Черный ангел

– Луку Нотара я не знаю, – ответил я. – Кто вообще может знать, что движет гордым и честолюбивым человеком? Может, он хочет смыть со своей репутации какое-нибудь пятно? После волнений у храма Святой Софии Нотару перестали доверять во Влахернах и подозревают его теперь в симпатиях к туркам. Может, поэтому он и хочет быть сейчас первым греком, не побоявшимся ответить ударом на удар, в отличие от нерешительного императора.

– Но какую пользу может принести такой пиратский налет на турецкое побережье? – запричитал Джустиниани. – Именно сейчас, когда дервиши разносят весть о войне по всей Азии, а султан собирает армию. Ничего лучшего Мехмед не мог и желать! Нотар явно играет на руку султану.

– Ты не можешь этого доказать, – возразил я. – Мы можем лишь оценивать каждое событие в отдельности и пытаться понять, кому оно выгодно, – пока действительность не опровергнет все наши построения.

Джустиниани посмотрел на меня своими бычьими глазами навыкате, почесал в затылке и спросил:

– Почему ты защищаешь Луку Нотара? Тебе бы лучше помолчать, – по-дружески предостерег меня генуэзец. – Ведь вот и в этот раз, когда я уже двинулся к двери, Франц отвел меня в сторону и принялся умолять, чтобы я не спускал с тебя глаз. Ты – опасный человек, утверждает он. Ты был вхож к султану, тот принимал тебя в любое время дня и ночи. Осторожность не повредит, сказал канцлер Франц.

Потом Джустиниани вручил мне медные письменные принадлежности и назначил своим адъютантом. С той минуты я получал доступ и к его секретным бумагам.

11 февраля 1453 года

Ночью меня разбудил мой слуга Мануил и испуганно зашептал мне в ухо:

– Господин мой, в городе неспокойно.

На улицах мелькал свет фонарей и факелов. Полуодетые люди выскакивали из домов и замирали у своих дверей. Все смотрели вверх, на луну в ночном небе.

Я накинул на плечи подбитый мехом плащ и двинулся, подхваченный людским потоком, к холму Акрополя. На другом берегу моря темное, затянутое тучами небо освещали далекие пожары. Дул влажный ветер. В воздухе витал сильный запах влажной пыли. Темнота была темнотой весны.

Женщины в черных одеждах падали на колени и молись. Мужчины истово крестились. А потом по толпе пробежал шепот. Из уст в уста передавалось одно имя.

– Лука Нотар, – тихо говорили люди. – Флотоводец Лука Нотар.

На другом берегу моря пылали турецкие деревни.

Но народ не ликовал. Наоборот, людей точно парализовало страшное, безысходное отчаяние. Словно они лишь сейчас поняли, что началась война. Из-за резкого ночного ветра было трудно дышать.

Кто с мечом придет, тот от меча и погибнет. И невинные падут вместе с виновными.

12 февраля 1453 года

Флот еще не вернулся.

Пришло известие о том, что передовые отряды турок взяли башню святого Стефана и вырезали гарнизон, который осмелился сопротивляться.

Страшный град вынудил сегодня всех укрыться в своих домах. Непогода сокрушила множество крыш. Из подземных цистерн доносится по ночам странное гудение, земля содрогается. Немало людей видело, как молнии в полной тишине прорезают небосклон и в вышине летают светящиеся шары.

Из-под Адрианополя к Константинополю движется не только гигантская пушка, но и вся артиллерия султана. Ее охраняет десятитысячный конный отряд.

В Адрианополе султан собрал Диван и произнес перед ним большую речь. Он вдохновил молодых и вынудил поклясться в верности старых и осторожных. Как венецианский баилон, так и подеста Перу получили подробнейшие отчеты о содержании этой речи.

Вот что сказал Мехмед:

– Владычество василевса уже сокрушено. Осталось нанести лишь последний удар, который уничтожит тысячелетнюю империю потомков Константина. Константинополь – это царь всех городов мира. Сейчас эту твердыню можно взять штурмом, и нам наверняка будет сопутствовать успех благодаря нашему новому оружию и высокому боевому духу наших войск. Но мы должны спешить, пока весь христианский мир не встал на защиту Константинополя и не послал на помощь василевсу свой флот. Сейчас – решающий момент. И мы не можем упустить его!

Говорят, что перед тем, как произнести эту речь, Мехмед вызвал к себе посреди ночи великого визиря Халиля, главу партии мира, и имел с ним долгую беседу. И на этот раз Халиль уже не решился сказать ни слова в защиту мира.

Получив доступ к документам, хранившимся в железном сундучке Джустиниани, я смог убедиться, что Халиль все еще тайно переписывается с императором Константином. Иначе мы не знали бы всего того, что нам известно сейчас о вооружении турок и средствах, затраченных на подготовку похода.

После того, как флот вышел в море, император поспешил отправить в Адрианополь свое последнее послание. Он написал его собственноручно, не обращаясь за советом к Францу. В сундучке Джустиниани лежит копия этого документа. Я много раз перечитывал ее со странным волнением и леденящей душу тоской. Это письмо, более чем любое другое деяние Константина, доказывает, что он – истинный император. Вот с какими словами обратился василевс к султану:

«Уже нет сомнения в том, что ты гораздо более желаешь войны, чем мира. Так пусть же будет так, как ты хочешь, ибо мне не удалось убедить тебя в своем миролюбии, хотя я не запятнал себя ложью и выразил готовность именоваться твоим вассалом. Теперь я обращаюсь к Богу и в Нем одном ищу опору и защиту. Если будет воля Его на то, чтобы ты стал владыкой моего города, как смогу я противиться этому? Но если Он в милосердии своем дарует нам мир и покой, я буду безмерно счастлив. Однако освобождаю тебя с сего дня от всех твоих клятв и обещаний – и беру назад все слова, которые тебе давал. Я запер ворота города и буду защищать мой народ до последней капли крови. Да будет твое царствование счастливым до того дня, когда Всемилостивейший Господь, наш высший судья, призовет к себе нас обоих».

Это – холодное, сдержанное письмо, в нем мало цветистой греческой риторики и нет тонких оборотов Франца. Но оно взволновало меня. Это послание императора. И – тщетное, да, совершенно тщетное. Но, возможно, Константин в своем опустевшем дворце хотел лишь одного: чтобы оно дошло до потомков. Возможно, это простое письмо расскажет будущим поколениям о Константине больше, чем все сочинения хронистов. Он не виноват, что родился под несчастливой звездой.

13 февраля 1453 года

Флот не вернулся.

Дворец Луки Нотара хмуро хранит на берегу моря свои тайны.

Я больше не могу вынести эту неопределенность.

Прошло больше двух недель с тех пор, как мы встретились в последний раз. Я ведь даже не знаю, в городе ли она еще – или нет.

Напрасно я ездил верхом по городу и гарцевал вдоль стен. Напрасно старался заглушить снедающее меня беспокойство, с головой уйдя в лихорадочную работу. Эта женщина не отпускает меня. Каждую ночь я вижу во сне ее лучистые глаза. Ее гордость и холодная надменность разрывают мне сердце.

Мне безразлично, что она – дочь знатного вельможи и сербской княжны. Безразлично, что ее род – даже древнее императорского. Я – сын своего отца.

Сорок лет. Я считал, что жизнь моя уже склоняется к закату…

Почему бы мне не попробовать встретиться с Анной? Ведь нам остаются лишь считанные дни. А время уходит безвозвратно. Эти дни пролетают один за другим, словно стрелы. Работа, военные учения, списки боеприпасов. Пустота.

Из темноты своего дома я шагнул этим утром в море света. Ослепительно сияло солнце. Небо простиралось над Константинополем, словно голубой балдахин. Меня охватило глубокое волнение.

Не верхом, а пешком, как самый бедный паломник, я двинулся в путь. Далеко-далеко голубела мраморная башня Золотых Ворот.

Потом я снова увидел гладкую каменную стену и узкие стрельчатые оконца на верхнем этаже дома Луки Нотара. Над воротами – герб. Я постучал.

– Я – Жан Анж, приближенный протостратора, – громко заявил я.

– Флотоводец в море. Оба его сына – с ним. Госпожа больна и лежит в постели. Она никого не принимает, – послышался ответ.

– Хочу видеть дочь вашего господина, Анну Нотар, – сказал я.

Она появилась в сопровождении пожилого евнуха из недоступной для посторонних части дома. Эту женщину воспитывали как императрицу. Она – свободная гречанка. Евнух был сморщенный и бесцветный, словно сушеное яблоко, глухой и беззубый. Но одежды его были очень дорогими.

– Я ждала тебя, – сказала Анна. – Я долго ждала тебя. Но я уже не испытываю гордости оттого, что ты пришел. Сядь, Жан Анж.

Евнух печально покачал головой, в немой мольбе простер руки к небу, закрыл лицо ладонями и опустился на табурет в углу комнаты. Таким образом он снял с себя всякую ответственность…

Вошла служанка с золотым кубком на серебряном подносе. Кубок был очень старым, он помнил древние времена. На нем был изображен сатир, который преследовал несколько убегающих нимф. Это был фривольный кубок. Смочив губы в вине, Анна протянула кубок мне.

– За наше взаимное расположение, – проговорила она. – За нашу дружбу. Надеюсь, ты пришел в наш дом с добром, а не со злом.

Я выпил вино ее отца.