Раб великого султана

– Это я избрала Амину орудием мести, ибо она жаждала власти сильнее, чем остальные женщины в гареме, и была самой страстной из них. По ее приказу чернокожий силач вызвал Антара на бой во дворце, чтобы Амина могла посмотреть на твоего брата. И все шло по моему плану. Антар победил негра, как я и предсказывала, и был зачислен в ряды дворцовой стражи. Потом я увидела на песке, как сын Амины восходит на алжирский престол и становится султаном, и опять я говорила чистейшую правду, ибо он им стал, пусть ненадолго, но все же. Разве есть в том моя вина? Поэтому если кто и заслужил награду за свержение султана Селима бен-Хафса, так это я!

С открытым ртом я слушал Джулию, содрогаясь от ужаса и поражаясь, с какой легкостью играла она до сих пор передо мной роль невинной девушки, которая и понятия не имеет о происходящем; на самом же деле красавица держала в руках чуть ли не все нити заговора! Теперь же она говорила, не умолкая ни на минуту, и распалялась все больше. Абу эль-Касим не смог успокоить ее, а когда Антти погрозил ей кулаком, она вдруг затихла и неожиданно укусила его за руку так, что он заорал от боли и со всего маху треснул ей по заднице.

Однако это представление в конце концов надоело Хайр-эд-Дину, и владыка морей изрек:

– Что посеешь, то и пожнешь! Забери отсюда свою собственность, Микаэль эль-Хаким, и не будем больше терять времени.

Мне оставалось лишь уйти, несмотря на то, что мое желание оказаться наедине с Джулией теперь почти пропало. Неуверенно протянув к ней руку, я промолвил:

– Разве ты не понимаешь, Джулия, что я люблю тебя? Только ради того, чтобы ты стала моей, я все это время работал не покладая рук, рискуя собственной жизнью.

Она вся сжалась от моего прикосновения, отпрянула от меня и с кислой миной ответила:

– Не прикасайся ко мне, Микаэль, ибо я за себя не отвечаю! Ты смертельно оскорбил меня!

Итак, мы отправились домой, и песик Раэль поплелся за нами, опустив морду к самой земле. Когда мы наконец пришли в дом Абу эль-Касима на улице торговцев пряностями, я хотел отпереть ворота, но замок заело. После долгих усилий мне все же удалось открыть дверь, но только я переступил порог, как на мою бедную голову обрушился такой удар, что в глазах у меня потемнело и очнулся я лишь на следующее утро. Тогда мне и объяснили, что Джулия и глухонемой раб Абу эль-Касима отнесли меня, бесчувственного, на ложе. Только потом я узнал, что этот старый дуралей съездил мне дубинкой по башке, приняв в темноте за вора.

Такой была моя первая брачная ночь с Джулией, и добавить мне к этому нечего. Потому я принимаюсь за сочинение новой книги, в которой расскажу о том, как мне довелось взять крепость испанцев, а также о том, как планы Мустафы бен-Накира привели меня во дворец владыки всех правоверных.

Книга третья

ДЖУЛИЯ

1

Очнувшись на мягком ложе, я услышал несмолкаемый гул, от которого сотрясалась вся комната и дребезжала оловянная посуда. Мне казалось, что гул этот исходит из моей раскалывающейся головы, и я никак не Мог понять, где нахожусь. Мне мерещилось, будто справа от меня стоит белый ангел, а слева – черный, и оба записывают мои злые и добрые дела. Слова сами сорвались с моих уст, и я простонал:

– Дайте мне воды, ангелы-хранители, ибо хочу я совершить омовение и вознести молитвы.

Но в этот миг на грудь ко мне вспрыгнул Раэль и принялся радостно вылизывать мне лицо. Из глаз моих хлынули слезы, и я понял, что еще жив и вовсе не в аду. А когда белый ангел осторожно приподнял мне голову, причинив мне при этом острую боль, с глаз моих словно спала пелена и до меня вдруг дошло, что я раскинулся на ложе Джулии. Это она склонилась надо мной, слева же от меня глухонемой раб взбивал тесто с яйцами и медом. Я устыдился своих бредовых видений и резко сказал:

– Черт побери, не прикасайся к моей голове, Джулия! Если она еще не разлетелась на куски, то, значит, вот-вот разлетится!

Потом я нетерпеливо отмахнулся от песика и спросил:

– Что случилось? И что это за неумолчный гул, от которого трясется весь дом? Это ты так ударила меня ночью, Джулия?

Джулия разрыдалась, погладила меня по щеке и ответила:

– Ах, Микаэль! Ты жив! Хоть я и сердита на тебя, но мне совсем не хочется, чтобы ты умер! А гул вызван тем, что мусульмане непрерывно обстреливают испанскую крепость. Ударил же тебя этот раб, а не я. Ты бы мог и сам сообразить, Микаэль, что я никогда не использовала бы такого опасного оружия, как дубина. В крайнем случае я разбила бы о твою голову глиняный горшок или расцарапала бы тебе лицо.

Я осторожно ощупал свою голову и убедился, что она все еще держится на плечах, хоть из-за многочисленных повязок она и показалась мне вдвое больше, чем обычно. Обессиленно вздохнув, я прошептал:

– Джулия! Немедленно прикажи привести сюда разбирающегося в законах улема и четырех свидетелей. Вынь деньги из кармана халата, заплати им, а остаток возьми себе. У меня не было никаких дурных намерений, как, возможно, тебе показалось. Я вовсе не желал, чтобы ты была моей рабыней, хоть и поддразнивал тебя этим. Я собирался позвать кади и четырех свидетелей, чтобы отпустить тебя на волю! Потому я и попросил подарить мне тебя в награду за труды, что это была единственная возможность вернуть тебе свободу.

Я и сам не понимал до конца, говорю ли сейчас правду. Возможно, это была лишь идея, только что пришедшая мне в голову. Но с другой стороны, я и раньше тешился подобными мыслями, так что и теперь они казались мне вполне естественными. Но Джулия оцепенела от изумления, уставилась на меня и пролепетала:

– Не понимаю тебя, Микаэль! Почему ты хочешь отпустить меня на волю? Ведь тогда ты уже никак не сможешь принудить меня покориться тебе! Я думала, что ты действительно мечтаешь обладать мной, и желания твои оскорбляли мою честь. Теперь же я просто не могу взять в толк, чего ты добиваешься?

Я уже пожалел о своем чрезмерном великодушии и потому сердито ответил:

– Не болтай ерунды, Джулия! Если я возвращаю тебе свободу, то делаю это для того, чтобы раз и навсегда избавиться от твоего вечного и бессмысленного нытья! Я уже давно решил, что позволю тебе самой выбирать, хочешь ли ты остаться со мной или уйти. Не такой уж я глупец, чтобы силой принуждать тебя любить меня. А сейчас ты кажешься мне такой же соблазнительной, как старая туфля. Слава Аллаху, страсть моя угасла.

Джулия стояла молча, теребя в руке кошелек. Всхлипывая, девушка тупо смотрела на меня. Глухонемой раб прилагал отчаянные усилия к тому, чтобы накормить меня; испытывая глубочайшее отвращение к тесту с яйцами и медом, я все-таки постарался проглотить немного этого полезного месива, после чего заговорил с Джулией уже несколько мягче:

– Почему ты колеблешься, Джулия? Разве ты не рада, что можешь так легко избавиться от меня? Ведь это же было самым горячим твоим желанием. Так почему же ты теперь стоишь и хлюпаешь носом?

Джулия вспыхнула от негодования и ответила:

– Я не хлюпаю, я просто простыла. – Но тут же зарыдала и заголосила: – Ты все еще бредишь! Этот удар дубиной был явно сильнее, чем мне показалось, и не настолько я подлая, чтобы воспользоваться твоим недугом, хотя ты, судя по всему, готов подозревать меня во всех смертных грехах. Да и куда я пойду в этом краю язычников – и кто будет охранять тут мою невинность? Нет, Микаэль, оставь себе свой кошелек. Я не буду звать улема и свидетелей, а буду только класть тебе на лоб холодные примочки, чтобы ты побыстрее пришел в себя. Ты хочешь отомстить, но не думай, что тебе удастся так легко избавиться от меня.

Я беспомощно развел руками и проговорил:

– Что бы я ни предложил, все тебе не по нраву. Ничем тебе не угодишь! Ну так по крайней мере оставь меня в покое и исчезни, ибо у меня кружится голова, а то, что я съел, просится обратно. И нет у меня сил на ссоры и склоки. А потому – делай, что хочешь, оставайся или уходи. Мне это совершенно безразлично, так адски болит у меня голова.

Джулии пришлось удовлетвориться этим, и я должен признать, что ухаживала она за мной весьма старательно, молча и тихо передвигаясь по комнате. Правда, легче мне от этого не стало, ибо за стенами оглушительно гремели пушки, с потолка в глаза мне сыпался песок и весь дом сотрясался от выстрелов.

После полудня Абу эль-Касим и Синан не смогли более сдержать своего любопытства и пришли навестить меня, прихватив с собой свадебные дары. Увидев меня, бледного и с забинтованной головой, на ложе Джулии, Абу заломил руки и с лицемерным участием вскричал:

– Что с тобой, Микаэль? Неужели укрощение этой женщины далось тебе столь дорого? А может, ты выпил на радостях слишком много вина? Клянусь, не ожидал, что одна ночь в постели Джулии доведет тебя до такого плачевного состояния!

А еврей Синан с изумлением проговорил:

– Пылкие мечты порой ослепляют человека, а когда они сбываются, то действительность чаще всего не оправдывает ожиданий. Но ты-то, похоже, с избытком насладился своим счастьем… Заполучив столь страстную женщину, ты, разумеется, и слышать не захочешь о других женах. Что ж, тебе по крайней мере не придется надрываться, чтобы содержать большую семью, Микаэль.

У меня не было сил отвечать на их злорадные колкости, и я лежал в мрачном молчании. Но когда Абу узнал, что случилось, он искренне встревожился, ощупал мои руки и ноги, после чего приготовил для меня целительное снадобье. И вскоре я погрузился в приятную дрему, а проснувшись, уже не чувствовал никакого головокружения.

Первая моя мысль была об Антти, и когда я спросил о нем, Абу эль-Касим немедленно начал рвать на себе волосы и вопить:

– Да проклянет Аллах твою глупость, Микаэль! Почему ты никогда ни словом не упоминал о том, что брат твой – отличный пушкарь и даже владеет искусством отливки орудий? Мы узнали об этих важнейших вещах по чистой случайности! Услышав сегодня грохот выстрелов, он отправился на берег, чтобы – по его словам – вылечить головную боль здоровым запахом порохового дыма. Там твоего брата и увидел Хайр-эд-Дин – в тот миг, когда, отстранив пушкарей, Антар собственноручно наводил орудия на цели. Сначала Хайр-эд-Дин усомнился в его мастерстве, но брат твой выказал изрядное проворство, к ярости испанцев обстреливая с верхушки башни отряд кастильцев. Тогда Хайр-эд-Дин пожаловал силачу тюрбан главного пушкаря и десять золотых монет. И сдается мне, что возле орудий из отравленного вином тела нашего Антара скоро выйдут вместе с потом все яды.

При мысли о том, что Антти стрелял в своих братьев-христиан, меня охватил ужас. Вскоре наступило время намаза, канонада ненадолго стихла, и Антти с лицом, почерневшим от пороха, пришел навестить меня. Я выложил ему все, что о нем думал, он же упрямо заявил:

– Пушки – это моя стихия, и я никогда не давал клятвы отказаться от них. И нечего упрекать меня за то, что я вернулся к своему делу – словно сапожник, который при первой же возможности хватается за свою иглу!

– Но, дорогой мой Антти, – продолжал выговаривать я ему, – как ты можешь наводить пушки на людей, грехи которых искупил кровью своей Иисус Христос и которые кроме того в трудных условиях стараются как можно лучше служить императору, под чьим знаменем воевал и ты сам?

Антти же сказал мне на это:

– Не забывай, что у меня зуб на испанцев: в Риме они вели себя скорее как дикие звери, чем как люди. Даже мусульмане не обращаются с женщинами так, как это делали тогда испанцы! Приверженцы Аллаха в крайнем случае всего лишь отсекают женщинам головы, если эти особы кажутся им уж слишком безобразными.

– Значит, твоя тупая голова не способна понять, что это христиане?! – вскричал я. – Да как ты смеешь вместе с мусульманами обращать оружие против своих братьев во Христе, ты, который никогда не был и не будешь мусульманином в душе?!

Антти бросил на меня гневный взгляд и ответил:

– Я такой же добрый мусульманин, как и ты, хоть ты, может, и знаешь больше сур из Корана, чем я. Не такой я ученый, чтобы судить о тонкостях веры. Но мне все стало ясно в тот миг, когда я понял: ислам – это то же самое, что покорность воле Божьей, а Бог этот, именуемый на гортанном арабском языке Аллахом, – тот же самый Господь, которого, молясь и ругаясь, французы называют Sang Dieu, немцы – Herr Gott или Donnerwetter, люди же, знающие латынь, – Deus или Dominus.

Итак, все мои упреки ни к чему не привели. Антти упорно твердил, что пушки – его страсть и что солдатское жалованье есть солдатское жалованье, украшены ли золотые монеты профилем императора или арабскими закорючками. В конце концов брат подпер голову руками и погрузился в размышления, а потом взволнованным голосом сказал: