на ангелочка в своем белом балахоне, встретился взглядом с Кёрстен и сделал страшные глаза. Вот дурак, думает, она просто так рассмеется, как же. Кёрстен в ответ пригрозила ему пальцем, но парень все не унимался. Кажется, его брови сегодня сошли с ума и решили денек пожить своей жизнью. И как только он умудряется строить рожи и при этом ни разу не сфальшивить?

А ведь если подумать, Улле упорно указывал куда-то вниз…

– Фаффли! – во всеуслышание заявил Нильс, указывая пальцем на проход между рядами. Тетя Мадлен отвлеклась от своих горестных мыслей и наскоро сделала ему замечание, чтобы не ёрзал, но Малыш все не унимался и смотрел куда-то под кресло. Кёрстен тоже опустила глаза и…

Крепко зажмурилась. Раз и другой. Но все равно на пурпурной ковровой дорожке стоял человечек. Пуговицы на его одежде смазались, будто кто-то капнул сверху малиновым джемом, сахарная глазурь на лице откололась, из-за чего щербатая улыбка казалась немного жуткой. Помахав Кёрстен ручкой, пряник живо шмыгнул за чьи-то начищенные сапоги и был таков.

– Ой, смотрите, пряничный человечек! – раздался звонкий голос старой Оке, которую взрослым детям приходилось кормить с ложечки, как ребенка.

– И вон там.

– И у нас, – послышалось из разных уголков храма. Дети повскакивали со своих мест и принялись с визгом носиться за прыткими сладостями. Но поймать человечков оказалось не так-то просто: они ловко шмыгали между рядами, прячась в складках юбок прихожанок или за ножками кресел. Службу пришлось прервать и поднялась знатная суматоха, в которой участвовали и некоторые взрослые. Остальные недоуменно озирались, пытаясь понять, отчего все вдруг принялись галдеть. Тщетно отец Себастьян пытался призвать всех к порядку со своей кафедры. К слову, один из человечков умудрился взобраться даже туда, и теперь пресмирно сидел, свесив ножки в раскрошившихся сахарных башмачках.

Что-то заподозрив, Кёрстен взглянула на бабушку, и та хитро ей подмигнула, продолжая чинно сидеть с молитвенником в руках. Если она может видеть волшебных человечков, может, и Эйнара тоже разглядит?

– Бабушка, посмотри, пожалуйста, назад. Ну пожалуйста, – взмолилась Кёрстен. Чего уж там, все равно вокруг стоял шум да гам. Эйнар весь подался вперед и даже помахал рукой у Ноэль перед лицом. Но бабушка равнодушно скользнула взглядом по креслу позади них и пожала плечами.

Не видит, – огорчилась Кёрстен. Точно не видит, ведь притворяться бабушка не умела, а если и пыталась, ее выдавали лукавые морщинки в уголках глаз. Значит, придется и дальше скрывать от нее существование призрачного друга, жаль. А так хотелось с ней поделиться своим секретом…

Зато Нильс глядел на незнакомца во все глаза, а особенно на его трость – определенно ту же самую, что и в поместье, разве что чуть посветлее. Кёрстен даже захотелось немедленно пройтись до первого ряда, где в одиночестве сидела фру Росен, чтобы проверить.

И все же, откуда было взяться в церкви пряничным человечкам?