Черный ангел

– Пусть день этот станет благословенным днем, ибо султан Мехмед прислал меня, чтобы предложить тебе мир на самых почетных условиях.

Генуэзцы Джустиниани разразились на это еще более громким хохотом, хотя многие из них едва держались на ногах и не плакали от изнеможения. Джустиниани, зажав между большим и указательным пальцами стилет, расхаживал за спинами солдат и украдкой покалывал в задницу каждого, кто смеялся недостаточно звонко.

Исмаил Гамза попросил императора о беседе с глазу на глаз. Василевс Константин без страха ввел его в свои апартаменты и заперся с ним в маленькой комнатке, не обратив внимания на предостережения советников. Тем временем венецианский посланник приказал своим людям окружить башню, вошел в нее во главе совета двенадцати и потребовал, чтобы императора уведомили о том, что венецианцы не потерпят никаких тайных переговоров с турками.

Василевс ответил, что не собирается принимать никаких решений за спиной своих союзников, созвал своих собственных советников и сообщил им о мирных предложениях султана. Исмаил Гамза заявил серьезным тоном:

– Для твоего собственного блага и блага твоего народа я прошу тебя принять условия султана – лучшие из всех возможных. Константинополь – в критическом положении. Защитников города мало, и они голодают. Народ доведен до отчаяния. Это – твой последний шанс. Если ты не покоришься сейчас, султан убьет всех мужчин, продаст женщин и детей в рабство и отдаст город на разграбление.

Венецианцы завопили:

– Ради Бога, не верь коварному султану. Чего стоят все его клятвы? Турки и раньше нарушали свои обещания. Что же, мы напрасно проливали кровь, а люди наши зря погибли на стенах, защищая твой трон? Нет, нет, султан колеблется, он сомневается, что может одержать победу. Иначе не пытался бы овладеть городом с помощью лживых мирных предложений.

Оскорбленный Исмаил Гамза сказал:

– Если бы у вас была хоть капля ума, вы бы сами поняли, что положение Константинополя безнадежно. Лишь из человеколюбия, желая избежать кошмара последнего штурма, султан предоставляет императору возможность беспрепятственно покинуть город, взяв с собой все свои сокровища, придворных и личную охрану. Жители, которые хотят уйти вместе с василевсом, тоже могут увезти с собой свой скарб. Тем же, кто останется, султан гарантирует жизнь и сохранность имущества. Как союзник султана император может править Мореей, а Мехмед обязуется защищать его от врагов.

Услышав это, венецианцы подняли страшный шум. Они кричали и колотили руками по щитам, чтобы заглушить слова эмира. А василевс вскинул голову и проговорил:

– Твои условия унизительны и несправедливы. Мое императорское достоинство не позволяет мне принять их, даже если бы я и мог это сделать. Но это все равно не в моих силах, поскольку ни я, ни люди, присутствующие здесь, не сумеют убедить жителей города сложить оружие. Мы все готовы умереть – и безропотно жертвуем жизнью во имя Константинополя.

Василевс грустно и брезгливо посмотрел на орущих венецианцев, которые пылко требовали сражаться до «последнего грека». У самих-то венецианцев стоят в порту большие корабли, на которых всегда можно бежать, когда стены города рухнут.

Похоже, султан был уверен, что Константинополь не примет его условий. Но из-за возни партии мира и недовольства армии затянувшейся осадой Мехмед вынужден делать и такие шаги, чтобы показать своим подданным, как непримиримы греки. Султан – только человек, и в глубине души он слаб.

Колебания Мехмеда так же трудно вынести, как мучительную тревогу и подавленность, которые царят в городе в эти дни. Султан поставил на карту все и теперь должен только победить. Иначе он падет. Он ведь борется не только с городом, но и с людьми из собственного лагеря.

Поэтому султан Мехмед в эти дни – самый одинокий человек на земле. Он более одинок, чем император Константин, уже сделавший свой выбор. И потому меня в эти дни объединяет с султаном принадлежность к некоему тайному братству. Мне не хватает Мехмеда. Я хотел бы еще раз увидеть его надменное лицо, упрямый подбородок и отливающие золотом хищные глаза. Я хотел бы поговорить с султаном, чтобы снова убедиться, что я не желаю жить в те времена, когда он и ему подобные станут править миром.

За Мехмедом – будущее. Он победит. Но грядущие года с этим человеком не стоят того, чтобы до них доживать.

– Смейтесь, смейтесь, – велел Джустиниани своим генуэзцам. И когда синопский эмир удалился, они безудержно хохотали, показывая друг другу ввалившиеся щеки, почерневшие от пороха лица, пробитые доспехи, окровавленные повязки на руках и ногах. Хохотали во все горло и ненавидели Джустиниани, который требовал от них того, что не по силам ни одному человеку. Да, они ненавидят его – но в то же время любят. Где-то в глубине каждого солдатского сердца живет мечта о винограднике и белом домике на одном из холмов Лемноса. О греческих невольниках на плодородных полях. О праве первой ночи с красивыми сельскими девушками и о княжеских пирах для княжеских воинов.

Со слезами на измученных глазах солдаты заходились в приступе безудержного веселья, а потом, едва держась на ногах, возвращались на стены. Турецкая процессия с развевающимися знаменами удалялась от города под рев рожков и труб. Когда залпы сотен орудий снова слились в сплошной непрерывный гул, сам Джустиниани нагнулся и поднял с земли кость, на которой осталось немного мяса, стряхнул с нее песок и обглодал дочиста.

– Мне дорого стоит княжеская корона, – ухмыльнулся генуэзец. – Я уже отдал за нее изрядную часть собственной плоти и крови, а победы все не видно.

Да, победы не видно, – повторил он и бросил взгляд на огромный пролом, ширина которого превышала уже тысячу шагов. На этом участке не было теперь ни одной башни, а вместо внешней стены стояли лишь редкие временные укрепления. В основном – валы из бревен, земли, вязанок хвороста и куч камней. И еще – корзин, наполненных гравием, – для защиты от вражеских стрел.

Сегодня – четверг. Завтра – священный день ислама. До следующего четверга я, возможно, уже не доживу. Мехмед исполнил заветы Корана и предложил мир, прежде чем бросить свою армию на последний штурм. Султан готов начать великое наступление ислама: это войско – самое сильное, а его предводитель – могущественнейший из властелинов, и он возьмет Константинополь.

Мы – ворота на Запад. Последний бастион Европы. Когда стены рухнут, их заменят наши живые тела.

25 мая 1453 года

Василевс Константин собрал ранним утром сенат, своих советников и представителей церкви. Известил их о том, что патриарх Григорий Маммас сложил с себя свой сан. Кардинал Исидор тоже не явился на эту встречу, пребывая в башне, обороной которой руководил.

Это – последняя попытка примирить сторонников унии и ее противников. Но и тут император остановился на полпути. Мы избавились от старика, которого ненавидят греки и презирают латиняне, но церковь теперь лишилась патриарха. Невидимый, непримиримый дух Геннадия, возвестившего из своей монашеской кельи о неминуемой гибели Константинополя, правит теперь храмами и монастырями.

Султан объявил в лагере строгий пост и повелел правоверным совершать все положенные омовения и молитвы. Раздраженные голодом и жаждой турки целый день атаковали нас, воя, словно свора псов, каждый раз, когда на их глазах на стене падал замертво христианин. Иногда они кричали хором: «Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет – пророк его!» Этот их жалобный и одновременно победный вопль угнетающе действует на греков и латинян. Он лишил душевного покоя многих наивных папистов. «Неужели Господь допустит победу турок?» – спрашивают они. Ведь если так – не доказывает ли это, что турецкий Бог сильнее христианского, а их пророк могущественнее Христа, который дал распять себя на кресте?

Венецианский посланник Минотто сделался благочестивым и принял святое причастие. Он решил соперничать с Джустиниани, чтобы доказать, что венецианцы отважнее генуэзцев. Венецианские солдаты с кораблей с поразительным мужеством защищают северный выступ Влахерн, крепость Пентапиргион. Еще ни один турок не взобрался там на стену.

Вечером в турецком лагере вспыхнули огромные костры. Барабаны и трубы подняли такой шум, что многие на стенах решили, что в неприятельском стане вспыхнул пожар. Но это – лишь обычай, которого турки придерживаются во время поста. С наступлением темноты правоверные могут есть и пить. Пост начинается снова на рассвете, в тот момент, когда можно отличить черную нитку от белой. В озаренном пламенем гигантских костров турецком лагере светло как днем.

Чем ближе решающая минута, тем более косо поглядывают на меня венецианцы. Утверждают, что я шпионю за ними по поручению Джустиниани. Но их грубость лишь доказывает: им действительно есть что скрывать. Видимо, они уже строят планы, как обратить победу на пользу Венеции – в том случае, если штурм не удастся и султан снимет осаду. Выгоды, которые смогли бы извлечь из этого нынешние обитатели императорского дворца, так велики, что ради них стоит побороться и за невозможное. Кроме того, стена вокруг Влахерн все еще так мощна, что турки не смогут вторгнуться здесь в город – во всяком случае, до тех пор, пока этот участок защищают венецианцы.

Там, где внешняя и большая стены соединяются под прямым углом со стеной Влахерн, находится наполовину вросшая в землю калитка, которая ведет на улочку между двумя городскими стенами. Многие поколения обитателей дворца использовали этот выход, чтобы кратчайшим путем попадать в цирк, располагавшийся за стеной Константинополя. Поэтому калитку до сих пор называют Керкопорта; впрочем, ее давно заколотили. А вот теперь снова открыли, как и все прочие дверцы в стенах. Через нее можно быстрее всего добраться из дворца Порфирогенитов до братьев Гуаччарди у ворот Харисия, а оттуда – и дальше, на участок Джустиниани.

У Керкопорты стена не повреждена; турки никогда не пытались нападать в этом месте, поскольку, подбежав к прямоугольному выступу стен, нападающие попали бы под сокрушительный перекрестный огонь. Этим хорошо защищенным путем можно быстро послать подкрепление к воротам Харисия, где стена обвалилась почти полностью – как и у ворот святого Романа. Венецианцы создали специальный резервный отряд, который в случае нужды придет на помощь братьям Гуаччарди. На спокойном участке у Керкопорты внешнюю и внутреннюю стены охраняет лишь горстка греков. К чести латинян надо признать, что они охотно встали в самых опасных местах.

Незадолго до полуночи ко мне явился Мануил. Трясясь от страха, он сказал:

– Базилика горит.

Мы поднялись на крышу дворца, где собралась уже большая толпа зевак. В турецком лагере все еще пылали высокие костры, но посреди темного города возносился к небу гигантский купол храма Святой Софии, разливая вокруг дивный неземной свет. Это был не огонь, а скорее яркое голубоватое сияние. Латиняне, глядя на светящийся купол, шептались между собой и говорили, что это – дурной знак.

Удивительное сияние полыхало над храмом, то ослабевая, то усиливаясь вновь. Я пошел в город, к собору. И был не одинок. Вокруг меня в темноте шумело и волновалось людское море. Все спешили в одном направлении. Я слушал всхлипывания женщин и пение монахов. У храма голубоватое сияние было столь ослепительным, что никто не отваживался приблизиться… Люди падали на колени на влажные плиты и начинали молиться. Бог послал нам знамение. Неземное приняло земной образ. Увидев это собственными глазами, я не могу больше сомневаться в том, что эра Христа закончилась и наступило время зверя.

Купол сиял и горел целый час. Потом свечение стало вдруг быстро ослабевать, минуту померцало и исчезло. Небо было так плотно затянуто тучами, что ночь вокруг нас сделалась внезапно черной, как уголь. Турецкие костры погасли, их зарево уже не освещало город. Ночь была душной, насыщенной запахами земли и гниющих листьев – и человек чувствовал себя так, словно двигался во мраке среди разверзшихся могил.

В темноте в руку мне скользнула тонкая, горячая ладонь. Может, это был лишь самообман, но мне казалось, что я узнаю ее из тысячи. Я не смел ни сжать эти пальцы, ни заговорить. Вдруг это был только заблудившийся ребенок, который нашел опору в моей руке? Или какая-нибудь женщина, выведенная из равновесия темнотой и страхом, захотела ощутить близость мужчины?.. Но я узнал эту руку. Теплая и беззащитная – она словно безмолвно молила о примирении перед смертью.

Женщина тоже ничего не сказала. Во мраке мы слышали лишь дыхание друг друга. Наши руки соприкасались. На наших запястьях болезненно бились жилки – одна возле другой – как немые свидетели единения двух людей. Это было прекрасно. Это было лучше всего на свете. Так мы понимали друг друга. Слова лишь разрывали нити, связывавшие нас.

Так просто, так ясно, так робко и беззащитно. Горячая ладонь в темноте, а вокруг – тяжелый запах гниющих листьев. Над могилами, на пороге смерти мы в знак примирения протянули друг другу руки. А потом женщина исчезла…

И даже если это все было только иллюзией и миражом, боль в моем сердце утихла. Когда я, как лунатик, искал обратную дорогу во Влахерны, горечь уж не переполняла до краев мою душу. Я был свободен, взор мой прояснился. Я стал свидетелем чуда и сжимал руку человека в своей ладони.

26 мая 1453 года

Ночное чудо у храма Святой Софии привело город в такое волнение, что рано утром люди, возглавляемые монахами и монахинями, кинулись на Влахернский холм, забрали из церкви чудотворную икону Божьей Матери и отнесли ее на городскую стену, чтобы святая заступница защищала Константинополь. Богородица, чей узкий лик, обрамленный золотом и драгоценными камнями, был несказанно печален, скорбно взирала на чад своих, Многие видели, как губы ее дрогнули, а из глаз покатились слезы. Несколько человек хотело прикоснуться к образу, и в давке он упал на землю. В тот же миг капли дождя величиной с голубиные яйца, начали падать из низких туч. Дождь мгновенно превратился в ливень, резко потемнело, и по улицам побежали потоки воды. Чудотворная икона, намокнув, налилась свинцовой тяжестью. Лишь самым крепким монахам удалось общими усилиями поднять ее с земли и укрыть в безопасном месте, в монастыре Хора.

Мы думали, что внезапный дождь намочит порох турок. Пустые надежды. Даже во время ливня то и дело гремели орудийные залпы, а когда он кончился и над землей заклубились влажные испарения, турки открыли сокрушительный огонь – словно хотели наверстать упущенное время.

Турки все еще постятся. В этот же день, стоя позже на стене, я видел, как турецкие полководцы собрались на холме у шатра султана. Военный совет продолжался всю вторую половину дня. Потом султанские чауши в зеленых одеждах вскочили на коней и галопом помчались развозить по разным частям лагеря приказы Мехмеда. Вскоре в неприятельском стане поднялся радостный рев. Он разрастался и усиливался. Ликующие вопли людей и оглушительный шум бескрайнего моря. Нетрудно догадаться, что султан назначил день и час последнего штурма.

Увидев, что Мехмед собрал Великий Диван, я отправился к воротам святого Романа и разыскал Джустиниани, который руководил у стены бесконечными работами по ремонту укреплений.

– Во Влахернах все в порядке, – сказал я. – Скоро начнется штурм. Позволь мне сражаться рядом с тобой у ворот святого Романа. Девять лет назад под Варной кое-кто назначил мне тут встречу… Я не хотел бы опоздать на нее.

Джустиниани дружески взял меня под руку, поднял забрало и посмотрел на меня с улыбкой в налитых кровью бычьих глазах. Он словно тихонько посмеивался над чем-то неведомым мне.

– Многие сегодня просились сюда, – проговорил генуэзец. – Мне льстит, что это место кажется всем столь почетным.

Даже султан Мехмед изволил обратить на меня свое внимание, – продолжал Джустиниани, кивнув на бревно, выступавшее из земляного вала. На конце этого бревна, касаясь пятками пожухлой травы, висел труп одного из турецких торговцев с растрепанной бородой; на нем все еще был потертый бараний кожушок. – Султан велел сообщить мне, что восхищен моим мужеством и военным искусством. Он не предлагает мне стать предателем, если это оскорбляет мою честь. Но если я уведу со стены на корабли своих людей, он обещает сделать меня богатым человеком и поставить во главе своих янычар. Он даже разрешит мне сохранить мою веру, поскольку в его войске служат и христиане. Если я согласен, то должен спустить флаг. Вместо этого я приказал повесить султанского посланца. Вот мой ответ – и надеюсь, Мехмед его видит, хоть моим людям и некогда строить сейчас высоких виселиц.

Генуэзец стер пот и пыль и добавил: