Хромые кони

Закрытые станции поезда проходят на минимальной скорости. На безлюдную платформу он выскочил в тот момент, когда состав начал выползать из туннеля, словно большое неповоротливое животное, смотрящее на Ривера во все глаза. А их у него было немало. Ривер чувствовал на себе взгляд каждой пары этих глаз, заключенных во чреве чудовища, пристально смотрящих на него, в то время как сам он смотрел на платформу, в конце которой, из дальнего выхода, появилась фигура.

Белая рубашка. Синяя футболка.

Ривер побежал.

За спиной тоже кто-то пустился бегом, окликая его на ходу по фамилии, но это было не важно. Ривер бежал наперегонки с поездом. Бежал и выигрывал: он поравнялся с головным вагоном, вырвался вперед. В ушах отдавался мерный и страшный лязг колес, контрапунктом к которому стучал нарастающий страх внутри. Ривер слышал глухие удары кулаков по стеклу. Заметил перекошенное ужасом лицо машиниста, ожидающего, что он вот-вот бросится на рельсы. Но сейчас Риверу было не до чужих страхов, он делал единственное, что мог, – бежал по платформе ровно с этой скоростью.

Фигура впереди (синяя футболка, белая рубашка) тоже делала единственное, что могла.

На окрик не оставалось дыхания. Дыхания оставалось лишь на последний рывок, и у него получилось…

Почти получилось. Почти получилось вырваться вперед.

За спиной снова выкрикнули его фамилию. За спиной состав начал набирать скорость.

Кабина машиниста обогнала его и находилась в пяти ярдах от объекта.

Потому что это и был объект. С самого начала – это и был объект.

Дистанция между ними стремительно сокращалась. Ривер уже мог как следует разглядеть совсем еще юнца. Восемнадцать? Девятнадцать? Черные волосы. Смуглое лицо. И синяя футболка под белой рубашкой (сука ты, Паук!), которую объект расстегивал, обнажая нательный пояс, нашпигованный…

Состав поравнялся с объектом.

Ривер выбросил вперед руку, словно пытался дотянуться до финишной ленточки.

Сзади замедлили бег, а потом остановились. Кто-то выругался.

Ривер почти успел, он был в полусекунде от объекта.

Но «почти» не считалось.

Объект рванул шнур на поясе.

На этом все и кончилось.

Часть первая. Слау-башня

2

Сначала давайте определимся хотя бы со следующим: Слау-башня не только не расположена в Слау, но и вовсе не башня. Парадная дверь ее прячется в грязной нише между двумя объектами коммерческой недвижимости, в лондонском округе Финсбери, в двух шагах от станции метро «Барбикан». Слева от двери расположилась бывшая газетная лавка, ныне – газетно-бакалейно-алкогольная, где все более значительная часть выручки приходится на доход от проката видеодисков; справа – китайский ресторанчик «Новая империя», с неизменно задернутыми плотными красными шторами. В витрине тут висит бессменное, отпечатанное на машинке и выцветшее в желтизну меню, куда время от времени фломастером вносятся правки. В то время как газетная лавка остается на плаву благодаря диверсификации бизнеса, «Новая империя» заняла осадное положение, выбрав в качестве долгосрочной стратегии выживания перманентное урезывание производственных затрат: блюда из меню регулярно вычеркиваются, словно закрытые поля на игровой карточке лото. Одно из глубоких убеждений Джексона Лэма состоит в том, что в один прекрасный день в меню «Новой империи» не останется ничего, кроме обжаренного с яйцом риса и свинины под кисло-сладким соусом, которые будут подавать за плотными красными шторами втихаря, словно гастрономическая скудость заведения является государственной тайной.

Парадная дверь, как отмечено ранее, прячется в нише. Выкрашенная бог весть когда в черный цвет, дверь основательно заляпана дорожной грязью, а узкое прямоугольное окошко над притолокой никогда не освещается изнутри. Пустая молочная бутылка стоит у порога так давно, что усердиями городских лишайников срослась с тротуаром. Дверной звонок отсутствует, а щель почтового ящика затянулась как царапина на детской коленке: если бы и пришла какая-то почта (а она никогда не приходила), то она бы лишь потыкалась в лючок, но внутрь так и не проникла. Создавалось впечатление, что дверь бутафорская и единственное ее предназначение – служить санитарной буферной зоной между газетной лавкой и рестораном. И в самом деле, можно целыми днями сидеть на автобусной остановке напротив, но так ни разу и не увидеть, чтобы кто-то воспользовался этой дверью. Однако любому, кто засиживается на остановке напротив, неизменно дают понять, что его присутствие не остается незамеченным. Рядом вдруг присаживается кряжистый детина, скорее всего жующий жвачку. Внешность детины отбивает всякую охоту задерживаться в его компании; все в нем выдает подспудную ненависть, злобу, затаенную так давно, что уже не важно, на ком ее выместить; он так и будет сидеть и смотреть на вас, пока вы не скроетесь из виду.

А вот в газетную лавку то и дело заходят люди. Снаружи, на тротуаре, тоже всегда оживленно: народ неизменно снует туда-сюда. Регулярно проезжает уборочная машина, крутящимися щетками запихивая себе в пасть и окурки, и осколки, и пивные пробки. Два встречных пешехода, пытаясь разминуться, проделывают знакомую каждому каденцию упреждающих па, зеркально повторяя движения друг друга, но в конце концов благополучно расходятся, избежав коллизии. Говорящая по мобильному телефону дама на ходу бросает взгляд на отражение в витрине. Высоко в небе стрекочет вертолет, передавая радиослушателям информацию о пробках и дорожных работах.

Но среди этой повседневной суеты дверь остается закрытой. Слау-башня возвышается на три этажа поверх «Новой империи» и газетной лавки, уходя в неприветливое октябрьское небо Финсбери обшарпанными и грязными окнами, которые, однако, не матового стекла. С верхней палубы автобуса, задержавшегося здесь на некоторое время (что, благодаря совместным усилиям светофора и вечно что-то ремонтирующих дорожников вкупе со знаменитой инертностью лондонских автобусов, происходит регулярно), пассажирам открывается вид на комнаты второго этажа, где преобладают желтоватые и серые тона. Поношенная желтизна, обшарпанная серость. Желтизна принадлежит стенам, вернее, тем их участкам, что можно разглядеть за серыми канцелярскими шкафами и за серыми же казенными стеллажами, на которых выстроились изрядно устаревшие справочники: иные завалились навзничь, другие оперлись на товарищей по полке, некоторые пока стоят ровно; призрачность надписей на корешках – результат ежедневного омовения электросветом. Тут же стопки скоросшивателей, кое-как распиханные по стеллажам, а некоторые засунуты вертикально между стоек, одна папка поверх другой; самые верхние нависли косым карнизом, грозя обрушиться. Потолки тоже желты нездоровой желтизной, тут и там подмазанной паутиной. Что касается столов и стульев в комнатах второго этажа, то они сработаны из того же прочного серого металла, что и стеллажи, а возможно, и реквизированы по списанию из того же казенного учреждения – бывшей казармы или административного блока исправительного заведения. На этих стульях не предашься размышлениям, откинувшись на спинку и уставившись в никуда. Да и столы не из тех, которые принято украшать безделушками и фотографиями, дающими представление о личности и характере владельца. Вся обстановка сообщает, что работа, которой тут занимаются, не настолько важна, чтобы заботиться о комфорте людей, ее выполняющих. От них требуется просто сидеть и заниматься своим делом, не отвлекаясь по возможности ни на что иное. А в конце рабочего дня – покинуть здание через черный ход, не привлекая внимания ни водителей мусороуборочных машин, ни дам с мобильными телефонами.

Обозреть третий этаж с верхней палубы автобуса можно лишь частично, хотя и там просматриваются пожелтевшие от никотина потолки. Но будь наш автобус даже трехэтажный, ничего нового мы бы тут не увидели: комнаты третьего этажа до зевоты похожи на комнаты второго. К тому же информация, предоставляемая позолоченными буквами, выведенными на оконных стеклах третьего этажа, должна сполна удовлетворять праздное любопытство. Надпись гласит: «У. У. Хендерсон, юридические и нотариальные услуги». Порой за витиеватостью засечных литер этого давно неактуального логотипа появляются очертания человеческой фигуры. Фигура безучастно глядит на улицу внизу, словно всматривается в нечто совершенно иное. Чем бы это ни было, оно недолго привлекает внимание фигуры. Проходит секунда-другая, и она исчезает.

Последний этаж здания подобных спектаклей не дает – окна здесь зашторены. Обитатель четвертого этажа явно предпочитает, чтобы внешний мир по возможности меньше напоминал о себе, а шальной луч солнца вдруг не потревожил сумрак внутри. Но и из этого можно извлечь определенные сведения, ибо данный факт указывает на то, что кто бы ни населял данный этаж, он имеет право выбрать себе сумрак, а свободой выбора, как правило, обладает только начальство. Таким образом, Слау-башня (это название не встретить ни в каком официальном документе, ни на вывеске, ни на бланке, ни на счете за коммунальные услуги или в кадастровом свидетельстве, ни на какой визитке, ни в телефонном справочнике, ни в реестре недвижимости по той причине, что оно не является названием данного здания, кроме как исключительно в разговорном контексте) очевидно управляется сверху вниз, хотя, судя по насквозь унылым интерьерам, иерархическая вертикаль тут довольно куцая. Вы сидите либо наверху, либо не наверху. А наверху сидит один Джексон Лэм.

Наконец светофор переключается. Автобус, прокашлявшись, трогается с места и возобновляет свое валкое продвижение к собору Святого Павла. В последние секунды наша пассажирка в бельэтаже может подумать: а вот каково было бы работать в такой конторе? Или даже еще чуть-чуть пофантазировать о том, что под видом хиреющей юридической консультации в этом здании на самом деле располагается нечто вроде надземной темницы, в которую в виде наказания заточаются сотрудники некой крупной организации: наказания за пристрастие к наркотикам, алкоголю или распутству; за интриги и предательство; за недовольство и сомнения; а также за непростительную оплошность, в результате которой некто подорвал себя на платформе метро, убив и покалечив ориентировочно сто двадцать человек и нанеся фактического материального ущерба на тридцать миллионов фунтов, помимо двух с половиной миллиардов, недополученных вследствие данного инцидента туристической отраслью; словом – что-то вроде корпоративного каменного мешка, где среди завалов пыльных папок доцифровой эры за ненадобностью тихо доживает век кучка ведомственных отщепенцев.

Эта фантазия, разумеется, забудется едва ли не раньше, чем автобус проедет под близлежащим пешеходным мостиком. Но одно крошечное подозрение задержится еще на мгновение-другое: что, если желто-серая цветовая гамма, преобладающая в интерьерах здания, тоже является не тем, чем выглядит на первый взгляд? Что, если эти желтые потолки вовсе не желтые, а белые, пожелтевшие от табака и перегара, от испарений, исторгаемых «моментальной» лапшой, заваренной кипятком, и волглой верхней одеждой, разложенной сушиться на батареях? И что, если эта серость – вовсе не серость, а основательно обшарпанная чернота? Но и эти мысли быстро улетучатся, ибо ничто имеющее отношение к Слау-башне никогда не запоминается надолго. Лишь название ее вынесло испытание временем, родившись много лет назад в будничном трепе агентов.

– Лэма сослали.

– Куда его? Что за дыра?

– Всем дырам дыра.

– Господи, неужто в Слау?

– Практически.

В атмосфере тайн и легенд этого оказалось достаточно, чтобы прозвание приклеилось к новой вотчине Джексона Лэма, где все некогда черно-белое теперь стало желто-серым.

* * *

В начале восьмого утра в окне третьего этажа зажегся свет и позади «У. У. Хендерсон, юридические и нотариальные услуги» появился человеческий силуэт. Внизу, на улице, позвякивал тарой электрокар молочника. Человек ненадолго задержался у окна, словно ожидая какого-то подвоха, но, как только молочник проехал, снова скрылся из виду. В кабинете он вернулся к прерванному занятию: вытряхиванию содержимого раскисшего мусорного мешка на газету, расстеленную поверх протертого и выцветшего ковра.

Вонь немедленно заполнила помещение.

Морщась, он опустился на колени и руками в хозяйственных перчатках начал разбирать это месиво.

Яичная скорлупа, огрызки, молотый кофе в размокших бумажных фильтрах, чайные пакетики пергаментного цвета, обмылок, этикетки с банок, пластиковая бутылка из-под соуса, испачканные папильотки кухонных салфеток, порванные конверты из упаковочной бумаги, винные пробки, пивные, перекрученная спираль-корешок и задняя обложка блокнота, осколки фаянса, которые ни во что не складываются, жестяные лоточки из-под еды навынос, скомканные клейкие листочки-напоминалки, коробка из-под пиццы, скрюченный тюбик из-под зубной пасты, две картонки из-под сока, банка из-под гуталина, пластмассовый совочек и семь аккуратных сверточков, тщательно упакованных в страницы антифашистского ежемесячника «Прожектор».

И масса другого добра, немедленная идентификация которого не представлялась возможной. Все это лежало мокрое и лоснящееся, словно слизняк, в свете лампочки под потолком.

Он сел на корточки. Взял один из свертков «Прожектора» и со всей возможной осторожностью развернул.

На ковер высыпалось содержимое пепельницы.

Он помотал головой и бросил вонючую бумагу в общую кучу.

С лестницы донесся какой-то звук, и он замер. Но звук не повторился. Войти в Слау-башню или выйти из нее можно было через исключительное посредство заднего двора с плесневелыми осклизшими стенами, и всякий, кто входил, непременно оповещал о своем прибытии громким и неприветливым звуком, так как отсыревшая дверь черного хода каждый раз нуждалась (как и большинство пользовавшихся ею) в добром пинке. Но то был совсем другой звук. Он тряхнул головой и решил, что просто здание просыпается, расправляя несущие балки, или что там еще делают старые дома наутро после ночного дождя. Дождя, под которым он собирал бытовые отходы журналюги.

Яичная скорлупа, огрызки, молотый кофе в размокших бумажных фильтрах…

Он поднял еще один сверток – смятый заголовок клеймил недавний марш Британской национальной партии – и осторожно понюхал. Пепельницей не пахло.

– Порой чувство юмора серьезно осложняет жизнь, – произнес Джексон Лэм.

Ривер выронил сверток.

Лэм стоял в дверях, прислонившись к косяку. Щеки его поблескивали, как всегда после физических усилий, к которым относился и подъем по лестнице, пусть и осуществленный так, что не скрипнула ни ступенька. Сам Ривер едва ли был способен на подобный уровень маскировки, даром что далеко не так грузен, как Лэм, тучность которого концентрировалась по центру, словно беременность. Сейчас ее скрывал заношенный серый плащ, а с зонта, висевшего в сгибе локтя, текло на пол.

Ривер, стараясь не показать, что чуть было не получил инфаркт, ответил: